Стихотворения | Библиотека СЕРАНН


	Владимир Леви Стихотворения © Владимир Леви, http://www.levi.air.ru © Вычитка, верстка, СЕРАНН, 2002 Владимир Леви Стихотворения * * * Душа, не умирай. Душа, питайся болью… Душа, не умирай. Душа, питайся болью. Не погибай, насытиться спеша. Надежда — злейший враг. Гони ее с любовью. Безумием спасай себя, Душа. Во взлете весь твой смысл, во взлете — и паренье над суетой — ты крылья сотворишь из кожи содраной, и яд стихотворенья заменит кровь, и ты заговоришь. * * * Ну, полно… Полноте дурить!.. Ну, полно… Полноте дурить! Кто Вам сказал, что утро мудро? Его рассыпанная пудра развеяна по мостовой. И сон, качая головой, опохмеляться начинает. Еще плывет страна ночная, еще в глазах обрывки книг из прежних жизней. В этот миг химеры длят совокупление, амур роняет амулет. Спешил на светопреставление, украли проездной билет. * * * Любовь измеряется мерой прощения… Любовь измеряется мерой прощения, привязанность — болью прощания, а ненависть — силой того отвращения, с которым ты помнишь свои обещания. И тою же мерой, с припадками ревности, тебя обгрызают, как рыбы-пирании, друзья и заботы, источники нервности, и все-то ты знаешь заранее… Кошмар возрастает в пропорции к сумме развеявшихся иллюзий. Ты это предвидел. Ты благоразумен, ты взгляд своевременно сузил. Но время взрывается. Новый обычай родится как частное мнение. Права человека по сущности — птичьи, а суть естества — отклонение, свобода — вот ужас. Проклятье всевышнее Адаму, а Еве напутствие… Не с той ли поры, как нагрузка излишняя, она измеряется мерой отсутствия? И в липких объятиях сладкой беспечности напомнит назойливый насморк, что ценность мгновенья равна Бесконечности, деленной на жизнь и помноженной на смерть. Итак — подытожили. Жизнь — возвращение забытого займа, сиречь — завещание. Любовь измеряется мерой прощения, привязанность — болью прощания… * * * Мне дела нет, что миллионы раз… Мне дела нет, что миллионы раз Картины небосвода повторялись. Я ухожу за поволоку глаз, Туда, где карты мира потерялись, Я ухожу в Тебя, бездонный мир. В незримые поля под тонкой кожей, В иное вещество, в другой эфир, Где все так страшно близко, так похоже, Что не узнать — ни неба, ни себя — И сны, как птицы покидают гнезда, И тайно зреют, взрывами слепя, Поющие невидимые звезды. Я ухожу в Тебя — для бытия В не бывших звуках, я освобождаюсь Для снов. Твоих — где, может быть, и я, Не узнанный, в последний раз рождаюсь… * * * Оглушенный собственным эхом… Оглушенный собственным эхом, не узнаешь, поди, сколько силы в груди, то ли ревом ревешь, то ли смехом, оглушенный собственным эхом, не заметишь, поди, что трудов посреди то ли мохом оброс, то ли мехом, заглушенный собственным эхом, заглушенный собственным эхом… * * * Твой ангел-хранитель ведет себя тихо… Твой ангел-хранитель ведет себя тихо, неслышно парит над толпой. Спеши, торопись утолить свою прихоть, безумец, ребенок слепой. Он видит все — как вертится земля, как небо обручается с рекой, и будущего минные поля, и сны твои с потерянной строкой. За сумраком сумрак, за звездами — звезды, за жизнью, наверное, смерть, а сбиться с дороги так просто, так просто, как в зеркало посмотреть… * * * Вкус неба: птица и звезда… Вкус неба: птица и звезда. Вкус бытия: звезда и птица с одной из родственных планет… Всяк облик поначалу снится, потом творится. Много лет душа уламывает тело отдаться. Медленное дело. В