Озеро около нас прозвано Горькое, зато дела промеж мужиков и баб очень сладкие. Возьмутся бабы оладьи печь, когда первые комары полетят: знать, лето будет злое на приятную страсть. И мужиков-подстарков разберет охочесть, начнут на озорной гульбе с молодицами старичков резвить.

А коли пропустят бабы без оладий первого комара, их самих испалит любовь. Не жизнь, а горечь — без молодого тела-то мужицкого. У всякого юноши ноги разуют, а посошок-оголовок обуют.

Лесом на Щучье пойдешь и дале, на Каясан, — там повсюду народ задумчивый. Каждый третий мужик — крещеный татарин. Нового человека на интересном гулянье накормят, хоть лопни, а голым допустить до голой бабьей красоты — подумают. Долго будут на тебя глядеть-думать, каков ты сердцем-то на любовь. Можешь ты чего веселого из сердца дать или только запускаешь по голым титькам щупарика?

А не доходя Щучьего, по всему нашему краю, народ тебя знать не знает, а поведет в озеро с мылом мыть. Вроде как ты пастушок Иван, от лесного духа пьян. Одна девушка, моет тебя, — овечка. Другая — козочка. Третья — телушка. От их ладошек звонких тела своего голого не узнаешь. Этак соком полнится, играет. А легко-то! Ну, птичка кулик! Стрелка поднялась, показывает полдень.

Девушка-овечка за стрелку берется, промеж костров водит хозяина. Приговаривает: «Пастух Иван боле не пьян, посошок оловян!» Просит: «Обереги меня, овечку, от дикого зверя. А я стану твой посох беречь. Быть посошку оловяну в кузовке берестяном!» Ты рад припасть на голый пузень, а она вывернется из-под тебя в момент: «Ой-ой! Пьян пастух, на ногах не стоит, не убережет от дикого зверя!»

Тут девушка-козочка за стрелку берется. Уж как она полдень-то кажет, стрелка тупорыленькая, как кажет! Ту же приговорку тебе — голая девушка, коза. И так же и ускользнет. Потом — телушка проделает… Вроде хорошо стоишь в круге промеж костров: и тепло в круге-то, комары не донимают — а донят-доведен до мученья.

Тело от здоровья так и дышит, соком переполнилось, словно сладенька береза: от любой хвори отпоит и бабу, и молодицу. Легонько тело — ну, птичка синица! Однако ж, оставлено при своем интересе…

А из-за костров — смехунцы-хиханцы. Только ты сердиться, а они и набеги враз. Хвать крепко тебя: девушка-овечка, козочка, телушка. «Стой на ногах, прямо стой, пьяный пастух! Не уберечь тебе нас от дикой зверинки, так ей отдадим тебя. Тебя поест — от нас отстанет».

И прыгает в круг девушка-волчица. Тело нагое посверкивает, глаза жадные так и палят.

«Не умел посошок оловянный утаить в кузовок берестяный — отъем я его тебе!» И пробует посошок ноготками. А ты стоишь прямо — крепко-накрепко держат тебя.

«Зверинка дика — роток без крика». Встала на цыпки и роток, который без крика, надвигает на посошок, надвигает. А ты твердо стой; шатнешься — поддержат. Она тебя, ровно дерево, коленками обхватила, насела на стоячий, в уши порыкивает.

«Ох, сладенький пастушок! Ох, доем! Был оловянный — будет мякиш пеклеванный!» А ты ей в лад порыкиваешь. Поталкиваетесь ладком. Стоять, качать ее помогают тебе подружки. А она про старичка: «Хочет убежать. Не отпущу, покуда не доем!» Припала к тебе, руками и ногами обхватила тебя и на твоем держится. Отъедает забубенного.

Этак обедает интересно — и тебе перепадает. А уж и ты рад ее получше поддержать. Послужить для обеда. Понял, наконец, что это не больно-то и вредно тебе. И задохнетесь оба — от здоровья-то. Волчица сыта, и ты не обижен. «Пошел кисель овсяный — будет мякиш пеклеванный!»

Ишь — радость. Всяк тебе скажет: мякиш после обеда — богатая жизнь!

А задумчивый народ, соседи, говорили нам: «Не водите всякого этак-то обедать. Будет неприятность». Но наши не задумывались. Тут на-а тебе — приходит советская власть! Наши: ну, теперь из обедов вылазить не будем!..

