За Васюнинским чернолесьем есть озеро Бараньи Яйца. Оно на месте не стоит. То выдь из чернолесья — вот оно. А то иди, иди — глушь- лядина перед тобой, трава модень. А озеро на пять верст влево ушло, к Зарачьим ветрякам. Либо ищи его в другом дальнем конце, за Журавками.

На пути журавские бабенки-солдатки тя сцапают и давай тебе чесать-куердить мошонку. А ты бесполезный человек, коли озеро Бараньи Яйца ищешь. Жеребистые мужики-шишкари не ищут его. Ты бы и рад задвинуть кутак в мохнатеньку, да поперек своей слабины не ступишь. Бабенки ой взлютуют! Уж больно норовисто просят журавки засадистого. Через баловану бабью вещь и зовется деревня — Журавки.

Сволокут тя в гривастые ячмени и ну садить томлену на нос! Возить по нему для исхода чувства. Коли нос большеватый да на солнце подгорел-залупился — залупа она и есть шершавенька. Ежли еще и усы — тем боле. Тогда обойдетеся ладком. Отпустят солдатки твою вину. А коли и нос у тя пуговка — бабенки уравновесят обиду твоим грузом. Защемят твою слабость в расщеплену чурку. Плач и чувствуй, сколь тяжела бабья-то доля.

Потому сподручней подкараулить озеро, а не бегать искать. Кому приспичит, сплетут шалаш — по два месяца маются. Вдруг оно и дастся! Взошла луна — а вон водица блестит! Уточки плавают. И тут упаси тя от ружья. Ни его, ни остроги не должно быть. Ни другого чего, чем колят. Иначе ослепнешь, и язык отнимется. Что было-то, и не скажешь.

А припасти надо бараньи яйца засолены. Сколь проживешь в карауле? Просаливай круто. Чуть озеро перед тобой — выбеги из чернолесья и с размаху закидывай. Кричи: «Яйца барана огромного чину. Прими, золотко, кутачину!» И голый в озеро-то сигай. Но рукой держи крепко горюна!

Станет озеро тя манежить. То навроде как сам собою плывешь. Качает тя водичка, будто цветок лилию. А то как потащит вниз, как потащит! Тони, воду хлебай, но не выпускай заботу из руки. Чуть выпусти — и останется у тя навек зряшная висюлька, мочу пузырить.

Вот почуешь под ногой дно. И враз всполохнутся утки, гуси, лебеди — несметно! И откель взялась этака пропасть?! Кричат, крыльями тя лупят, водой плещут. Над башкой грудятся, в темя клюют. Ты и здесь крепко держи надежду. Не убьете, мол. А висюльку мотать в штанах не хочу!

На том берегу обступит тя дубняк Блюхера. Так и звался — покамесь был тот дубняк.

А под Зарачьими ветряками стояли выселки Мордовские Блюхера. Едет мужик — спроси: куда-де? «К зятю, милай, в Мордовские Блюхера!» Встретишь мордовочку: «Откель, девушка?» — «С Блюхеров, дяденька!» Блюхеровы места широкие. Дал Василий Блюхер сердешную память.

Ну, как обступит тя дубняк Блюхера, ты досаду уже двумя руками держи. Из-за дубков выявит себя голая бабенка. Вся луной озарена — кунка-ласанька видна! Титьки здоровущи торчат, а мордаха с козьей бородой. Бабенка опасная — Гликерья Усладница.

Этак ласково позовет: «Идем подружим…» Ты шажка два шагни, а руками прижимай его что есть сил.

«Эй, дай-ка я погляжу, чего ты принес? Легонький копылок, камышову махалку или прогонистый свиристень?» А ты ей: «Не тебе принес, борода!» Когда ей бороду поминаешь, она конфузится и силу теряет. «А чего орал — прими-де, золотко, кутачину?» — «Так я, чай, озеру кричал, а не тебе, козья борода!» — «А чего не отпускал в озере?»

Скажи: «Кабы услыхал тогда голосок возле себя, отпустил бы…» Гликерья-то умывает журавку только утренней росой. Купает баловану в кобыльих сливках слащеных. И сроду в простую воду не зайдет. Ты и зови: идем-де вместе в озеро — выпущу кутак. А она: «Эх, ладно! Чего тебе вертаться?»

И станет ляжками играть: гляди-любуйся на подарочек. До чего приветлив — эвона щелка засветится-заалеет! Будто бутон раскрылся розы-цветка. Сколь ты ни слаб на стоячесть, а тут восстанет черенок. Держи его хватко в горсти и ладонью прикрывай. «Эй, покажь кончик — не откушу!» А ты: за него, мол, бараньими яйцами плачено, а я человек бедный, другого барана не завесть. Баран-де хорош до чего был на ярок сочных — пятилеток-челоуз, яйца заматерелые…

Она встанет к тебе вплоть, колыхнет титьками, заденет по голому телу сосцами-востропробочками: «И чего ты такой нелюбезный да пуганый? Аль не сладка тебе моя ласка?» Он — из рук рваться, как кабанок из силков. Держи не отпускай! Говори: «Дорого за него плачено, борода. Один то ись баран и был у меня».

Она: «Хороши бараньи яйца матерые, по сердцу мне! Но желательно дале и твой кутак принять. Сам же сулил…» А ты: «Чай, я сулил золотку, а ты — борода!» Тут она станет твои руки от него отымать. Стой на своем, знай толкуй: «Ты не золотко, а борода козья!»