последний миг придет ответ… Кто сам себе не удивится, тому не стоило родиться. Хоть и под стать велосипед, Не мускулы вращают спицы, а превращение примет в действительность… * * * Вдохновение наступает со скоростью смерти… Вдохновение наступает со скоростью смерти. Вот прямая твоя, протяженностью в жизнь, сжалась в точку. Скорость плотнит пространство. Смерть, пружина пружин, разжимается, чтобы состоялась судьба и все твои кривизны исчезли. И нет тебя, есть Вдохновение. * * * Ты узнаешь меня на последней строке, мой таинственный Друг… Ты узнаешь меня на последней строке, мой таинственный Друг. Все притрутся, приладятся как-то, зацепятся звуком за звук, Только эта останется на сквозняке, непристроенной… * * * Ночные мотыльки летят и льнут… Ночные мотыльки летят и льнут к настольной лампе. Рай самосожженья. Они себя расплавят и распнут во славу неземного притяженья. Скелеты крыльев, усиков кресты, спаленных лапок исполох горячий, пыльца седая — пепел красоты, и жажда жить, и смерти глаз незрячий… Смотри, смотри, как пляшет мошкара в оскале раскаленного кумира. Ты о гипнозе спрашивал вчера.- Перед тобой ответ земного мира. Закрыть окно? Законопатить дом? Бессмысленно. Гуманность не поможет, пока Творец не даст нам знать о том, зачем Он создал мотыльков и мошек, зачем летят живые существа на сверхъестественный огонь, который их губит, и какая голова придумала конец для всех историй любви… (Быть может, глядя в бездну бездн, Создатель над Собой Самим смеется. Какая милость тем, кому дается искусство и душевная болезнь!..) Летят, летят… В агонии счастливой сгорают мотыльки — им умереть не страшно, а с тобой все справедливо, не жалуйся, душа должна болеть, но как? * * * Всеведенье, я знаю, ты во всех… Всеведенье, я знаю, ты во всех. Ты переулок мой и дом соседний, Ты первая слеза и первый смех, И первая любовь, и взгляд последний. Разбрызгано, как праздничный огонь, По искорке на каждую ладонь, Расколото сызмальства на куски. По одному на единицу крика, Ты плачешь и спешишь, как земляника Засеивать пожарища тоски. Всеведение. Да, твои осколки Я нахожу впотьмах на книжной полке. В кошмарах суеты, в ночном бреду Своих больных, в заброшенном саду, В оставленных кострищах, в женских стонах, В зрачках звериных, в розах озаренных, В видениях на мраморной стене… Я отыщу тебя в последнем сне, В ковчеге тьмы — там твой огонь хранится, В страницах той книги… Философическая интоксикация Жизни смысл угадав, удавился удав. * * * И каждый вечер так: в холодную постель… И каждый вечер так: в холодную постель с продрогшею душой, в надежде не проснуться, и снова легион непрошенных гостей устраивает бал… Чтоб им в аду споткнуться! Нет, лучше уж в петлю. Нет, лучше уж любой, какой-нибудь кретин, мерзавец, алкоголик, о лишь бы, лишь бы Тень он заслонил собой и болью излечил — от той, последней боли… О, как безжалостно поют колокола, как медленно зовут к последнему исходу, но будешь жить и жить, и выплачешь дотла и страсть, и никому не нужную свободу… * * * Вселенная горит. Агония огня… Вселенная горит. Агония огня рождает сонмы солнц и бешенство небес. Я думал: ну и что ж. Решают без меня. Я тихий вскрик во мгле. Я пепел, я исчез. Сородичи рычат и гадят на цветы, кругом утробный гул и обезьяний смех. Кому какая блажь, что сгинем я и ты? На чем испечь пирог соединенья всех, когда и у святых нет власти над собой? Непостижима жизнь, неумолима смерть, а