С Паустовским я, как и многие другие, познакомилась еще в детстве – через тонкие книжечки для детей младшего школьного возраста. «Заячьи лапы», «Кот-ворюга», «Стальное колечко», «Растрепанный воробей», «Теплый хлеб»… Эти рассказы и сказки мне очень нравились. Наверное, уже тогда я чувствовала особый слог Паустовского – очень простой, понятный, лаконичный и в то же время образный. Хорошо помню свое детское ощущение от сказки «Растрепанный воробей». Мои чувства были сбиты с толку: из школьной программы я уже успела усвоить, что «в сказке происходит то, чего не может быть на самом деле», но почему-то никак не могла поверить, что этой истории с жадной вороной, смелым воробьем и хрустальным букетиком для Золушки – не было в реальности, и не могло быть.

Но потом этот автор надолго исчез из моего круга чтения. Единственное, что попало мне в руки из его произведений за долгие годы – это «Золотая роза», книга о писателях, писательском труде и его предназначении. Я прочитала ее с интересом – но вскоре опять перестала о нем думать и забыла о возникшем желании прочитать что-либо еще.
Но судьба вновь свела меня с именем Паустовского – на сей раз в видеозаписи лекции, которую читал один из любимых моих детских писателей, Владислав Крапивин… После нее – я полезла в Интернет, чтобы найти там книги Константина Георгиевича…

Так, раз за разом, все ближе и ближе я знакомилась с ним. Год назад я купила роман «Блистающие облака» - одну из ранних вещей писателя - и, прочитав его, удивилась, насколько эта книга не похожа по стилю на тот лаконичный, ясный и прозрачный слог его прозы, к которому я привыкла. Весь его строй был скорее похож на Александра Грина – романтические преувеличения, цветистые выражения… Читать роман было даже трудновато – настолько эти витиеватости загромождали текст.. Таким образом, я получила возможность проследить, как менялся со временем автор, как шлифовался его дар.

А осенью прошлого года на «Радио Звезда» состоялась премьера – в программе «Ночная радиокнига» начали читать «Повесть о жизни». С небольшими перерывами там прозвучали все 6 книг этого цикла. В тот вечер, когда я пишу эти строки, завершилась последняя, заключительная передача. За эти несколько месяцев, вечернее слушание «Повести…» стало для меня приятной традицией, мне не хватало ее, когда по окончании очередной части передачи временно прекращались. Я имела возможность гораздо быстрее прочитать весь цикл в печатном виде, но, поддавшись обаянию хороших чтецов, не захотела его разрушать… После завершения книги осталась легкая и светлая грусть – и ощущение, что душа обогатилось чем-то очень важным…

Паустовский называет «Повесть о жизни» автобиографической книгой. Перед нашими глазами вслед за автором проходят «далекие годы» его детства, «беспокойная юность», пришедшаяся на первую мировую, затем – «начало неведомого века» и «время больших ожиданий»… И, наверное, весь цикл можно было бы назвать так же, как последнюю книгу – «Книгой скитаний».

Москва, Киев, Белоруссия, Абхазия, Грузия, жаркая Туркмения и лесистая Мещера… этот список далеко не полон. Путешествия всегда манили людей, а путевые заметки – и поныне один из самых популярных жанров. У Паустовского немало вещей посвящено конкретным «местам на карте» - «Мещерская сторона», «Кара-Бугаз»… Не буду подробно останавливаться на теме природы в его творчестве – это главное, что знают о нем и ценят в нем и простые читатели, и специалисты…

Но «Повесть о жизни» рассказывает не только о путешествиях, но и о мыслях, чувствах, взрослении, становлении писателя. И одновременно – это все-таки фантазия на тему собственной жизни.

Как и в других произведениях Паустовского, здесь ясно виден его особый, романтический взгляд на мир. Взгляд, который, как признавал сам писатель, приводил его в молодости к жестоким столкновениям с реальностью… но, тем не менее, оставался с ним до конца жизни. В «Повести о жизни» много раз повторяются рассказы о том, как первоначальный, придуманный образ города или края сменялся в душе автора реальным, увиденным и прочувствованным при непосредственном знакомстве. Иногда реальность превосходила воображение, но все же чаще романтические юношеские представления уступали место обыденности. И, тем не менее, он продолжал мечтать - и мечты, пусть даже развенчанные в реальности, преображали страницы книг. Например, история киевской гимназистки Катюши Весницкой, ставшей женой сиамского принца, описанная в «Далеких годах», основана на реальных событиях, но приукрашена писательской фантазией. Королевой Екатерина Десницкая (так звучит ее настоящая фамилия) не стала, брак с принцем распался, умерла она в старости, в Париже, и нет в Таиланде ее могилы с надгробием в виде слона…

Не всегда понятно, где правда, а где вымысел и в рассказах о друзьях-писателях: Бабеле, Багрицком, Фраермане… Паустовский мастерски закручивает вокруг них повествование – однако в этих эффектных описаниях показаны только те детали, которые привлекают внимание, а другие, порой очень важные, подробности об их жизни, семьях - опущены. В примечаниях к книге, которые написал сын писателя, Вадим Паустовский, много пояснений относительно таких расхождений.

