Свет, сахар, соль, столп, снег, слабость, слепота. Дым, идущий от земли.

Белая смерть, древнемоавитский символ плодородия.

Зима пришла первого декабря — в тот самый день, о каком условилась с составителями календарей. Во сне он вспоминал слова русского языка на «с», но сбился, когда за «солью» и «сахаром» встал «дым» — то вмешался английский.

Он проснулся ровно в девять утра, его разбудило нестерпимое желание выкурить сигарету. Некоторое время, не открывая глаз, он по привычке слушал тихий осенний дождик за окном, но вдруг понял, что капает слишком равномерно, понял, что это кварцевые стрелки настенного «таймекса» двигают потихоньку время — прямо здесь, в одной с ним комнате.

Он выбрался из-под вороха смятых простыней, нащупал очки и устроил их дужки за ушами. Опираясь о стену, добрался до окна, и понял — пришла зима.

Пустой холодный воздух уже не мог держать горячую тяжесть небес, плотные облака просели, почти легли на заснеженные крыши. Снег сыпался на землю быстро и густо, наспех, неравномерно покрывая припаркованные под окнами автомобили, лотки с дешевыми солнечными очками, летний мусор, любые следы присутствия человека — скорее всего, подумал он, все именно так и обстоит.

По крайней мере, так подсказывала ему тайная и веселая логика, который он теперь владел.

Он замерз в сухом кондиционированном воздухе комнаты, натянул свитер. От свитера все еще остро пахло растворителем — хотя он забросил работу много дней назад. Солнца не было видно из-за снега, но все равно — то было настоящее утро. Со стороны могло показаться, что он стоит у окна и просто смотрит — стараясь не моргать и не утирая слез. Просто смотрит — словно наблюдает, как мир по ту сторону исчезает под снегом, а снег сверкает чище паросского мрамора.

Сделав глоток воды из имитации греческой амфоры, он вспомнил, что лег всего час назад, а перед этим принял снотворное.

Женя проснулся в десять и понял, что сумрачное утро первого дня зимы в самом разгаре. Выбравшись из постели, он натянул свитер, почувствовал, что снова надел его не только шиворот-навыворот, но и задом-наперед. Выпил прохладной воды из амфоры, на которой — он был уверен — вслед за рисованными богами гибли герои, как и на шторах, на покрывалах, везде в гостинице «Атлантида». Что-то подобное происходило и в гостиницах по соседству — «Лемурия», «Ультима Туле», «Терра Инкогнита». В мотеле «Белая Индия», где пенокартоновые коттеджи выдавали себя за старообрядческие березовые избы. В казино «Вавилон», «Утопия», «Титаник» — всемирная хрестоматия самонадеянности.

С первой затяжкой первой сигареты вспомнил, что лег не раньше, чем час назад, и прежде чем лечь, кажется, принял снотворное. Свитер насквозь пропах его вчерашней неудачей — он так и не прикоснулся к холсту. Десять утра, ярче свет сегодня не будет, но Женя снял свитер и лег. Сначала он должен как следует забыть вчерашнюю тщетную попытку забыть позавчерашнюю.

Сколько всего дней холст в углу у окна стоит загрунтованный как с иголочки?

Проснувшись, Женя послушал, как шуршат кварцевые часы на стене. Помедлил, прежде чем открыть глаза — побыл еще немного сновидцем, прежде чем окончательно превратиться в бодрого полуслепого крота. В комнате было сумрачно, как и внутри его дремоты, как бывает прямо перед поздним вечером. Женя испугался, что проспал весь световой день, вскочил, бросился к окну. За окном не было ничего, что могло отбрасывать тень, что способно было отвлечь его, напомнить о горячем кофе и свежих булочках с джемом, о сигарете, о порции пива в баре, о хорошо прожаренном бифштексе, о бокале калифорнийского красного вина урожая благословенного года, когда Жени еще и на свете не было. О жестких крахмальных скатертях и слабом запахе свечей, легком звоне столового серебра, напоминающем настройку перкуссии.

Обо всем, что в гостинице, да и в целом городе стоило дешевле, чем жетон для игры на рулетке. О двух, трех, может быть даже четырех таблетках валиума. Был только густой подрагивающий поток снега. Пришла зима, подумал Женя самыми простыми словами.

Включив радио, он убедился, что проспал всего час — по крайней мере, так уверял диктор. Женя посмотрел на холст и не смог вспомнить, как давно натянул его на подрамник. Холст был белый как снег — все восемьдесят два оттенка белого из активного лексикона коренных жителей Атлантиды — то остров, на семь восьмых состоявший из соленого льда и на одну восьмую из снега и тумана, остров, который растаял под горячим восходящим солнцем греческой цивилизации, колыбель культуры стыда.

Метеоцентр мог бы предсказать на сегодня снежные бури, заносы, тяжелую грусть, забытье, если бы Женя не выключил приемник. Где-то на невидимом теперь солнце происходили волнения магнитного свойства, а здесь на земле Женя почувствовал, что его сердце обложили влажной холодной ватой. Это было очень похоже на зиму, скорее всего это и была зима.