То-то… Приезжает начальство. С наганом, в галифе, сапоги хромовые. Молодая женщина. Это после стали ее звать Зоя Незнаниха. А то — имя-отчество, строгий порядок.

Собрала наших, как заорет: «Души врагов, как голую ложь, пока свинячья моча из ушей не пойдет! Воткнем им штыки во все чувствительные места!»

Тут наши-то задумались первый раз в жизни: вести ее на интересный обед, нет? Найдется кто такой смелый — предложит ей раздеться?

Нашелся говорун Антипушка. Гуленый холостой мужик, лет двадцати пяти. Крутил издалека, да намеком высказал ей. Народ, мол, желает раздеться догола ради удовольствия летней погоды, и чтоб вы заодно… А она: «Порадовал ты мое сердце, товарищ! Хорошо, что народ понимает — как не раздеться догола, когда надо столько умного народу одеть и обуть? Разденусь и я — но когда последнего мироеда своими руками раздену!..»

И перетрясла наших. Ходила с наганом по дворам, в подполы лазила. Сколько пересажала, сколько — на высылку. Людей сажать — не репку, нагинаться не надо. Никакой жалости, кричит, не знаю — а лишь бы на каждую народную слезу отобрать полтинник, у кого спрятан!..

Вишь, сколь к месту слезливый народ у ней. До чего предана коммунизму. Вот его, говорит, я знаю — ненаглядный маяк. А боле — ничего!

Что юноша и девушка делают — не знала. И не хочу, дескать, даже знать.

Как она в Красной Армии служила, ей там ремнем руки связали и получили боевой подъем духа. Кричали на ней: «Даешь победу над Колчаком!» А она рыдала — потом Антипушке призналась. Рыдала и билась, и ей поставили на вид: «Колчака тебе жалко?!» Постановили просить извинения у обиженных товарищей. Простите, мол, мою слабость. Видно, есть еще у меня снисхождение к врагу. Вперед при этих классовых делах будет только одна суровость!

Она думала, что и мужики этак же вяжут вожжами руки бабам и беспощадно делают детей. Ничего-де — всякая непреклонность на пользу коммунизму. Пусть дети рожаются готовыми красноармейцами. Сколь слез, мол, ради нас задушено, столь причитается нам полтинников!.. Радовалась, что по ночам редкая баба кричит. Суровый народ! Некого-то и заставлять — извинения просить, за слабость.

Заставила лишь сделать колхоз. Объезжает кругом на коне, учитывает полевую работу. А теплынь, раздолье! Мышки в траве снуют, ястребок парит. Облачка — лебяжий пух. Солнышко так и морит на жгучий сон.

Рысит Зоя перелеском: от жары потеет, от бдительности — холод на сердце. Глядь, на краю овсяного поля — какое-то колыхание. Ну, думает, никак враг колхозного строя затеял чего… Стреножила коня, крадется с наганом к опасному месту. А девичий смех как вдруг вырвется — да еще, да еще! Страсть как хорошо кому-то…

Развела овсы руками: ей и засвети в глаза. Мужик без штанов и девка нагишом, рады радешеньки. Сплотились пупками, потирают друг дружку, помахивают телами. Зоя вгляделась: руки у девушки не связаны, глаза сладкие — ни слезинки в них. И к мужику молодица этакая ласковая! Он было присмирел чего-то, а она ручкой дотянулась до двух яблочек молоденьких, давай их завлекательно теребить-куердить, ноготками задорить. Они и закачались опять: о девичьи балабончики голые, тугие, беленькие — тук-пристук.

А мужик, сквозь радостный задых, называет девушку изюминкой, медовым навздрючь-копытцем… Такие нежные говорит слова — Зоя прямо потеряна. Не знаю, думает себе, нельзя представить даже, чтоб этак делали детей.

А что же они делают? Удивилась до того — дуло нагана уставила себе в переносицу, почесывает дулом лоб. После сурово хватает мужика за пятку.

Он — лягаться. Оторвался от голого-то, от горячего — Антипушка. Рычал, да и обмер. Зоя с наганом, а он с сердитой пушкой. Куда там уймешь ее! Так и нацелился в Зою навершник лилов, не боится зубов. Она в галифе, а наганом, однако, прикрылась. Я вас, говорит, посажу, это я знаю и не сомневаюсь. Но должны вы сказать, что делали, потому что этого я не знаю. И глядит на обоих, на голых-то.