«Не приболело мне — на твоем быть. Гляну только — конец морковкой али репкой?» Как напрет! И может уцепить за вареники: «Эге — поматерее бараньих!» А ты, первое дело, не дай открыть кончик. А пуще всего — мазнуть им ласаньку по губкам. Коли не упасешься — прошибет тя с ней рев и крик. Столь дико сойдетесь. Но зато опосля только на бородатеньких баб и будет у тя стоячесть. Излазишься по деревням — искать…

Зажми в кулак, а другой рукой ерошь ей бороденку. Взъерепень, кричи: «Ай да бородища густа! И не козья — мужицкая. Мужиком разит!» Уж тут тя выпустит. Да как завоет слезьми! Смотри не пожалей. Она эдак-то на тя вывернется голым задом — и не дыхнешь, как оголовок занырнет. Терпи, вяжи жалость узлом. Толкуй знай: «Зови, борода, племяшку». И сам призывай: «Золотко! Золотко!» А луна на вас глядит. Дубняк обступил.

Вот в лесу — скрип-скрип. Едет малый возок, два колеса. Запряжен черным бараном. Правит голая девка: этакая прелесть тертого лешака с ума стронет. А человека-то?! Темная коса — толще мужицкой руки — уложена высоким теремом. Грудки — увесистые редьки. Тело ладненько, ох, и ловко до чего! Зад — круглые холмы-елбани, ядреные крутыши.

Спрыгнет с возка, упрет белы ручки в бока: «Кто здесь безобразит?» Туда-сюда перед тобой мелькнет. Сколь быстра да легка на ногу! Уж больно ноги-то ухватисты — и на диком жеребце без седла скакать, и на старом лешем.

Взыркнет на тя: «Чо губищи раскатал, дурак? Будет тебе моя расправа!» Пади на лицо, землю жри, моли-жалься: «Аринушка-золотко! Загублена моя жисть. Терплю от бабьего народа постыдный позор! Оконфузили, застыдили. Спаси от позора, Арина-золотко!»

Она поддаст ножкой песку в глаза тебе. Не будь глуп, заране прижмурься. Лягнет пяткой в лоб. «Распутник! — закричит, плюнет. — Тьфу на тя, зараза-паразит! Таскался, как гада, — вот и нестояха!»

Тут Гликерья вступится: «Не-е, племянница, он не распутный. Уж я ль не пытала его? А он и кончика не показал из горсти. И эдакого портит слабина».

«Ну, коли не распутный», — Арина скажет и прыг задом на возок. Вот где журавка! Манит, как медовый цветочек шмеля. Кажись, тебе барабаны бьют, бубны гудят — как жар горят золотые ворота царские. Въезжай в царство бухарских сластей!

«Ой, покатило меня, Аринушка!» Из лесу и из озера отзовется: «Покатило! Покатило!» Она и вскричи: «Твоему сироте-пасынку — горячену ласаньку!..» А луна глядит. А черный челоуз — рога витые в полтора аршина — щиплет траву.

Гликерья с возка возьмет бурдюк, нальет вина в бухарский таз — золото с серебром, исфагань-узорочье. Умыла тя — а Арина на возке, спелые ляжки вразлет. Кушай да и только апельсина дольки! Ночную фиалку умучай мочалка…

«Атя-тя-тя, пуська! Леденец обсосан и потерт носом», — щиплет щеку твою, ухо крутит. У тебя отвердел, как кленовый свель. Припомнятся страданья напоследок и сгинут. Просится копылок в наслащен елок!

Она: «Лови миг, пока вкус-охотка моя не переспела! Не то отсеку и куницам кину!» — наземь скок, круть-верть задом, брюшком на возок прилегла. Здесь поспей на Гликерью оборотиться — сделай ртом конфузный звук. Сообразит — бабенка понятлива. Приладился, а назади — топоток. Побегла и пинка тебе! Будто семь киргизских коней враз лягнули! Так вкрячишься — конец перинку боднет. Будь у тя куцеват, все одно донца достигнет. Арина: «А! А! Атя-тя-тя… запер дых!» А ты себе: «Счастье, ай, счастье мое…»

А из лесу как тыщи голосов: «Запер дых!» Шум — страсть! Подлесок ломят. Вся птица ночная ввысь взметнулась. Тут из озера: «Запер дых!» И на все голоса эхом: за-а! за-аа! за-а-ааа… Уток, гусей тьма — крыльями забили. Черный баран рогами тряхнул и человечьим басищей: «Запер дых!!!»

Арина: фьи… тоненький звук меж елбаней пропустит. В честь запора дыха — певучий привет. А ты бьешься надпашьем о елбани! Эдакий стон-рев из вас! Будто семь ослов на кобылицах, пять жеребцов на ослицах.

Увалял: «Отдышись, золотко…» И на Гликерью Усладницу. Теперь уж все дозволено тебе. Стал у тя кутачина — запридых. На весь бабий народ утешение. То и говорят у нас, коли баба пригорюнится: «Напал на бабу тиху искус по запридыху!» Какую ты получил жисть из Арининых рук! Низенько поклонись ей: «Сняла с меня позор, золотко. То и зовут тя — Арина Непозорница!»

Смело беги теперь скрозь деревню Журавки. А там уж встреча: новый запридых в нашей местности! Ластятся солдатки к тебе. На околицу под руки, костер разведут. Смолистого кокорья набросают для трескучего пламени. Перво-наперво умоют запридых патокой. Опосля — квасом. А там станут мошонку натирать шерстью черного барана. Сколь старики помнят, от веку так было заведено.

Сунут тебе за уши еловые веточки, в хоровод возьмут вкруг костра. Ель дает легкость дыхания. Запридых запридыхом, но надо, чтоб и ретивое не сбилось. Встанут солдатки друг к дружке тесно. Переломятся пополам, зады кверху. Называется — обдувная стойка. Ночной ветерок голые елбани обдает. Пламя костра отсвечивает в них.

Приступай к крайней. Под елбани сук — на присадист вздрюк! Глядь, и зашлась. Фьи-ии… «Ай, пустила голубка-а — больно палочка сладка!»

Иную и до второго голубка доведешь. Какую — и до третьего, пока тя не отпустит: «Накормлена павочка — ступай, сладка палочка!..»

Ежли мошонка умеючи натерта шерстью, всех усластишь. Уж и благодарны Арине Непозорнице!