Однако, при всем этом, в зрелой прозе Паустовского нет места витиеватым оборотам и пышным фразам. Удивительная ясность и образность – и одновременно простота стиля. Повествовательность – и в то же время ненавязчивое утверждение собственных идеалов, нравственных правил… Чистое, целомудренное отношение к любви, к женщине… Но стоит заметить, что о своей личной жизни писатель почти не упоминает, и, например, медсестра Леля, трагическая кончина которой так горько и проникновенно описана в книге «Беспокойная юность» - вымышленный персонаж…

Но имеет ли это решающее значение для читателя, увлеченного людьми и событиями? Сюжеты, захватывающие сердца людей, всегда пропущены через призму чужих описаний – сначала очевидцев, а потом сказителей, писателей, журналистов… Кто измерит долю правды и вымысла во всех великих историях любви – от Данте и Беатриче до Есенина и Айседоры Дункан? Даже документальные свидетельства можно толковать по-разному… а нужно ли? В памяти поколений остаются не только факты, но и символы.

Романтический, светлый и чистый взгляд на мир парадоксальным образом сочетается у Паустовского с правдой жизни. На фоне этой кристально-чистой прозы еще четче и острее видны ужасы войны и революции. Дети, затоптанные голодной толпой, банды, орудующие на пыльных степных дорогах... И чистая, светлая Леля, сгинувшая где-то в зараженной деревне – так ли важно, была ли на самом деле эта конкретная Леля? Были сотни, тысячи других…

Лишений военного и революционного лихолетья Паустовскому пришлось хлебнуть сполна. Вот отрывок из его письма С.Н. Высочанскому, написанного в 1915 году.

«Я пробыл на войне три месяца, перенес все ее тягости,— обстрел, и холеру, и голод, и отступление. И уехал оттуда, с фронта, с очень грустным сознанием, что счастлив тот, кто не видел войны и поэтому даже не может представить себе весь ее ужас и безобразие. Война — это голод, когда по два-три дня люди грызут черствые хлебные корки, это — бесконечные утомительные переходы по непролазной грязи, под дождем, переходы, которые всегда происходят ночью, все колодцы, деревни, избы заражены. Везде холера, сыпной тиф, дизентерия, черная оспа. Все озлоблены. На войне ты не услышишь ни разу простой человеческой речи. Всюду — злая брань и очень часто вместо слов употребляют нагайки. Война — это десятки тысяч беженцев, умирающих от голода и холеры, бесконечные военные обозы. Все дороги, как кладбища. Везде убийства, разбой, поджоги. И как наивно, по-детски думают некоторые, что в войне есть особая геройская, величавая красота. Я видел бой, был часто под обстрелом...

Умирает все молодое и хорошее, человек тупеет и по своим склонностям и поступкам больше становится похож на зверя, чем на человека. Человеческая жизнь, личность — то, что мы привыкли так глубоко ценить, человек, который действительно носит в себе целый мир, много прекрасных возможностей,— на войне теряет свою цену. Думают, что обидеть, ударить, убить — это пустяки. И этот дикий взгляд заражает даже сравнительно умных, хороших людей...»

А дальше – 1917-й, и после... Повествование заканчивается началом 30-х годов. Продолжить книгу дальше Константину Георгиевичу помешала смерть.

Совершенно очевидно. что не все воспоминания могли войти в это произведение. Очень многое было вырезано цензурой. Взять хотя бы первоначальное название последней части – «На медленном огне»… Понятно, почему писателю хотелось назвать так книгу о 30-х годах. Но на дворе было только начало 60-х гг., и писать можно было не обо всем, несмотря на «оттепель» …

Странное ощущение было от глав, посвященных Москве, Одессе и Киеву в период революции и гражданской войны. О Киеве, как мы помним, писал Булгаков - в «Белой гвардии», о Москве и Одессе – Бунин в «Окаянных днях». Казалось бы, у Паустовского нет и малой доли того трагического напряжения, в котором держит своего читателя Булгаков, и тем более – бунинской едкости и желчи. Но именно описания Паустовского – в ровной повествовательной манере,– вызывали в памяти булгаковские образы. Это был взгляд с разных точек зрения, позволяющий увидеть картину объемно…. И еще, почему-то, именно читая Паустовского (может быть, так совпало – просто пришло время) – я острее всего ощутила весь ужас раскола людей, порой ближайших родственников, на непримиримые, не понимающие друг друга группы – раскола, ведущего к братоубийственной бойне.

И еще – горько, что сейчас, спустя почти век, смотря и читая последние новости, из мест, знакомых по этим книгам, наверняка, не одна я вспоминаю то Булгакова, то Паустовского, то Бунина…

Признаюсь: вслед за Паустовским, читая его, я все-таки надеюсь на преображающую силу культуры, на то, что люди все-таки извлекают уроки из того, что было и о чем написано в книгах. Впрочем… можно слепо надеяться, что «этого уже не повторится» - не замечая новых, а порой и тех же самых, ошибок.

И все-таки – давайте надеяться.