Антипушка и перевел дух. Незнаниха! Чуть не прыскает мужик. Уж он ее сквозь видит. Сажайте, говорит, товарищ, — мы люди не капризные. Мы самое-то чувствительное на съеденье отдаем, лишь бы овсы спасти. Вестимо — врагу хуже ножа колхозный урожай!..

Зоя как вскочит! Гимнастерку обдергивает, сапогом — топ! Ну-ну, мол, где враг?

Вот Антипушка объясняет. Крадется-де враг воткнуть в колхозное поле зловредный колышек. А она — и указывает на девушку — предстающая полевая печаль. И говорит печаль врагу: я тебя, догола-то раздев, пойму! Ой, пойму! И задушу сурово. А враг посмеивается — не голая ты печаль, не совладаешь. Ну чего — тогда она душит его голая. А поле-то вот оно, родимое: лелеет колхозные овсы.

Эдак борются полевая печаль и вражий смех. И он начинает одолевать. Вот, мол, ха-ха-ха, воткну в колхозное-то единоличника посошок! А печаль: «Не успела Красная Армия воткнуть тебе штыки в чувствительные места, так я заслоню поле своим самым чувствительным…»

Лишь только он хотел на колхозное посягнуть, она навздрючь-копытцем и переняла посошок единоличника. Тут уж и сама голая печаль в смех. Хи-хи-хи — не уйдешь теперь! Он бы выскочить, а навздрючь-копытце за ним, за ним, балабончики подскакивают, тугонькие. Заслоняют поле колхозное, поерзывают по нему, баюкают.

Он кричит: «Я середняк!» — «Хи-хи-хи, ты-то середняк? Ты-то?» Так и спорят — спорщики…

Зоя его слушает, Антипушку, глядит: «Нет, этот не середняк. Уж это я знаю, размер-длину!» Да, мол… Качает головой. Все и объяснено. Если бы допускала суровость, как бы я посмеялась на вашу темноту! Но хорошо болеете за колхозное. Чувствительно. И очень здорово высмеян и опозорен враг. Вот соберем урожай и сделаем такое представление на всю область. Вы уж постарайтесь!

Убирает наган в кобуру и снова в объезд. Вздыхает. Эх, снять бы галифе да позащищать поле колхозное! И чего я на наган больше надеюсь, чем на свои балабончики? Неуж они у меня не прыгучие?..

Антипушка и девка глядят вслед: ну, Незнаниха и есть!

А жар-то томит. Дух полевой пьянит. Тем более и в лесу сердце волнуемо…

Вот день-два минуло — едет Зоя лесом колхозные ульи проверить, а тело плотно одетое так и просится на волю. Кругом ягода спеет, наливается, зверюшки жирок нагуливают. Как телу-то наголо не погулять? Не потешить себя в речке? Давно, чай, балабончики упружисты заслужили — вон зрелые какие. И все-то они ездят, все они — а на них никто… Смутно эдак-то у Зои на душе, но сурово сдерживает свою чувствительность.

Едет бережком, а тут бывший помещичий сад одичалый. Встал конь под яблоней, задумалась Зоя, а над ней шепот: «Потянем подольше — насластимся больше!» А другой голос: «Да, так сидючи, больно-то не разгонишься! Ха-ха-ха!» А первый голос: «Скок-поскок — есть яблочко!» А второй: «Ты держи меня получше — как бы не сорваться». — «Хи-хи-хи, чай, у меня не середняк — не сорвешься!»

Зоя задрала голову, а на яблоне, на толстом суку — Антипушка без штанов, ноги свесил, помахивает. На нем угнездилась голая девушка, титеньки наливные в грудь ему потыкивает, ногами его обняла — упасть боится. Заняты оба — не видят, не слышат, кто под ними. У них одна мысль: кто из них рискует больше? Девушка говорит: «У меня риск двойной. Или твой сук подведет — упаду. Или тот сук не выдержит — расшибемся оба».

Антипушка в ответ: «Зато, коли кончится хорошо, у тебя сладость двойная: два сука тебя не подвели, сделали свое дело для тебя». Девушка взвизгнула, подскочила. Антипушка: «Скок-поскок — еще яблочко! Только, пожалуйста, не части-и. Потянем подольше — насластимся больше!» А она: «На то и влезла на дерево, чтоб обуздать себя. Да, видать, невысоко мы сели…» И давай подскакивать. Антипушка: «Ой-ой, сук трещит!»