С нее пошел по нашим местам нахрапник-запридых: куночкин старатель, голубков пущатель. Вольготно расселилась сладка палочка. Также в виде конфет.

Зайди к нам в сельпо. Навалом большие коробки. «Сладка палочка. Мездряпинская фабрика фруктовых и кондитерских изделий». Дети не берут — больно дорогие коробки. А на развес не продается. Иван Ошемков продавал — так пришили ему еще двадцать пять кило краденой халвы и дали пять лет. За детскую-то радость. Не потакай!

Кому желание, берут коробкой. Гурьба девок возьмет, сунут конфету за щеку. Идут проулком, посасывают — взгляды метают. Пристанет к ним нездешний мужик, клюнет на конфету некулема — девки его в тихое место. И предадут на такой позор! Смех! Беги карауль озеро Бараньи Яйца, ищи дорожку к Арине Непозорнице.

То ли было сподручно, когда ее дом стоял над Уем-рекой. Богаче барской усадьбы. Почитай, вся наша деревня видала этот дом. Потом стала маячить желтая юрта. Большая, высокая. Хан в таком шатре не живал.

И теперь изредка видать — ну, не столь Аринину желтую юрту, сколь палатку… То вблизи Мездряпинского тракта… То в Кункином распадке. Иной раз ветерком песнь-пляску донесет, свирельку звучную — курай; бубен.

Веселый фарт Арине дан от папаши Силушки-кузутика. Кузутиком у нас зовется нешибкий лешак. Татары его называют «мал-мал берэ». По- нашему — легкий шайтан. Видом как неказистый мужик-подстарок. Только хребет и зад обросли кучерявым волосом — ровно черная баранья шерсть. Сердца у него три. Два — по сторонам груди, а третье, малое, в загорбке небольшом. Велики уши. На них рябеньки перышки воробьиные растут. Живет он десять человечьих веков, и хоронят его свои под лысой горушкой — шиханом.

Из костей вымахивает дуб. В том дубу обретается кузутикова душа. Колдуны за триста верст чуют такие дубы. Под ними наговоры творят, зелье варят, запускают ворожбу на семь ветров.

По нашей местности всего пять лысых шиханов. И ни под каким нету дуба или дубочка. Значит, Силушка-кузутик не помер еще. Все берет- жарит, старый хрен, утайкой молодиц. Сколь у него жен по району!..

Кузутики берут девку на пятнадцатом году. На лицо не глядят. Будь хоть рябая. Им подавай ухватистое крепкое тело, тугие ляжки. Да чтоб журавка была с видом, а волос над ней — темный, колечками. Коли оно все по эдаким меркам — кузутику и жена.

Отца с матерью покупает, скрытком от людей, впотьмах. Не жалеет добра. А посмей перечить — беда! Сживет. Купил отца, мать — две недели поит. На его деньги они пристраивают к избе спаленку- повалушу. В той повалуше кузутик сладко живет с новой женой от сумерек до петухов. А на девятнадцатом году жена ему уже стара. Замуж выдает. С детьми или нет — уж как пришлось. Непременно выдает за справного паренька. Приданым наделит — во-о! На пять жизней.

И очень хороши оказываются жены — от кузутика. На все мастерицы. Обед сготовит — ум отъешь! Кругом удачлива. От любой хвори вылечит. Муж у нее гладок, никто слаще него не спит. Этих жен вызнают по одной вещи — телом быстра, прытка, но выкатывает утюжистый зад. Эдакие катуны-елбани!

Вот и мать Арины тем отличалась. От Силушки-кузутика родила Арину, а от простого мужика родила героя колхозного труда, какой первым в мире применил глубокую безотвальную вспашку. У него пять сталинских премий да девять золотых звезд. Живет в Шадринске.

А Арине-то, тем не мене, получше фарт. Как-никак родная Силушке-кузутику дочь. Силушка поставил ей дом в седловине промеж Егливых шиханов. Богатый, в два яруса дом. Внизу подклети, двое сеней — холодные да теплые; и задняя изба, под одной крышей с нею — варок. Наверху — вторая кухня, беленая, да обеденная горница и повалуша. Сусеки от белой муки ломятся. В кошаре баранов не считано. Маслобойня и гусиный хлев.

К Арине приставил Силушка ее троюродную тетку Гликерью. Ладная бабенка, ловкая, а вишь ты — мордаха в бороде. Через то избегали ее мужики. Оно, конечно, не все. Любители-то завсегда есть. Но их мало ей. Уж больно охоча — усладница!

Но Аринушка росла совсем другого характера. Уж и груди встали, зад вскрутел. Ножки-плясуны на крепкий обним ухватисты. Искупалась в Уе-реке, прыг голая на киргизского жеребца. Обхватит ногами его бока — понеслась! Жеребец злющий — за колено ее укусить… Ан нет! Увернется. Да пятками по брюху его лупит. Сколь сильна-то! Эдака могучесть в пятках.

Ну, все так — а мужского пола не подпускала. Уж Гликерья-то подбивала ее! Вела завлекательные разговоры и в заревую растомлену пору, и в задумчив зной, и на ночь. Арина слушает — а нету заказа! Гликерья ей кажет — гляди-кось, как жеребцы ломят кобыл. Арина губешки раскатает: «А! А! Атя-тя-тя… Пусик-пихусик!» Следит, кулаки в бока упрет. Однако от себя гонит самых красивых парней, иного приставучего веревкой отхлещет.

Уж не из Питера ли выписывать ухажера?.. А там в аккурат объявляется советская власть. Новые ухажеры зарысили по нашим местам. Наискось груди — пулеметная лента, на боку маузер.

Направляет ЧК троих к Арине. Дом и хозяйство — на реквизицию, обеих баб под арест. И только чекисты заехали в Надсыхинское чернолесье — разнуздали коней, нашли поудобней сук и повесились на нем. Народ там-сям грибы собирал. Глядят: нате! Висят рядком. И никакого пояснения.

