Предлагаемая вниманию читателей книга рассказывает о шестимесячной экскурсии, совершенной мной и моим компаньоном в глубь больших тропических лесов Камеруна в Западной Африке. Поездка наша вызвана была двумя причинами: во-первых, мы хотели поймать и привезти живыми наиболее интересных животных, птиц и ящериц, обитающих в этом районе; во-вторых, мы оба уже давно мечтали увидеть Африку. Не Африку белых людей, с шоссейными дорогами, многочисленными барами и скорыми поездами, грохочущими по местности, лишенной под благодетельным влиянием цивилизации и флоры и фауны. Мы хотели увидеть один из немногочисленных оставшихся на континенте уголков, избегнувший пока подобной участи и сохранившийся примерно в таком же состоянии, в каком находилась Африка в период ее открытия европейцами.

Это была первая наша поездка за экспонатами. Джон Иелланд интересовался птицами, меня интересовали млекопитающие и пресмыкающиеся. Вместе мы составили план и собрали необходимые средства для поездки. Подобные поездки, если только зоологические сады не берут на себя их финансирование, требуют больших денег. Нас зоологические сады снабдили списками животных, наиболее интересующих их в районе предполагаемого путешествия, так что мы заранее знали, к поимке каких животных следует стремиться в первую очередь. Много написано о ловле диких зверей, но в большинстве случаев описания эти дают картину происходящего. Охотнику не приходится двадцать раз на день рисковать жизнью при встречах с враждебными племенами и дикими зверями; с другой стороны, не приходится сидеть целый день в кресле в ожидании, пока «черные» сами выполнят всю работу. Ловля диких зверей связана с известным риском, но доля этого риска сильно преувеличена. В девяти случаях из десяти опасности, с которыми мы сталкивались, возникли по собственной нашей вине. Без помощи местных жителей, родившихся в лесах и прекрасно в них ориентирующихся, трудно поймать нужных зверей, но, когда зверь пойман, дело коллекционера сохранить его живым и здоровым.

Девяносто процентов времени уходит на содержание пойманных экземпляров и лишь десять процентов — на розыски зверей, укрывшихся в лесах и не желающих быть пойманными. Вполне естественно, однако, что, когда пишутся книги о подобных путешествиях, авторы подробнее рассказывают о ярких, запоминающихся эпизодах, чем о скучной, повседневной, будничной работе. В конце концов не доставляет большого удовольствия писать о чистке обезьяньих клеток, лечении животных от поноса и тому подобных вещах, которыми ежедневно приходится заниматься. Именно поэтому последующие страницы содержат по преимуществу описание наиболее интересных эпизодов нашего путешествия. Из этого отнюдь не следует, что нам не пришлось пережить и скучные, тягостные дни, до отказа заполненные грязными клетками и больными зверями. Временами мы удивлялись, зачем вообще затеяли эту поездку.

В заключение я хочу снять с моего спутника обвинение в том. что он является соучастником опубликования в печати этой истории. По моей вине перенес он много тяжелых испытаний в тропиках, теперь ему предстоит еще раз пострадать в печати; не сомневаюсь, что и это он вынесет с обычным своим спокойствием. Когда я сказал, что пишу книгу о нашей поездке, Джон ответил мне серьезно: «Послушай меня, старина, не делай этого…».

Судно пробивалось сквозь утренний туман по спокойному, ровному океану. Едва различимые возбуждающие запахи доносились к нам с невидимого берега — запахи цветов, сырой растительности, пальмового масла, тысячи других опьяняющих запахов, поднятых с земли восходящим солнцем — бледным, влажным сиянием света, слабо мерцающим в тумане. Поднимаясь выше и выше, солнце жаром своих лучей разрывало пелену тумана, висевшего над водой и над берегом. Клочья тумана, медленно поднимаясь вверх, растворялись в воздухе, открывая взору залив и очертания береговой линии. Впервые я увидел Африку.

