Милостивый государь!

Я знаю, вы слишком разумны для того, чтобы присоветовать кому-либо драться на дуэли; посему прошу вашего мнения насчет поединка, на который я решился, поскольку всем известно, что запятнанная честь отмывается только кровью. Вчера меня назвали дураком (правда, произошло это в весьма почтенном обществе); оскорбитель мой настолько забылся, что, не стесняясь моим присутствием, отвесил мне пощечину. Некоторые олухи (невежды по части бранных дел) утверждают, будто мне следует либо погибнуть, либо отомстить. Вы, сударь, слишком добрый мой друг, чтобы присоветовать мне драться на дуэли, так не кажется ли вам, что я и без того довольно уже потерпел от языка и от руки этого труса и подвергать себя уколам его шпаги было бы явным излишеством? Я огорчился даже, когда меня назвали дураком, а ведь насколько обиднее было бы, дай я повод назвать себя покойником! Отправься я на тот свет, мой недруг получил бы возможность злословить обо мне, сколько ему заблагорассудится! Так не лучше ли остаться в сей юдоли: тогда я смогу его покарать, как только он даст мне к тому повод. Те, кто советуют мне стремиться к трагической развязке, не понимают, что если я поспешу ей навстречу, мой противник первым станет надо мною смеяться. Если я одержу верх, все решат, будто я принудил его распрощаться с жизнью, потому как боялся оставаться в этом мире вместе с ним, моим врагом; если выбью у него из рук шпагу, скажут, будто страшился оставить его вооруженным; ну а случись так, что силы наши окажутся равны, тогда зачем и драться? А даже если парки письменно удостоверят, что поединок кончится к моей чести, то все равно, кто помешает ему похваляться — он, мол, держал мою судьбу на острие шпаги? Нет-нет, я не обнажу клинка. Желать, чтобы смерть удалила вашего врага от вас или удалила вас от него, — это малодушие перед лицом врага; по мне, так пускай и он живет на свете, и я живу, чего тут бояться? Он хвалится тем, что страх смерти ему неведом. Вот пусть и покончит с собой, только тогда я ему поверю! В лет шестьдесят или даже восемьдесят я готов ходить от мудреца к мудрецу и спрашивать, доказал ли он тем свою отвагу, и если мне ответят, что доказал, — что ж, постараюсь прожить еще столько же, покаянием искупая свою трусость. Откровенно признаться, жизнь — превосходная штука, и я предпочту лучше довольствоваться своей участью, чем, подвергаясь игре случая, променять ее на худшую. Этот господин Матамор *1 готов умереть на месте, лишь бы поскорее свести счеты со смертью, я же более великодушен: хочу жить долго, дабы как можно дольше сохранять возможность умереть. Неужели он полагает, что ежели ему не терпится вернуться во тьму, в первоначальную свою обитель, это его возвышает? Что же он, солнечного света боится? Эх, знал бы он, несчастный осел, как это скверно — лежать в могиле, он бы к ней так не торопился. Если человек, не достигший тридцати лет, подвергает свою жизнь опасности, в том нет никакой заслуги, поскольку он рискует тем, чего еще не знает и не ценит; ну а если жизнью рискует тот, кому уже перевалило за тридцать, тогда, по-моему, он сущий безумец, ибо подвергает опасности то, что успел узнать и оценить. А мне дневной свет весьма по душе, и я ничуть не хотел бы спать в земле, ибо туда не проникает ни единого луча солнца. Но только пусть он, мой недруг, не очень-то важничает из-за моего отказа: да будет ему известно, что я владею таким ударом рапирою, от которого сам дьявол свалится замертво, но поскольку этим ударом дело и ограничивается, мне неохота им пользоваться, дабы его не переняли у меня другие. Самому выйти на поле брани, чтобы там меня, скосив как траву, отправили, быть может, прямиком на тот свет! Увы! Мои заимодавцы только того и ждут: они скажут, что я скрылся из страха перед платежами; или, чего доброго, он полагает, что, отняв у меня жизнь, тем самым смирит и обезвредит? Напротив того, я стану для него еще более страшен, и готов поклясться: он потом еще недели две будет дрожать при каждой встрече со мной! А если он жаждет чести заколоть меня, то я согласен, но при условии, что останусь жив и здоров; вот тогда пускай себе похваляется, будто он мой палач! Я меж тем буду похваляться, будто прихожусь ему родным отцом: подумаешь, велика честь — покончить со мной ударом клинка, а не чашей цикуты *2. Вероятно, он возомнит, что Природа обездолила меня, отказав в даре храбрости, но да будет ему известно, что самая каверзная шутка Природы — это отдать нас на произвол вероломного Рока, что живая блоха намного лучше усопшего монарха *3 и, наконец, что я чувствую себя недостойным того, чтобы светочи веры оплакали мой герб. Мне доставляет истинную радость, когда за мной признают все достоинства, коими отличаются великие умы. Недостает мне только одного — хорошей памяти, было бы о чем жалеть! Еще одна причина удерживает меня от поединков: дело в том, что я сочинил себе превосходную эпитафию, но вся соль пропадет, если я не доживу до ста лет; уйдя из жизни в двадцать два, я рискую безнадежно загубить сие творение. Прибавьте к этому и мою ненависть к телесным недугам, а ведь нет ничего более вредного для здоровья, нежели смерть. Так не лучше ли набраться храбрости и стать трусом, чем подвергнуть себя стольким бедствиям? Тогда слабость наша станет нашей силой, и если случится нам когда-нибудь побледнеть и задрожать, так разве что со страху, как бы не оказаться чересчур отважным. О спасительная трусость! Я воздвигаю тебе алтарь и клянусь быть твоим осмотрительнейшим слугой, в знак чего тут же посвящаю это письмо самому бесстыдно малодушному из всех твоих чад, иначе, неровен час, послание мое попадет в руки какому-нибудь храбрецу, и он, обнаружив несколько неодобрительных слов, которых мне не удалось избежать, вообразит, будто со мною можно подраться на дуэли!

--------------------------------------------------------------------------