Посылает ЧК еще троих, да с комиссаром Янгдаевым — четвертым. Надсыхинское чернолесье миновали благополучно. Съезжают в Кункин распадок. И здесь слезают с коней, жмут друг дружке руки, коней стреножат. Молчком. Пастухи через распадок гнали овец — так видали своими глазами.

Глядят: свернули чекисты цыгарки. Покурили. Разувают с правой ноги сапог, сымают с плеча винтовку. Уселись наземь в две пары. Каждый упирает свою винтовку в сердце другому. Сидят молчком напротив друг дружки, винтовки взаимно уперты в грудь. И каждый тянет босую правую ногу к винтовке другого. Кладет большой палец на собачку. Ну, как бы ты упер ружье мне в грудь, а на собачке твоего ружья — мой палец ножной. А у моего ружья на собачке — твой ножной палец.

Как жагнули враз! Подкинуло их — и валком набок. У троих выпали цыгарки, а у комиссара Янгдаева крепко зажата в уголке во рту. Дымит. Улыбка на лице. Герой-человек! А одно яйцо потеряно от ранения шрапнелью. Как под Челябинском шел на прорыв генерал Каппель, там Янгдаева и ранило, и контузило…

Ну, ЧК принимает боле серьезные меры. Выделяет на Арину еще пять верховых да военного прокурора. Прошли крупной рысью Кункин распадок. Кони в мыле. До седловины промеж Егливых шиханов, до именья Арины — еще два часа ходу. И вдруг повертывают на сторону и летят наметом к Зарачьим ветрякам. Дале-то все мельники видали своими глазами…

Попрыгали чекисты с коней, вложили коням в рот наганы. Бац-бац! Рухнули кони. «Чего ж, товарищи, — прокурор говорит. — Видать, требует этого революция!» — «Да как иначе, товарищ прокурор? Чай, революцию по всему видать…» Взошли на ветряк, каждый держит фуражку в руке. Прянули вниз головой. Там под ветряком проглядывает из земли камень, в виде верблюжьей туши. Об тот камень расколотили лбы.

Всем тем чекистам дали посмертно по ордену Красное Знамя. Со временем дали звание Герой Советского Союза. В том числе, комиссару Янгдаеву. Несмотря что у него было одно яйцо. Яйца орденам не помеха. В честь чекистов горел в Прелых Выселках вечный огонь — доколь не стали укрупнять совхоз «Рассвет» и не отрезали у Выселок газ.

А в те-то времена, как грянулись с ветряка, приезжает к нам сам Василий Блюхер. Ему и доложи. Направляет он к Арине вестового с пакетом. «Зачем вы с вашим папашей не допускаете до себя советскую власть? Она очищает от распутства…» Арина ему записку в ответ: «Коли вы советская власть, то желаем через вас очиститься».

Блюхер велит седлать серого в яблоках текинского коня. Поехал один. Глядит, над Уем-рекой до чего ладный дом стоит. В два яруса, крыт смоленым тесом. Наверху из окна девка-красавица выставилась. Толстая коса темная уложена высоким теремом.

Сдал текинца работникам, во вторых сенях снял с себя кобуру с наганом, снял шашку. Идет наверх безоружный. Арина замечает: ишь, какой серьезный человек. Волос с головы начисто сбрит, усики закручены. Не парень молоденький, а на ногу легок. Хромовые сапоги. Аккуратно фуражку держит в руке: где, мол, ее пристроить?

Арина: «Сейчас тетенька Гликерья примет у вас». Арина в сарафане белого полотна, с выбойкой золотых подсолнушков. Усаживает гостя за стол в обеденной горнице. «Желательно вам отведать наливочки, дорогой гостенек?» — «Да мне бы подходяще водочки, разлюбезная хозяюшка». А Гликерья ставит на стол графинчики, плоские фляжки и пузатеньки.

«Наливочка у нас на гречишном меду, милый гость!» — «Да я уж водочку приметил, ласкова хозяюшка». — «А медок у нас молодой — текучее золото пузыристое…»

Блюхер посмеивается, усики подкручивает. Выпил рюмку водки — Арина ему тарелочку с груздями. Он себе стопку анисовой — заел сельдяной молокой. Губами причмокивает, глазами девушку ест. Как у нее под сарафаном, тонким полотном, темные востропробочки выперлись. Страсть! Блюхер стопку перцовой принял с полукряком, закусывает куриной ножкой в студне.

«Откушайте наливочки, мил-гостенек! Сла-а-адка наливочка…» — «Отчего ж вы ничего не пригубите, краса-хозяюшка?» Она улыбкой его манежит: «Выпью… не знаю, как вас звать-величать…» — «Блюхером, краса-загляденье, Блюхером».

Кушает он новый стаканчик, черпает ложкой остужену стерляжью уху — нежный холодец видом. «Уж как приятно от вас удовольствие — Арина, не знаю отчества…» — «Силишна, милый Блюхер-гость, Силишна!» Он стопку хлебной очищенной в себя — с полным-то кряком. И принимается за жирного линя в пироге. Она проникает его глазками. «И я с вами наливочки сладкой выпью, Блюхер…»

Гликерья подает пельмени, ставит корчагу брусничного вина. Арина сама режет белый хлеб, коровьим маслом мажет: «Сулили очистить от распутства. Терпенья нету моего убедиться в том». — «А неуж распутны вы, Арина Силишна, молода краса?» — «Видать, что так, Блюхер, коли ваша советская власть насылала на меня конных палачей!» — «Советская власть перед вами сидит, супротив», — и еще хряпает стакашек. За помин изведенных товарищей. Могуч был пить Василий Блюхер. Особливо — за народ. И обритая голова не запотеет.

Ведет Арина гостя в повалушу-спаленку. Мигом сарафан с тела прочь — на! Титьки торчливые, сосцы — переспелая малина. Хлоп-хлоп себя по ляжкам ядреным, ножками перебирает — хитрый перепляс калиновый: «Во какая пава я — елбанями вертлявая!» На тахту прыг, на расписные подушки. Прилегла голая на бочок, локоток в подушку уперла, ладошкой щечку поддерживает. «Чего взырился на мое распутство — прикусил ус? Очищай, Блюхер!»