искру над костром, что мы зовем судьбой, нельзя ни уловить, ни даже рассмотреть… Все так, ты говорил — и я ползу как тля, не ведая куда, среди паучьих гнезд, но чересчур глупа красавица Земля, чтоб я поверить мог в незаселенность звезд. Мы в мире не одни. Бессмыслено гадать, чей глаз глядит сквозь мрак на наш ночной содом, но если видит он — не может не страдать, не может не любить, не мучиться стыдом… Вселенная горит. В агонии огня смеются сонмы солнц, и каждое кричит, что не окончен мир, что мы ему родня, и чей-то капилляр тобой кровоточит… Врачующий мой друг! Не вспомнить, сколько раз в отчаяньи, в тоске, в крысиной беготне ты бельма удалял с моих потухших глаз лишь бедствием своим и мыслью обо мне. А я опять тупел и гас — и снова лгал тебе — что я живу, себе — что смысла нет, а ты, едва дыша,- ты звезды зажигал над головой моей, ты возвращал мне свет и умирал опять. Огарки двух свечей сливали свой огонь и превращали в звук. И кто-то Третий — там, за далями ночей, настраивал струну, не отнимая рук… Мы в мире не одни. Вселенная плывет сквозь мрак и пустоту — и, как ни назови, нас кто-то угадал. Вселенная живет, Вселенная летит со скоростью любви. * * * Я долго убивал твою любовь… Я долго убивал твою любовь. Оставим рифмы фирменным эстетам — не «кровь», не «вновь» и даже не «свекровь»; не ядом, не кинжалом, не кастетом. Нет, я повел себя как дилетант, хотя и знал, что смысла нет ни малости вязать петлю как карнавальный бант, что лучше сразу придушить из жалости. Какой резон ребенка закалять, когда он изначально болен смертью? Гуманней было сразу расстрелять, но я тянул, я вдохновенно медлил и как-то по частям спускал курок, в позорном малодушии надеясь, что скучный господин по кличке Рок еще подбросит свежую идею. Но старый скряга под шумок заснул; любовь меж тем росла как человечек, опустошала верности казну, и казнь сложилась из сплошных осечек. Звенел курок, и уходила цель; и было неудобно догадаться, что я веду с самим собой дуэль, что мой противник не желает драться. Я волновался. Выстрел жил лет пять, закрыв глаза и шевеля губами… Чему смеешься?.. — Рифмы нет опять, и очередь большая за гробами. * * * …А потом ты опять один… …А потом ты опять один. Умывается утро на старом мосту, вон там, где фонтан как будто и будто бы вправду мост, а за ним уступ и как будто облако, будто бы вправду облако, это можно себе представить, хотя это облако и на самом деле, то самое, на котором мысли твои улетели, в самом деле летят. …А потом ты опять один. Есть на свете пространство. Из картинок твоей души вырастает его убранство. Есть на свете карандаши и летучие мысли, они прилетят обратно, только свистни и скорее пиши. …А потом ты опять один. Эти мысли, Бог с ними, а веки твои стреножились, ты их расслабь, это утро никто, представляешь ли, никто, кроме тебя, у тебя не отнимет. Смотри, не прошляпь этот мост, этот старый мост, он обещан, и облако обещает явь, и взахлеб волны плещутся, волны будто бы рукоплещут, и глаза одобряют рябь. А потом ты опять один. * * * Я садился в Поезд Встречи… Я садился в Поезд Встречи. Стук колес баюкал утро. Я уснул. Мне снились птицы. Птицеруки, птицезвуки опускались мне на плечи. Я недвижен был как кукла. Вдруг проснулся. Быть не может. Как же так, я точно помню. Я садился в Поезд Встречи. Еду в Поезде Разлуки. Мчится поезд, мчится поезд сквозь туннель в каменоломне. * * * В этой вечнозеленой