Под фонарем, в четком конусе света, отвернув лицо в черных прядях, ждет девушка в белом брючном костюме. Вспыхивает музыка. Адамо поет с магнитофона, дым двух наших сигарет сплетается над свечой: в Лениной комнате мы пьем мускат с ней вдвоем. Огонек волнуется, колебля линии картины. — А почему ты нарисовал ее так, что не видно лица? — спрашивает Лена. — Потому что она смотрит на него, — говорю я. — А какое у нее лицо, ты сам знаешь? — Такое, как у тебя… — А почему он в камзоле и со шпагой, а она в таком современном костюмчике, мм?.. — Потому что они никогда не будут вместе. Щекой чувствую ее дыхание. Мне жарко. Лицо у меня под кислородной маской вспотело. Облачность не кончается. Скорость встала на 1600; я вслепую пикирую на полигон. 2000 м… 1800, 1500, 1200. Черт, так может не хватить высоты для выхода из пике. Мгновения рвут пульс. Наконец я делаю шаг. Почему я до сих пор не научился как следует танцевать? Я подхожу к девушке в белом брючном костюме. Я почти не пил сегодня, и запаха быть не должно. Я подхожу и мимо аккуратного, уверенного вида юноши протягиваю ей руку. — Позволите — пригласить — вас? — произношу я… Она медленно оборачивается. И я узнаю ее. Откуда?.. — Откуда ты знаешь? Я в затруднении. — Разве они не вместе? — спрашивает Лена. — Нет — потому что она недоверчива и не понимает этого. — Ты просто осёл, — говорил Лена и встает. Я ничего не понимаю. 900—800—700 м! Руки в перчатках у меня совершенно мокрые. Стрелять уже поздно. Я плавно беру ручку на себя. Перегрузка давит, трудно держать опускающиеся веки. Когда же кончится облачность! 600 м!! И тут самолет выскакивает из облаков. И от того, что я вижу, я в оторопи. В свете фонарей, в обрамлении черных прядей, мне открыто лицо, которое я всегда знал и никогда не умел увидеть, словно сжалившаяся память открыла невосстановимый образ из рассеивающихся снов, оставляющих лишь чувство, с которым видишь его и вдруг понимаешь, что знал всегда, и следом понимаешь, что это опять сон. — Пожалуйста, — говорит она. Это не сон. Подо мной — гражданский аэродром. «Ту», «Илы», «Аны» — на площадке аэровокзала — в моем прицеле. Откуда здесь взялся аэродром?! Куда еще меня сегодня занесло?! И в этот момент срезает двигатель. Я даже не сразу соображаю, что произошло. Лена обнимает меня обеими руками за шею и долго целует. Потом гасит свечу. — Я люблю тебя, Славка, — шепчет она мне в ухо и голову мою прижимает к своей груди. — Боже мой, — выдыхаю я, — я сейчас сойду с ума… Она улыбается и подает мне руку. Я веду ее между пар на круг, она кладет другую руку мне на плечо; и мы начинаем танцевать что-то медленное, что — я не знаю. Реальность мира отошла: нереальная музыка сменяется нереальной тишиной. И в нереальной тишине — свистящий гул вспарываемого «МиГом» воздуха. С КП все равно ничего посоветовать не успеют. Я инстинктивно рву ручку на себя, машина приподнимает нос и начинает заваливаться. Тут же отдаю ручку и выравниваю ее. Вспомнив, убираю сектор газа. — Боже мой, — выдыхаю я, — я сейчас сойду с ума… Я утыкаюсь в скудную подушку, пахнущую дезинфекцией, и обхватываю голову. Я здесь уже неделю; раньше, чем через месяц, отсюда не выпускают. Мне сажают какую-то дрянь в ягодицу и внутривенно, кормят таблетками, после которых плевать на все и хочется спать, гоняют под циркулярный душ и заставляют по хитроумным системам раскладывать детские картинки. Это психоневрологический диспансер. Сумасшедший дом. — Вы хотите знать! Так вы все узнаете! — визжит Ирка. Ленины родители стоят бледные и растерянные. — Да! Да! Да! — кричит Ирка, наступая на них. — Все знают, что он жил со мной! Все общежитие знает! — Она топает ногами и брызжет слюной. — Я из-за него и развелась с мужем! Я делала от него три аборта, теперь у меня не будет детей! Он обещал жениться на мне! Она падает на пол, у нее начинается истерика. Лена сдавленно ахает и выбегает из комнаты. Хлопает входная дверь. Я слышу, как она сбегает по лестнице. Как легки ее шаги. Она танцует так, как, наверное, танцевали принцессы. Как у принцессы, тонкая талия под моей рукой. Волосы ее отливают черным блеском, несбывшаяся сказка, сумасшедшие надежды, рука ее тепла и покорна, расстояние уменьшается, все уменьшается… До земли все ближе. Я срываю маску и опускаю щиток. Проклятые пассажиры прямо по курсу. К пузачу «Ану» присосался заправщик. Толпа у трапа «Ту». Горючки у меня еще 1100 литров, плюс боекомплект. Рванет — мало не будет. Хреновый расклад. Старые кеды, выцветшее трико, рваный свитер… плевать! У меня такие же длинные золотые волосы, как у моего принца, и корабль ждет меня с похищенной возлюбленной у ночного причала. Смуглые мускулистые матросы подают трап, я веду ее на капитанский мостик, вздрагивают и оживают паруса, и корабль, пеня океанскую волну, идет туда, где еще не вставшее солнце окрасило розовые прозрачные облака. На их фоне за холодным окном, за замерзшей Невой, вспучился купл Исаакия. — А вы все хорошо обдумали? — спрашивает меня наш замдекана, большой, грузный и очень добрый, в сущности, мужик. — Да. — Это ваше последнее слово? — Последнее. — Что ж. Очень жаль. Очень, — качает головой — - И все же я советую вам еще раз все взвесить. — Я все взвесил, — говорю я… — Спасибо. Мне не до взвешивания.