По переливающейся в лучах утреннего солнца воде было разбросано несколько маленьких островков, каждый из которых настолько перегружен растительностью, что казалось удивительным, почему он не опрокидывается под тяжестью огромной шапки листьев. Позади островков поднимался берег, покрытый непрерывной густой стеной леса; вдали, в утренней позолоте, смутно вырисовывался величественный горный массив Камерун. После мягких пастельных тонов пейзажей Англии краски открывшегося ландшафта выглядели слишком яркими, почти кричащими, поражая глаз своей резкостью и силой. Над островками летали стайки серых попугаев, к нам доносились издаваемые ими пронзительные крики и свист. За кормой нашего судна два коричневых коршуна лихорадочно кружили в поисках чего-либо съедобного. Из редеющей паутины тумана в небе неожиданно появился охотящийся за рыбами орел, крупный, грациозный, сверкающий черно-белым оперением. Земля и залив все более освобождались от рассеивающегося тумана; все явственнее ощущался магический запах берега, запах этот становился сильнее, богаче, опьянял наше воображение картинами огромных лесов, заросших тростником болот и широких таинственных рек, мирно текущих под балдахином листвы гигантских деревьев.

Высадившись на берег, мы почувствовали себя в мире грез, но были грубо возвращены в мир действительности: в течение получаса нам пришлось объяснять таможенным чиновникам назначение нашего необычного багажа. Наконец по грунтовой дороге мы направились в Викторию. По обе стороны дороги бежали живые изгороди кустов гибискуса, покрытых цветами; попадались участки желтой с едким запахом мимозы. Мы остановились на неделю в гостинице — небольшом белом домике, расположенном на холме, и продолжали знакомиться со всем окружающим. У нас было много всяких дел, и в любом другом месте мы утомились бы очень быстро. Здесь же мы отвечали на многочисленные вопросы, регистрировали бесконечные бумаги, покупали множество различных предметов, обедали со многими приятными людьми, купались в океане, делали тысячи других вещей — и все это в состоянии какого-то необыкновенного экстаза. Куда бы мы ни пошли — всюду видели что-то новое, необычное. Город раскинулся на берегу залива, весь в пальмах, шуршащих пышной листвой, в живых изгородях, усыпанных цветами. В каждом саду, на каждом участке виднелись ровные ряды лилий, создававших впечатление ярких огней на тонких зеленых подсвечниках. Город был очарователен, тем не менее мы с нетерпением ожидали начала нашей поездки по стране. И этот день настал.

Мы заказали грузовик к половине восьмого утра, рассчитывая быстро погрузить в него вещи и в половине девятого быть уже в пути. Было ясно, что мы новички в Африке. В десять часов мы нервно расхаживали по веранде гостиницы вокруг груды багажа, курили, ругались и пристально глядели на дорогу в ожидании обещанной машины. В одиннадцать часов на горизонте показалось облако пыли, в середине которого, подобно жуку, захваченному порывом ветра, мчался грузовик. Он со скрипом затормозил внизу, и водитель выскочил из кабины. Я заметил в кузове человек двенадцать пассажиров, мирно беседовавших друг с другом; там же находились козы, цыплята, мешки с ямсом, бутылки с пальмовым вином и другие дорожные принадлежности. Я быстро спустился к шоферу и убедился, что в Камеруне лучше не выяснять причины опоздания машин. Мне были названы по меньшей мере шесть различных, противоречащих друг другу причин, каждая из которых представлялась убедительной лишь самому шоферу. Благоразумно отказавшись от этой темы, я заинтересовался людьми в кузове грузовика. Оказалось, что это жена шофера, кузина жены, отец механика, теща механика и т. п. После продолжительной, шумной и бестолковой перебранки пассажиры были высажены из машины со всеми хозяйственными предметами и домашним скотом. Затем шофер подогнал машину для погрузки: в связи с тем, что он при этом два раза наехал на живую изгородь и крепко задел стену гостиницы, мое доверие к его профессиональным способностям значительно уменьшилось. Имущество наше было погружено в машину с такой ужасающей быстротой и небрежностью, что я принялся гадать, какая его часть доедет до Мамфе неповрежденной. Позднее выяснилось, что пострадали лишь наиболее необходимые и труднозаменимые вещи.