А сама-то — эдака выкуневшая девка — еще не знала никакого касательства от мужского пола.

Глазами на Блюхера мечет. Говори, чем-де советская власть очищает от распутства? «Страхом, любезная хозяюшка, страхом…» — «Ась? Я чаю, оружьем станешь стращать? Ха-ха-ха!» — голенькая на боку, локоток в подушке, щечка на ладошке.

А Блюхер разувает хромовы сапоги, сымает и галифе и подштанники, китель и гимнастерку. Арина видит, у него — «морковка с куркой». То ись не толще морковины-шебунейки, а оголовок — с куриное яичко. В самую меру на широкий вкус. Стоит упористо.

Вот она со смехом: «Ишь, изобразился! И это называется страх советской власти?» Блюхер ей: «У советской власти страхов — целое государство». Напротив нее прилег на упружист топчанчик. А внизу у крыльца — копыта цок-цок. Арина: «Вона чего! Палачей дождал?» Он ус подкручивает, голый здоровяк: «Непонятлива ты, ласкова хозяюшка. Молода еще…»

А подъехали его вестовые. Сымают с коней берестяные кузова. В тех кузовах — клетки с певчей и всякой мелкой пташкой. Занесли их наверх, а дале не велено входить. Перетаскала клетки Гликерья.

Голому телу хорошо в повалуше: в окошки зной плывет. Арина щечкой на одной ладошке, другой ладошкой круглую елбань поглаживает. Ждет: что будет?

Блюхер и спроси: «А не велишь ли, хозяюшка, птичек моих угостить? Охочи они до семечек на меду…» Она в ладошки хлоп — вносит Гликерья жаровни. Семечки на меду гречишном, липовом. На арбузном. На яблочном варенье и виноградной патоке.

Блюхер просит Гликерью клетки открыть. Дает заковыристый подсвист-перелив. Птички повылетали, заголосили и стайкой в жаровни. Клюют семечки, щебечут.

«Угодила пташкам, хозяюшка! А скажи, могла б ты их испугаться?» — «Охота тебе глупость городить, Блюхер!» — «Ну, коли так — покажь птичкам журавку!» Арина: ха-ха-ха, ну, пойми ты его? Будь по-твоему… Приподняла голое-то тело на тахте, гладкие ляжки развела. Вот она — улыбистая! Темные завитки над ней, густенький лесок.

Блюхер подает перебористый свист с вывертом: тюль-тюль-тюлюк… Птички — вспорх-вспорх с жаровен и давай на журавку садиться. Арина: «А-атя-тя-тя!..» А Блюхер: «Вот и страх твой, милая». — «Ну, прямо и страх! Испужалась моя чижика…»

И не гонит птичек. Одна потоптала журавку — вспорх. Другая села. Коготки сластью обвязли — не царапают, а медуют-горячат. Малиновка за корольком, синичка за соловьем, чиж за трясогузкой.

У Арины губы замокрели. Жмурится. Вместо своего: «Атя-тя-тя…» — засиропила: «Ася-ся-ся…» Блюхер голый высвистел с передергом: утюль-тилилюль!.. Птахи порх-порх — к нему на залупень. На лилов конец кропят мед белец. Так и челночат птички туда-сюда. Сластят, щекочут — нет сладу-мочи.

Арина на подушках: «Ась-ась, птичий базар. Пошел в кунку пожар!» Блюхер на упружистом топчанчике: «Наводи испарину, оставь недожарену!» Арина: «Ась-ась — хоть сама налазь! Пожар-пожарусик — где горяч пихусик?»

А на пустых клетках кузовок стоит, на щепочку затворен. В петельки продета щепочка. Дает Блюхер особый свист — с занозистым перебором. Скворец порх на кузовок, дерг клювом щепочку. Стенка отпала — посыпались мыши. Писку! Градом ронятся. Арина как завизжит: страх! Ладошкой промежность зажала.

Блюхер вскочил: «Э-э, любезна краса, ладошка тут не подходяща. Сейчас накрепко запрем — никакая мышка не проскочит!» И вкрячил ей по самую лобковую перекладинку. Арина-то: «Ах!» Ножки ввысь и взлети. «Пу-пу-пу… пусик!» Разок-другой — и давай махаться. «Пожар-пожаруська опалил пихуську!»

У Арины от сладкого задыха: тпру-у, тпру-уу… А он: «На каждое тпру — потесней вопру!»

Вот и очистила от распутства советская власть. Тпру-тпруська бычок, правду выкажи толчок! Принесли блин маслен — не ищи, где спечен. Блины да беляшки — игрунец в ляжки! Звездочка-нахалка поняла махалку, не оставит страдальца без сливок и сальца.

Народ гонят гуртом в колхоз, а Арине — всякая поблажка. В Надсыхинских угодьях — воля ей. Блюхеру спасибо. По нему, по Василию, стали они зваться Васюнинские. И чернолесье сделалось тоже Васюнинское. А Прелые Выселки были прозваны — Мордовские Блюхера. Это взялось от того, что мордовские девоньки звали всякого приятного паренька Блюхером.

На работы к Арине отряжался эскадрон Красной Армии. Вестовые для услуги. Уж Гликерья была счастлива! Эх, и кормила!

Ну, а Арина тоже надумала поднести милому дар. Ты, говорит, любишь коней, а теперь кони стальные заведены. Вот мы тем коням одежку-то справим отменную…

И ведет его в Кункин распадок, да через него — к бочагам, в заросли куйбабы: «Стой смирно, Блюхер…» Сама будто по нужде присела. Голым задом поколыхивает: куйбаба колосками-то щекочет елбани и промеж них. Арина наговор шепчет, ей щекотнее и щекотнее. Проняло! «Ача-ча-ча, чую!» А у Блюхера встал. Она: «Мочись в бочаг сей момент! Сумеешь — твое счастье!»