жизни, сказал мне седой Садовник… В этой вечнозеленой жизни, сказал мне седой Садовник, нельзя ничему научиться, кроме учебы, не нужной ни для чего, кроме учебы, а ты думаешь о плодах, что ж, бери, ты возьмешь только то, что возьмешь, и оставишь то, что оставишь. Ты живешь только так, как живешь, и с собой не слукавишь. В этой вечнозеленой смерти, сказал Садовник, нет никакого смысла, кроме поиска смысла, который нельзя найти, это не кошелек с деньгами, они истратятся, не очки, они не прибавят зрения, если ты слеп, не учебник с вырванными страницами. Смысл нигде не находится, смысл рождается, дышит, цветет и уходит с тобою вместе — иди, ты возьмешь только то, что поймешь, а поймешь только то, что исправишь. Ты оставишь все, что возьмешь, и возьмешь, что оставишь. * * * …И этот дождь закончится, как жизнь… …И этот дождь закончится, как жизнь… И наших душ истоптанная местность с провалами изломов и кривизн вернется в первозданную безвестность. Там, в темноте, Предвечная Река к своим пределам тени предков гонит, и мечутся, как звери, облака под взмахами невидимых ладоней, и дождь, слепой, неумолимый дождь, питая переполненную сушу, пророчеством становится, как дрожь художника, рождающего душу. …И наши голоса уносит ночь… Крик памяти сливается с пространством, с молчанием, со всем, что превозмочь нельзя ни мятежом, ни постоянством… Не отнимая руки ото лба, забудешься в оцепененье смутном, и сквозь ладони протечет судьба, как этот дождь, закончившийся утром. * * * Плачь, если плачется… Плачь, если плачется, а если нет, то смейся, а если так больнее, то застынь — застынь, как лед, окаменей, усни. Припомни: неподвижность есть завершенный Взрыв, прозревший и познавший свой Предел… Есть самообладание у Взрыва. Взгляни, взгляни — какая сила воли у этой проплывающей пылинки. Какая мощь — держать себя — в Себе, Собою быть — ничем не выдавая, что Взрывом рождена, и что мечта всех этих демонят и бесенят, ее переполняющих, единственная — Взрыв! — — о, наконец, распасться, расколоться — и взорваться!.. Тому не быть. Торжественная сила смиряет их, и эта сила — Взрыв. * * * Судьба строки — предсказывать судьбу… Памяти любимого отца Судьба строки — предсказывать судьбу и исцелять невидимые раны публичной постановкой личной драмы. На твой спектакль (читай: автопортрет) входной билет хранится столько лет, насколько хватит выпитого неба. В грохочущих сосудах ширпотреба душа сгорает и летит в трубу… В двуспальном переплете, как в гробу, о перемене позы молишь слезно, хрипишь и рвешься — воздуха! — но поздно: ты промотался, ты истратил бронь, ты платишь за украденный огонь… * * * Районный психодиспансер… Районный психодиспансер внутри плюгав, снаружи сер. Я в этот дом служить засел. (А мир на волоске был, как и сегодня.) Для счастья не было причин. Там воздух был неизлечим. Ни пожалеть, ни удивить, а лишь отчасти придавить пятой господня. . * * * Как беспробудно эта ночь темна… Как беспробудно эта ночь темна. О жгучий холод, злой отец, спасибо ты научил нас разводить огонь. * * * Так испокон: в начале — Слово… Так испокон: в начале — Слово, а овцы — врозь, без пастухов… Как зверь рождал один другого, стихи рождались из стихов. Ветвями царственных династий цвели великие — в веках, а прочие, мышиной масти, ловили вшей на чердаках. И как бы ни сопротивлялись отцы смененью хромосом, между собой совокуплялись земля и небо, явь и сон. Стерильность ангелам