Тут Зоя как крикнет снизу. Чуть не слетели оба. Слезли — стоят перед ней, мнутся. Она вынула наган: «Не знаю, чего вы на суку делали, но где тот враг, что подучил вас выбрать слабый сук?» Антипушка: «Ой-ой, кругом враги, кругом… Ищут, лишь бы колхозному делу повредить. Знаешь, какое ты дело спасла, дорогой товарищ?» Зоя строго глядит: «Какое?»

Антипушка кивает на яблоню. Рожала, мол, она яблочки вот такой величины — и показывает на свои причиндалы. А мы ее учим вот эдакие крупные рожать — и берет девушку за голые балабончики. На то и покрикиваю: «Скок-поскок — есть яблочко!» И балабончик Настенькин придерживаю, яблоне указую. Чтобы яблонька поняла, родимая. Этак мы за лето все обучим, колхозное-то…

Зоя спрыгнула с седла. Да, мол… Качает головой. Верю, что душевно болеете за колхоз. Но до чего же вы темные люди! Не бдительные. Враг кругом, он и навредит, что сломится сук и не кончите вы по желанию. Расшибетесь, товарищи, не сделав коммунизма.

И вдруг со вздохом Антипушку обняла: «Жалко мне тебя, беззаветно открытый товарищ! Уж больно подходишь ты своей голой правдой для коммунизма!» А он про себя: «Ну, Незнаниха и есть! При этаких балабончиках…» И тоже стал жалеть ее.

Она: «Что мне с вами время терять! Враг, может, из ульев колхозный мед крадет, отдаляет, сволочь, коммунизм». А Антипушка: «Отдаляет, ой, отдаляет! Правильно чует твое сердце, Филимоновна, медовую недостачу. Оттого, поди, и телу-то томно?» А и как не томно? Конечно: одна мысль — коммунизм.

Вот-вот, по меду страдание каково — Антипушка ей — и должны мы это сделать ради коммунизма!

«Да что, милый?» — «Э-э, Филимоновна! Ты едешь ульи проверять? А главный-то улей у тебя проверен?» — «Не знаю…» — «Ну-ну, зато ты и Незнаниха! А ну-кось, скидай с себя…» — «Вы спятили, товарищ?»

Тут Антипушка построжал: «Где твоя суровость, Филимоновна, коли боишься быть бесстрашно голой ради коммунизма? Зато и рыщет враг не пойман, что ты даже главного улья не знаешь. Не укажу тебе врага-лазутчика!»

Зоя-то: «Необходимо указать, товарищ!» Топчется — ну, он ее вмиг разул, стянул галифе. Трогает рукой ее чувствительность, касается нежно навздрючь-копытца. Вот он и главный улей непроверенный — медом полнехонек. А вот лазутчик — и показывает свой оголовок: вишь, воспрянул! Так перед ульем и выперся весь: бери его голыми руками, врага.

А Зоя: «Ох, и темен же ты! Я думала, действительного лазутчика укажешь, а не шутки шутить».

«Я темный, а за коммунизм болею, — Антипушка ей говорит и оборачивается к голой девушке. — Коли ты, Филимоновна, хорошей боли душевной не знаешь и знать не хочешь, мы с Настенькой лазутчика в улей заманим, уваляем в меду. Не пожалеем себя, а силы его лишим. Только тогда и будут понятны, кто колхозное, сладкое-то крадут… Все наши станут…»

И прилагает Настеньку на ласковую травку, на бережок, холит ей рукой навздрючь-копытце: мани, мол, улей-колхозничек, проказливого лазутчика. А Зоя, в одной гимнастерке, голыми балабончиками прыгучими по травушке ерзает. «Стойте! Чей улей главный?» — «Твой, Филимоновна». — «Как же, товарищ, ты думаешь поймать врага, если сам изменяешь нашему делу?!» Антипушка руками и развел: «Ты же, Филимоновна, жалеешь себя…»

«Ишь ты! Что тебе дороже — колхозный мед или бабье ломанье? Посажу подлеца!»

Ну, коли так… за то сесть, что не засадил — без совести надо быть! И отходит от Настеньки, обнимает Зою, балабончики гладит ядреные, хочет ее нежно положить на травушку.