А как ему суметь? Эдак напружился! Но скумекал — нагнулся к ямине, черпнул студеной воды горсть. Облил — струйка и далась. Вспузырила поверхность. И тут Силушка-кузутик показался невдали. Простым мужичонкой прошел — на Арину-дочку оборотился. И кругом ямин и по их дну выступила мандяжная глинка.

Эту жирную глинку ушлые охотницы знают. Кладут в межеулок для приману постников.

Арина открывает другу иное: «Кинь ее в руду — одну горсть на две тыщи пудов — сварится сталь-самотвердь. Лучше той брони для танков не измыслишь». Умолила папашу на такой подарок ради милого.

Тут как раз вызывают его в Москву. Но триста пудов мандяжной глинки он успел вывезть. Дал в Кремле разные доклады, но про глинку — молчок. Пообедал со Сталиным, выпили коньяку. Приезжает на квартиру, а там ждет телеграмма из Германии. Прибывает к нему в Москву невеста-немочка Эльза Захер. То-то, думает Блюхер, снился мне немецкий город Аахен! И навроде голос шептал: «Не ляпни Сталину про мандяжну глинку…»

Эльзу Захер просватали за Блюхера по переписке. Она в то время еще сидела на горшке. Тайно был сватом Гитлер — в числе других. И вот ей стукнуло шестнадцать — и наладили ее отец с матерью к жениху. Встретились. Обмен поцелуев. Блюхер-то: ух! прельстительна невеста! Сережки с жемчугом в ушах.

Сидят рядком. Она нарисовала на бумажке голоногую девицу с чубчиком. Подле — мужика с обритой башкой. Вишь, мол, Вася Блюхер и Эльза Захер. Улыбается. «Гут, гут. Зер гут, майн либ!» То ись: «Влип! ой, влип!» Он и рад доказать, а она как отпрыгнет! «Най, най, назад убирай!» Вот-де распишемся в Германии при отце-матери: будет уже гуську бламанжэ!

Ну, тут Блюхер решился. Вызвал в Москву родного брата-близнеца Вильку. Из деревни, из немцев Поволжья. Одно лицо-фигура с ним. Выправил бумаги. Сперва мандяжную глинку в Германию. Опосля сам проскочил. Под видом-то Вильки. А Вилька живет себе в Москве на братниной квартире, по ресторанам ест-пьет.

Тем моментом у Сталина срабатывает партейное политчутье. Курит трубочку, ловит мысль. Когда-де принимал я Блюхера в Кремле, он три доклада дал, а четвертый умолчал. А как обедал со мной, открыл мне четыре правды, а про пятую не намекнул… Приказ — звезды с Блюхера посрывать, пыткой помурыжить и в распыл.

Расстреляли Вильку, а Василий Блюхер и Эльза Захер в те поры расписались в Германии. Блюхер подарки принял, а ответно свату Гитлеру — квитанцию. На триста пудов мандяжной глинки! Гитлер в ладоши хлоп и даже ножкой притопнул. Ему уж доложено-обсказано про нашу-то хитрую глинку.

Стали ее класть по горсти в германскую руду. Поперли танки с ворот заводских — тыща за тыщей. Как тут не воевать? И напал. Стал наших поджимать.

Сталин трубочку курит, задумывается. Одного генерала берет на пытку, другого — где корень-то поражений? А разведка и доложи: когда немцы варят свою сталь, в компании нужных веществ варится и наше кое-чего. Наш компонент! Вот те и корень, отчего немец упорен. С наших кунок и с тех дань гребет.

Собрал Сталин партию, НКВД. Трубочкой помахивает. «Отсюда какое наше убеждение, товарищи? А такое наше убеждение, что еще мало мы уважаем женскую радость». Ему обсказано: оружьем-де не взять мандяжную глинку. А только уважением.

И указала трубочка на Микояна. «А чтобы тебе лучше уважалось, товарищ Микоян… — и манит его Сталин пальцем: — Мы тебе обещаем…» Шепчет Микояну на ухо-то. У того и екни. Двумя руками зажал в штанах дурачка.

Прибыл в наши места, а впереди него уже телеграмма — на заводе уральского танкостроения. Директор подскакивает: «Когда прикажете принимать компонент? Первую тыщу танков должны мы дать в этот срок!» И телеграмму сует. Микоян пощупал в штанах дурачка. Послезавтра, говорит, к полудню высылайте грузовики и подводы…

Домчался на вездеходе до Егливых шиханов, машину отпустил. На седловину один взошел. Глядь: до чего дом ладный над Уем-рекой. В два яруса, под белым железом. Внизу подклети, двое сеней, задняя изба. Наверху в окне хозяйка, краса красой. Улыбается. Коса уложена высоким теремом.

Микоян шляпу снял, поклонился уважительно. Взошел наверх. Глядит: вторая кухня, чисто беленная. Гликерья у печи, варит-парит, в руке большая липовая ложка. Он и здесь вежливо поклонился. В обеденной горнице — хозяйка навстречу. Кожа белая, сарафан голубой, тончайшего полотна. С выбойкой золотых чижей и скворушек.

Гость ее враз обзыркал, прижал ладони к груди. «Не вы ль, милый женщин, Арина будете? Не знаю фамилии, дорогой мой любовь…» — «Блюхер наше фамилие!» — «Ай-ай-ай, какой кароший жена оставил враг народа! Не плачь, Аринка-любовь, мы недостачу покроем». Арина глядит: больно мордой-то сладок. Видать, в другом — сласти убыток.

«А есть у тя чем недостачу покрывать?» Микоян: «Хи-хи-хи… как я тебя, кароший любовь, поставлю, одно будешь бояться — чтоб я не отлип!» А она: «Меня, милый, поставить — сперва надо изумить. Страхом пронять. Не осилишь: вон Гликерья сводит тя в подклеть, даст не раздеваясь — иди и не ворачивайся».