обрыдла, и в наущение богам нектар метафор, как повидло, толпа размажет по губам… * * * Сколько свободы… Сколько свободы, о, сколько в Тебе свободы!.. Как Ты делаешь все из свободы, как меня делаешь?.. Океан — пью и не выпью, дышу и не надышусь… Ненасытность растет, пьянею, жажду всего и вся… Страж границ моих — страх просыпается — поздно! — он позади, а я свободен, пройду все испытания… * * * Не плачь, не просыпайся… Не плачь, не просыпайся… Я слежу За полночью, я знаю расписание. Ты спи, а я тихонько расскажу Тебе про нас с тобой… Луна личинкой по небу ползет. Когда она устанет и окуклится, Песчинками зажжется небосвод, И душный город темнотой обуглится… Не вспыхнет ни фонарик, ни свеча, Лишь тишины беззвучное рыдание. И древние старухи, бормоча, Пойдут во сне на первое свидание. И выйдет на дорогу исполин. И вздрогнет город, темнотой оседланный… Он отряхнет кору песков и глин И двинется вперед походкою дремотною. И будет шаг бесшумен и тяжел, И равномерно почвы колыхание, И будет город каждым этажом И каждой грудью знать его дыхание… Не знает свет, не понимает радуга, Как можно обходиться без лица И для чего ночному стражу надобно Ощупывать уснувшие сердца… Но я узнал, мне было откровение, Тот исполин в дозоре неспроста: Он гасит сны, он стережет забвение, Чтоб ты не угадал, что ночь пуста. Когда-нибудь ты босиком побегаешь По облакам, как наш бумажный змей, Но ты еще не знаешь, ты не ведаешь, Какая сила в слабости твоей. * * * Во мраке просыпаясь, звуки шлю тому… Во мраке просыпаясь, звуки шлю тому, Кого не знаю и люблю, Кого люблю за то, что не познаю. Ты слышишь?… Мы живем на сквозняке. Рука во тьме спешит к другой руке, И между ними нить горит сквозная. Ты чувствуешь? Душа летит к душе. Как близко ты, но мгла настороже Закрытых окон нет, глаза закрыты. Во мраке просыпаясь, звуки шлю тому, Кого не знаю и люблю, и верю, и ищу, Как знак забытый… * * * Блажен покой, когда, закрыв окно в ненастный день… Блажен покой, когда, закрыв окно в ненастный день, мы остаемся дома… В ком нет металла, тем и суждено пожаловаться на склад металлолома, тех гнут, и мнут, и плавят, как хотят, пока не отольют искомой формы. О, сколько нас, уступчивых котят, пошло на шапки за доступность корма. А в ком металл — тех можно изломать, но не согнуть. Пока в избытке глупость, легко все положенья принимать и засыпать — но действует упругость. …Я погибал. Мне выгодный позор знаком до тонкостей, я им проникся еще с дошкольных лет, когда позер во мне уже утюжился и стригся, успешно выступал во всех ролях, какие по сценарию давались. Но зрела тошнота, и на полях заметки кой-какие появлялись… * * * …Приснилось, что я рисую… …Приснилось, что я рисую, Рисую себя — на шуме, На шуме… Провел косую Прямую — и вышел в джунгли. На тропку глухую вышел И двигаюсь дальше, дальше — А шум за спиною дышит, И плачет шакал, и кашель Пантеры, и смех гиены Рисуют меня, пришельца, и шелест змеи… мгновенный озноб. На тропинке — Швейцер, спиною ко мне. Косулю спасает. Головка виснет… Движения рук рисуют рисунки на шуме жизни, а в воздухе кто-то чертит газетные заголовки — рисунки на фоне смерти. (Не глядя) — Корцанг…Бечевки… Держите…Возьмите скальпель… …Все, поздно… стоять напрасно не стоит. У нас не Альпы Швейцарские, здесь опасно, пойдемте… Вы мне приснились Я ждал, но Вы опоздали, Вы снитесь мне… Вы изменились. Вы тоже кого-то ждали? Не надо, не отвечайте, я слышу. Мы