Радио умолкло, и стал слышен телевизор, работающий за стеной, в соседней комнате. Старая, черно-белая как мир за окном, комедия — «Золотая лихорадка». Действие происходит где-то на Аляске — в собранном на скорую мужскую руку городке старателей, и городок находится на той же широте, что и Москва. Фильм прервали, запустили рекламный блок. Жаркий женский голос умолял кого-то по ту сторону стены только попробовать. Слушая ласковые и страстные уговоры, Женя вдруг подумал, что реклама локализует загробную жизнь на теплой песчаной отмели, среди густо растущих тропических цветов — все еще в Эдеме, в утробе, в том месте, какое было у человека до. Словно время все еще движется циклически, как при царе Соломоне. Большинство из тех, кто отважился попробовать, не замечает этого анахронизма. Но что, если рай совсем не то, что Эдем, что если это бескрайняя снежная пустыня, холодная и ясная, но непостижимая — как настоящая любовь.

Женя вернулся к часам и холсту, опустился на пол, прислонился затылком к прохладной стене. Что-то треснуло прямо под ним, и он немного удивился, как быстро узнал свои совиные бифокальные очки — сначала по звуку ломающихся дужек, затем наощупь. Кажется, он порезался, но сразу забыл об этом. Белый холст мерцал в полумраке прямо перед ним — нежно и требовательно, как терпеливая невеста. Невеста делала вид, будто ничего такого между ними не было — ни вчера, ни месяц назад. Тут Женя мог и ошибаться, слепота сделала его подозрительным. Женя мог закрыть глаза или оставить их открытыми — теперь без очков это было все равно. Он чувствовал, как руки и ноги его удлиняются, убегают вдаль — еще немного, и он никогда не увидит своих ладоней, ступней.

Сколько же их было — маленьких белых таблеток? Женя забыл.

Он забыл свое старое бесполое, а затем новое американское имя, свой избыточный вес и редеющие на темени волосы. Забыл о кистях, которые бросил не то вчера, не то месяц назад — бросил немытыми. Забыл название гостиницы и начисто спутал в голове цифры телефона портье с датой, по которую оплатил номер. Забыл как попал в Лас-Вегас, город, где все дни солнечные, где солнце высушило его глаза и все вокруг, так что наощупь предметы похожи на мертвую землю. Город, где исполняются пророчества — достояние крапивы, соляная рытвина, пустыня во веки (Соф. 2, 9).

Затем он забыл Хелен, так быстро разочаровавшуюся в русской рифме «Евгений-гений», и подробности их скороспелого развода. Он все равно не мог увидеть Хелен, даже если она все еще стоит здесь, в дверях. Забыл, как беспомощны кисти рук на портретах Эдварда Мунка. Забыл свое детство, длившееся мучительно, фантастически долго. Сначала тесные туфли на выпускном балу, потом победу на конкурсе рисунков в бойскаутском лагере, и снова неподходящие туфли в первом классе. Первый поцелуй в пять лет, мамины руки, рубашку, в которой он родился на месяц раньше ожидаемого, но все-таки вовремя, чтобы получить гражданство по праву рождения. Гул двигателей самолета, который вез его мать в Америку. Выкинул из головы теплое и темное местечко, сад, цветущий и чудесным образом одновременно плодоносящий. Забыл прогрессирующую слепоту. Напоследок подумал, что все содержимое его памяти — информация, собранная четырьмя органами чувств, свидетельства работы осязания, обоняния, слуха, речи, но не зрения, и это развлекло его, хотя и ненадолго.

Сознание оставило его, рассыпалось на части, как картинка-головоломка. А за ним подсознание, сверхсознание и бессознательное — все, как обещал ему когда-то его первый психоаналитик. Они оставили по себе цепочку кровавых следов, ведущих из спальни в ванную, туда, где Женя пытался вывернуть свои внутренности на белый прохладный кафель пола, — но не для того, чтобы по этим следам он мог вернуться, о нет!

Евгений Давыдов, или Юджин Дэвис, как показалось благозвучней чиновнику иммиграционной службы, а заодно и Жениному отцу, — остался один в темном и широком море, необязательном, неумолимом, как море, нарисованное торопливой рукой ребенка. И он не умел плавать.

Женя очнулся среди белых стен, женщина в белом склонялась над ним.

— С возвращением, — сказала женщина и помахала перед глазами Жени белой рукой.

— Я умер? — спросил Женя самыми простыми словами.

— Да, а я ангел, — женщина рассмеялась. — Знаешь, что это? — Женщина в белом поднесла к Жениному лицу белый сосуд. То ли от «утки», то ли от рук женщины остро пахло растворителем.

— Не надо, — пробормотал Женя, — я сам. — Он отбросил простыню и спустил ноги на пол.

— Попробуй, — пожала плечами женщина и отступила, давая дорогу Жене.

Женя открывал стеклянные двери одну за другой, упирался в стены тупиков, переставлял ноги и не чувствовал, чтобы у него что-то болело. Он узнавал наощупь памяти и слуха эти картины смерти и умирания, он хотел, изо всех сил хотел положить все что знает на холст. Ему не нужны были краски, не нужны были даже очки с двойными линзами, которые только смущенно врали об истинном положении вещей. Очки ни к чему, если он может сделать это в один цвет.