Он хотел было скидавать штаны, но икнулось ему. А вдруг не испужается? Это ж полный провал задания, и ему позорная казнь. Надо бы похитрить для верности. С усмешкой ей: «Какой кароший хозяйка не даст гостю передохнуть? Ай-ай-ай, гость с дороги, а ей подавай изумленье! Сразу страху она хочет, ай-ай!..»

Арина про себя: «Да пропади ты к мухам, ничего я от тя не хочу, пронырлива харя! Вишь, усишки — как кто жевана табаку под нос плюнул». Но в ладошки хлопнула, велит угощать. Гликерья наставила жареного-пареного на стол, вина принесла. Микоян ест, пьет — хозяйку скрозь сарафан прозырил. Ай, какие титьки-то налитые! А елбани-то сдобны! «Карош еда, карош вино. За то будет тебе, милый женщин, изумленье-страх!» Арина: «Да неуж?» А сама-то себе: будет тебе врать, мерзкие твои глаза.

«Ай, удивлю, милый женщин! Ай, напугает тебя товарищ Микоян!» Вот только, мол, прилечь бы… Ладно. Указала ему Гликерья при кухне место. Кинула на лавку тюфячок, ситцеву подушку. Он как был в костюме — повалился. Шутить-то шучу, а вдруг ждет расстрел?

У них, у кремлевских, заведено на таком порядке. Дается тебе баба, а затем пулька в затылок. Но Сталин, как шептал ему на ухо, обещал вон что. Баба тебе будет — муха! Первая пулька — в залуплену головку, и только вторая в башку…

Лежит Микоян, содрогается: «Ай-ай, какой страшный, какой позорный казнь!» А Гликерья-то с большущей ложкой у печи: варит сахаристый мед на крыжовнике и тягучей патоке. Глянет: протянулся на лавочке гость — дремлет, не дремлет?

Он: «Ай-ай-ай, какой казнь мне! И хоть бы уж за приятную махаловку. Но не даст. По всему видать: не даст! Помирай при сухом конце». И от такой мысли, от обеда-вина твердо подымается конец. Микоян и выпростай его из ширинки: напоследки хоть нагляжусь. Ай-ай, в этакую головку — пулю из нагана!

А Гликерья от печи увидела — ее и ожги. Мед ложкой мешает, а журавка-то зудит! А Микоян: «Ай-ай, была б хоть махаловка с хозяюшкой… экий зад…» На том увлекся и забылся. Гликерья — как была ложка в руке — стала красться. Вот она: тугонька головка лилова. Лишь бы глаза не открыл, пока не насела. А там поздно ему смущаться…

Приподымает подол — а тут муха на кончик и сядь. Микоян враз глаза открыл. Гликерья: «Ах, гада!» Да ложкой по мухе. Со всего-то размаху!

Муха слетела, ложка обломилась, черпак с вязким медом налип. Почти с блюдце черпак-то.

Микоян со сна разинул рот. Решил — сполняют над ним сталинскую казнь. Муха на конце побыла, палач — не то баба, не то с бороденкой парень — гаркнул. Кончик от пули вон как разнесло! И в дури ему мысль: «Даст хозяйка глинку — еще спасусь!» Он в горницу: «Дай! Да-ай!!»

А Арина — полдень-то жаркий — лежит себе в повалуше на тахте. Лузгает семечки. Что за охерень? Гликерья взорала дико. По горнице топот, дверь настежь. Гость — эдакая булава наружу — «Да-а-ай!!!» Ее с тахты в подкид. У вятских битюгов не видано такого. С чайное блюдце комель-то, и густое с него…

Ее страхом и хлестни: ой, мамочка родна! Видать, впер Гликерье эту булаву. Да не в зев, а промеж елбаней, как мужиков дрючат любители. То-то Гликерьюшка взопила. Поди, бедную пронесло — оно и верзится с комлевища. Сейчас со мной то же будет…

Гость руки к ней: «Дай!» Она сигани в окно — даром что верхний ярус. Кур, индюшек как отметнуло на тын. Она со двора да вниз, к Ую-реке. Микоян за ней: «Дай! Да-ай!» Овечку сшиб, индюка растоптал. Бежит, орет — от сталинской казни ускользает. Арина подлети к реке, а на бережку — две лодочки. Она в лодку, но весла и с другой прихватила. Гребет на тот берег. А там народ копнил. Обернулись, глядят.

Микоян: «Дай! Дай!» Прыг в лодочку. А весел-то нету. Он черпак с конца сдернул, им гребет. Без ручки черпак, а эдак греб-дерзал — почти что не отставал от Арины. С тех пор то место зовется Микоянова Гребля. Где, мол, привадил жмыхом леща? Под Егливыми шиханами, на Микояновой Гребле…

Арина скок на берег, летит по лугу. Микоян следом. А народ со страху так весь и прилег. Гонится за Ариной городской человек в костюме, срам наружу, крику — как от табуна ослов в случку!

Добегла до копны, нырк в нее. Норовит в сене спастись. На голове коса уложена теремом — о сено-то и спружинь. Морока!

Кое-как угнездила голову в копну, а тут и Микоян. Сарафан задрал, влупил сердешного: «Дай! Дай!» Аринушка: «А-атя-тя-тя…» Ножками, ручками засучила. Отгребла сено от головы. «Атя-тя-тя, пусик- пихусик! Зря пужалась, павочка! Не сладка ли палочка?» А он жарит ее да знай орет: «Дай!» — «Дала уж, гостенек…» — «Мандяжну глинку дай, неумный женщин!»

Получил он и глинку нужную. Аринушка Непозорница зароку верна. Изумил, испужал? На-а — чего посулила. То-то. На месте куйбабы-бочажника выработан целый карьер. Как поперли наши танки тыщами! Куда немецким? Не живи данью с чужих кунок — умей свои понимать.