в преисподней учтите… (лицом) …зачатье мое было в день субботний, когда Господь отдыхает. Обилие винограда в тот год залило грехами Эльзас мой…Природа рада и солнцу, и тьме, но люди чудовищ ночных боятся и выгоду ищут в чуде. А я так любил смеяться сызмальства, что чуть из школы не выгнали… И рубаху порвал и купался голым. Таким я приснился Баху, он спал в неудобной позе… Пока меня не позвали, Я жил, как и Вы, в гипнозе, с заклеенными глазами. И вдруг — сюда в Ламбарене, душа, как звук, полетела опять — суета на сцене и шум, но не в этом дело. Здесь Бах посадил трилистник, И встретились, как в концерте, рисунки на шуме жизни, рисунки на фоне смерти. А я зажигаю лампу и вижу — сквозь дым, сквозь стены — седые зрачки сомнамбул, забытых детей Вселенной, израненных, друг на друга рычащих, веселых, страшных… пойдемте. Седьмая фуга излечит от рукопашных. Я равен любому зверю И знанье мое убого, но скальпель вонзая — верю, что я заменяю Бога — иначе нельзя, иначе рука задрожит, и дьявол меня мясником назначит, и кровь из аорты на пол… Вот истина — Божье жало, и вынуть его не осмелились. Отсюда и боль, и жалость, надежда, и страх, и ненависть, которая смертью лечится, когда не нужна личина… Дитя мое, человечество, неужто — неизлечимо? * * * Мы сами выбираем образ смерти… Мы сами выбираем образ смерти. Свою тропинку и обрыв следа — проносим в запечатанном конверте, а вскрытие покажет, как всегда. Толкая нас на риск и самовольство прохладный господин по кличке Рок использует и веру, и геройство, как искушенный карточный игрок. Он ни при чем, он только исполнитель твоих желаний и твоих побед, твой ревностный помощник и ценитель, твердящий наизусть твой детский бред. И ты идешь за собственною тенью, От самого себя бесследно скрыв, что этот путь — и миг, и лик смертельный — всего лишь выбор — выбор и обрыв… * * * Доверчивость живая!.. Смерть и жалость… Доверчивость живая!.. Смерть и жалость влекут меня к тебе и тайный звук… Те девять нот, которыми рождалась Вселенная на кладбище наук. Ты родилась, когда предвечный Логос распался, рухнул, сам себя поправ. Ткань истины, как ветошь распоролась, и сонмище изнанок,грязных правд закорчилась в потугах самозванства. Рассыпались начала и концы, раскрылись пасти Время и Пространство, две мнимости, уроды-близнецы. Миг нулевой космического цикла: смерть Знака и зачатье Вещества. Но раньше ты, Доверчивость, возникла — крик Истины о том, что не права. Живая кровь в сосудах мирозданья, ты и творишь Любовь с тех самых пор, как застонало первое страданье в ответ на первый смертный приговор… * * * Залив. А может быть, река… Залив. А может быть, река. Не знаю. Были облака. Их больше нет. Горит заря. Но где-то там, а здесь — не знаю, от куда свет, благодаря какому чуду. …Вспоминаю: он светит сам, но он обязан и жемчугу своим экстазом, и изумруду. Здесь я был тому назад всего лишь Вечность. Я плыл, я видел оконечность полувоздушной суши — мыс, себя теряющий, как мысль, и эти скалы — их оскалы прикрыл покладистый песок, а где не вышло, как лекалы, лишайник лег наискосок… * * * …и когда придется начать с начала… …и когда придется начать с начала, возвращайся опять сюда, отдохни и снова ищи свой путь, он уведет тебя к дорогам другим, и начало трудно будет припомнить, снова заблудишься и опять придется начать с начала, и снова придешь сюда. Места эти будут другими, но ты их узнаешь. Владимир Леви Стихотворения