Она: «И все ж таки не знаю! Не темное ли делаем?» Ну, Незнаниха!.. «А ты возьми крепко лазутчика — может, узнаешь…»

Вот она взяла его ручкой, пожимает. «Ну, узнала чего-нибудь, моя хорошая Филимоновна?» — «Да вроде чего-то узнаю. И выпустить жалко, и впустить — сомнительно. Действительно ли ловим врага? Не дать бы партейной ошибки. А ты гладь балабончики-то, гладь…»

Тут Настенька привскочила, голенькая. Погладить-де и после можно, а пока надо беззаветно отдать себя на поимку лазутчика! Что без толку держать? Чай, не безмен, а ты не продавщица. И из Зоиной ручки отняла, развертывает Антипушку к себе, пошлепывает его по заду: «Мы лазутчика обманем, на медок его заманим. Вишь, сторожа пьяны, сладенька без охраны… На-кось! На-кось!»

Зоя и встала во весь рост. Ноги без галифе подрагивают, стройные — прелесть! Балабончики поигрывают, голые, а она оттягивает на них гимнастерку.

«Поняла я теперь, — кричит, — что это не ловля, а колхозная покража! Я вам дам — сторожа пьяны. Никогда еще не была пьяной от вида врага, а коли сейчас опьянела: у меня есть чем его накрыть…» Как толкнет Настеньку! А Антипушку опрокинула навзничь и насела на него — ровно как на стременах опустилась на хитрое седло.

«Не сломи, ездучая! =- Антипушка кричит. — Придержи галопец, не слети с седла! Голову не сломи, головку бедовую — еще пригодится нам с тобой головка…» А Зоя: «Сломлю — потому что, сам знаешь, правда на моей стороне!» Антипушка: «Ах, ах! Хорошо!.. Может, он и не враг, Филимоновна?» А она балабончиками по нему ерзает взад-вперед, прыгучими. «Не отвлекай, товарищ! В коммунизм едем!»

И уж когда возле Антипушки прилегла, сладко дышит — сказала на лежачего: а все ж таки он враг. «Почему?» — «Уж больно хочется его поднять и засадить…» Вскоре и сделала: правда-то на ее стороне.

С тех пор стала широко преследовать проказливых лазутчиков. Привлекла весь колхоз. Мужиков крепких тогда у нас было полно. До чего веселая наладилась жизнь! И как уважал Зою народ. Мужики ей: «Спасибо, Филимоновна, за колхозный мед!» А бабы: «Спасибо, родная, — все лазутчики теперь наши! Очень богатый у нас колхоз». До сих пор вспоминают старики: при Зое, мол, только и видали коммунизм.

Пояснения

балабончики — колобы, колобки из теста, круглые хлебцы; (перен.) — ягодицы

баюкать (здесь) — сладко успокаивать, завораживающе усыплять

безмен — ручные рычажные или пружинные весы

вестимо — ведомо, известно, знамо, само собой разумеется, истинно

гульба — коллективная забава, пирушка, шумное продолжительное веселье

ерзать — сидя, беспокойно двигаться, скользить

забубенный — бесшабашный, разгульный, распутный, буйный, удалой и беззаботный; (перен.) — фаллос

задорить — горячить, распалять

куердить (здесь) — ерошить, трепать, взбивать

кузовок — коробочка, лукошко; (перен.) — женский половой орган

навершник — маковка; жердочка на крестьянском ткацком станке; (перен.) — пенис

навздрючь-копытце (здесь) — цветок мака; (перен.) — влагалище (от «вздрючить» — сексуально овладеть)

оголовок — утолщенная верхняя часть столба; концевая часть сваи, трубы; (перен.) — головка полового члена

охочесть — вожделение, желание, страсть

пеклеванный — хлеб, выпеченный из мелко размолотой и просеянной муки, преимущественно ржаной

подстарок — человек старше пятидесяти

посошок (перен.) — пенис

прыснуть — внезапно, терпя-терпя и не выдержав, разразиться смехом

резвить (здесь) — веселить движением, отдавать подвижной, ловкой игре

старичок (перен.) — фаллос

стрелка (перен.) — половой член

---------------------

Буколический сказ «Зоя Незнаниха» следует вторым, после сказа «Лосевый Чудь», в книге «Русский эротический сказ» (Бендеры, «Полиграфист», 1993, ISBN 5—88568—090—6).