Наш народ понял досконально, как завезли к нам в сельпо конфеты «Раковая шейка». Понял — от Микояна конфеты нам. За то, что почитаем Аринушку. Кто на лугу прилег и видел, как он сзади достигал ее, те знают. Слыхали, как он после «дай!» стал кричать: «Гхаком и за шейку!» Придерживает за шею, жарит и покрикивает. Картавый пихер.

«Гхаком и за шейку» — то ись «раком». «Раковая шейка» — сказать образованно. В честь этого Микоянова успеха Москва выпустила занимательные конфеты. Сколь им присвоено золотых медалей! Кто из наших мест выезжали на партейные съезды, дивились. По темноте дивились, лаптежники! Что после закрытых заседаний вручали им коробки конфет с картинкой. На картинке — вишь, нашим-то диво! — лужок, стожок, Микоян назади Арины: плотно.

Привезут коробку со съезда, скалятся. Лапти. А никакого похабства нету. Микоян в костюме, Арина в сарафане. А где сарафан задран, его нога заслоняет ее голую ногу. Чай, художник делал, не обормот. Интересно наблюдать, что на одних коробках Микоян в шляпе, а на других на нем по-кавказски фуражка «танкодром».

Давно уже не завозят к нам в сельпо «Раковую шейку». И Аринина дома нету. Юрту ее желтую то ли видают еще, то ли нет. Но сладкой палочки покамесь хватает.

Пояснения

аршин — 71 см

белец — сорт меда из цветов липы

бочаг — глубокая колдобина, ямина, залитая водой

варок — небольшой крытый загон для скота

верзиться — срываться, спадать

вершок — 4,4 см

вздрючить — сильно побить, отколотить палкой; (перен.) — сексуально овладеть

взъерепенить (здесь) — взъерошить

взыркнуть — зорко, быстро, остро взглянуть

вкрячить, вкрячиться — всадить, всадиться, углубиться

влупить — впихнуть, вогнать, воткнуть, втолкнуть

выкунеть (здесь) — повзрослеть, созреть, войти в лучшую пору

гусек (перен.) — фаллос

дрючить — бить, колотить палкой; (перен.) — сексуально овладевать

дурачок (перен.) — половой член

елбань — высокий округлый холм; (перен.) — ягодица

елок — заросшая рытвина, впадинка, канавка; (перен.) — влагалище

жарить (перен.) — сексуально овладевать

жмых — остатки семян масличных растений после выжимания из них масла

журавка (здесь) — клюква, ягодка-клюковка; (перен.) — женский половой орган

запер дых — вызвал бурно нарастающее наслаждение половым актом

икнулось ему — тревожно подумалось, проняло беспокойство

исфагань-узорочье — дорогие украшения работы знаменитых мастеров персидского города Исфаган

камышовая махалка (перен.) — половой член определенных пропорций и размеров

кокорье (здесь) — нижние части деревьев с корневищами, выкорчеванные пни

комлевище (перен.) — головка фаллоса

копылок (здесь) — торцом вставленная во что-то деревяшка; (перен.) — небольшой, но долго стоящий половой член

кошара — загон для овец, овчарня

куердить (здесь) — ерошить, теребить, трепать

куйбаба — желтый цикорий

кунка — женский половой орган

кутак — дверной круглый деревянный засов, задвижка; (перен.) — пенис

ласанька (здесь) — охотница до ласки, нежности, привета; (перен.) — влагалище

лядина — низкое влажное место, заросшее кустарником или мелколесьем

мандяжная — от «манда» (влагалище)

манежить — томить, мучить, проводить через испытания, изводить, заставлять долго ждать

махаться (перен.) — производить ритмичные движения при совершении полового акта

межеулок — проулок, переулок; (перен.) — промежность

модень — первоцветка, золотянка, трава-яичник, селенник

мурыжить (здесь) — досаждать, мучить

нахрапник — бесцеремонный, дерзкий, наглый субъект

нахрапом — нагло, напропалую, неудержимо, дерзко, резко, стремительно

наяривать — частить, делать одно и то же усердно, усиленно, долго

некулема — несообразительный, неуклюжий, мешковатый человек

обдувная стойка — совокупление нагишом на открытом месте, на воздухе, когда мужчина и женщина стоят лицом друг к другу или же когда женщина стоит, упираясь руками в землю

оголовок — верхняя утолщенная часть столба; концевая часть сваи, трубы; (перен.) — головка фаллоса

пава — женщина с горделивой осанкой, спесивая красавица

павочка (здесь) — изнеженная, жеманная, капризная красотка; (перен.) — влагалище

палочка (перен.) — половой член

патока — густая сладкая жидкость, что образуется при варке арбузов, винограда; мед нетопленый, чистый, сам стекающий с сотов

подклеть — нижнее жилье избы, деревянного рубленого дома, людская, черная или рабочая нижняя изба; либо кладовая

подстарок — человек старше пятидесяти

постник — верующий, который строго соблюдает посты, привержен строгому воздержанию

прогонистый (здесь) — длинный и тонкий; охотно, бойко прокладывающий дорогу, далеко достигающий

распадок — мелкая ложбина, длинный овраг, балка

свель (здесь) — наиболее плотная, крепкая часть дерева

свиристень (здесь) — ласкательное выражение вроде «перепелочки»; тростниковая или из бузины дудка; (перен.) — длинный фаллос

сердешный (перен.) — половой член

сирота-пасынок (перен.) — стоячий пенис, почему-либо не допускаемый во влагалище

томлена (здесь) — настрадавшаяся от томления, от желания

улестить — склонить к чему-либо обещаниями, соблазнить

челоуз — баран старее трех зим

шишка (перен.) — головка полового члена

шишкарь (здесь) — активный в половом отношении мужчина с крупным фаллосом

---------------

Буколический сказ «Сладка палочка» следует пятым, после сказа «Птица Уксюр», в книге «Русский эротический сказ» (Бендеры, «Полиграфист», 1993, ISBN 5—88568—090—6).