Машина бешено сыплется вниз. Беру ручку чуть-чуть на себя и осторожно подрабатываю правой педалью. Черта с два. «МиГ» резко проваливается. Не подвернуть. На краю аэродрома — ГСМ, дальше ровный луг, за ним — лесополоса. Тихо, едва-едва, по миллиметру подбираю ручку. Спокойно, спокойно… Сейчас все в моих руках, только не осечься… -…Как вас зовут? — спрашиваю я. — Какая разница, — отвечает она. Хоть бы не кончилась музыка; пока она не кончилась, у меня еще есть время. — Откуда вы? — спрашиваю я. — Издалека. — Я из Ленинграда… Вы дальше? — Дальше. Отчуждение. Эмоций никаких. Как по ниточке, тяну машину. Тяну. Не хватит высоты — буду сажать на брюхо. Луг большой — впишусь. Ей-богу, выйдет! — Может быть, мы все-таки познакомимся? — Не стоит, — говорит она. Ночной ветерок, теплый, морской, крымский, шевелит ее волосы. Будь проклят этот Крым. С балкона я вижу, как блестит за деревьями море. Не для меня. Мой туберкулез, похоже, идет к концу. После семи месяцев госпиталя — скоро год я кантуюсь здесь. Впрочем, мне колоссально повезло, что я вообще остался жив. Или наоборот — не повезло? А вот из авиации меня списали подчистую. Кончена музыка. — Танцы окончены! — объявляет динамик со столба. Я провожаю девушку до места. — Хотите, я расскажу вам одну забавную историю? — пытаюсь я улыбаться. — В другой раз. — А когда будет другой раз? — Не знаю. Господи, что мне делать, первый и последний раз, единственный раз в жизни, помоги же мне, господи. И все-таки я вытягиваю! ГСМ еще передо мной, но я чувствую, что вытянул. Катапультировать поздно. И вдруг я понимаю — запах гари в кабине. Значит — так. Невезеньице. Финиш. Выход. Аккуратный, уверенного вида юноша вежливо отодвигает меня и обнимает ее за плечи. Прижавшись к нему, она уходит. Тонкая фигурка, светлое пятнышко удаляется в темноте. И вот уже я не могу различить Ленин плащ в вечерней толпе, и шелест шин по мокрому асфальту Невского, и дождь, апрельский, холодный, рябит зеленую воду канала. Зеленая рябь сливается в глазах… самолет скользит по траве в кабине дым скидываю фонарь отщелкиваю привязанные ремни деревья все ближе дьявол удар я куда-то лечу Туго ударяет взрыв.

Данное художественное произведение распространяется в электронной форме с ведома и согласия владельца авторских прав на некоммерческой основе при условии сохранения целостности и неизменности текста, включая сохранение настоящего уведомления. Любое коммерческое использование настоящего текста без ведома и прямого согласия владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.

По вопросам коммерческого использования данного произведения обращайтесь к владельцу авторских прав непосредственно или по следующим адресам:

Internet: barros@tf.spb.su Тел. (812)-245—4064 FidoNet: 2:5030/207.2 Сергей Бережной (Serge Berezhnoy)