Джон не принимал участия в моей беседе с шофером и в изучении генеалогии пассажиров грузовика. Позднее, когда страсти улеглись, он подошел к машине и обнаружил что-то чрезвычайно забавное. Над фронтовым стеклом большими неровными белыми буквами было выведено: «Счастливого пути. Виктория-Кумба». Джону показалось смешным, что грузовик с такой милой надписью мог опоздать на три с половиной часа. Только значительно позже мы поняли, какой насмешкой звучала надпись на машине. Выехали мы в двенадцать часов и пронеслись по улицам Виктории, поднимая тучи пыли и распугивая цыплят; мотор мужественно гудел, стремясь оправдать доброе имя машины.

Почти сразу же после выезда из Виктории дорога мягкими петлями идет на подъем среди бесконечных пальмовых плантаций. Так мы проехали около десяти миль, куря папиросы и с нетерпением ожидая появления настоящего леса. Вдруг мотор чихнул, выправился, снова чихнул и медленно, как бы извиняясь, заглох. Машина плавно остановилась.

— Стоянка номер один, — сказал Джон, глядя на тянущиеся по обе стороны дороги бесконечные ровные ряды пальм, листья которых тихо шептались на легком ветру.

Все собрались около мотора, кричали наперебой и, обжигая пальцы, показывали друг другу, в каком месте обнаружена неисправность. Примерно через полчаса разобранный мотор валялся на дороге, а четыре человека лежали под машиной и громко разговаривали. Я начал всерьез беспокоиться, что эта скучная пальмовая роща действительно окажется нашей первой стоянкой. Я предложил Джону пойти пока пешком. Он посмотрел на разбросанные части мотора, на торчащие из-под машины черные ноги и вздохнул:

— Да, думаю, что можно идти. Если все будет благополучно, машина догонит нас раньше, чем мы дойдем до Мамфе.

Мы пошли, но по-прежнему нам было очень скучно. В листве пальм почти не водились птицы, мало было и насекомых в запыленной придорожной поросли. Вскоре грузовик нас догнал, члены его экипажа радостно улыбались, громко выражая свой восторг.

— Боюсь, -сказал Джон, -что их уверенность в собственных технических познаниях основана на недоразумении.

Когда через пять миль машина снова остановилась, я склонен был с ним согласиться. Третья наша остановка произошла после того, как машина миновала последнюю плантацию и добралась до настоящей лесной местности, поэтому мы с удовольствием покинули грузовик и медленно пошли по дороге.

Голоса наших механиков-любителей остались позади, после первого поворота над нами нависла таинственная тишина леса. Впервые оказались мы в тропическом лесу: продвигаясь вперед, мы упивались видами и звуками, зачарованные, одурманенные обилием красок и впечатлений. С одной стороны дороги был овраг, заросший подлеском, с другой — круто поднимался склон холма. По обе стороны росли громадные деревья с широко расставленными корнями-подпорками, покрытые растениями-паразитами, папоротником и мохом. Все это переплетено лианами, которые своими петлями, кольцами и сложными спиралями проникали от подножия до самой вершины деревьев. Достигнув вершины, лианы вертикально спускаются обратно к земле. Кое-где на месте срубленных или упавших гигантских деревьев в лесу открывались окна, и здесь молодая поросль буйно вырастала над телом поваленного великана; всюду висели белые и желтые цветы вьюнков, в большом количестве виднелись и другие звездообразные ярко-розовые цветы.

В этом цветущем саду беспрерывно порхали нектарницы, отливая металлическим блеском в свете солнечных лучей: иногда они на мгновение останавливались перед цветами, поддерживая равновесие дрожащими пестрыми крылышками. На поваленных деревьях, выделяясь на фоне зелени коралловой белизной, располагались стайки карликовых зимородков, маленьких, как крапивник, сверкающих лазурно-голубым, оранжевым и светло-коричневым оперением, с темно-красными клювиками и лапками. Стаи птиц-носорогов, завидев нас, прерывали трапезу на вершинах деревьев, перелетали дорогу, хлопая большими, взъерошенными крыльями со звуком, напоминающим огромные кузнечные мехи, и громко, пронзительно кричали.

Мы пересекли несколько деревянных мостов, перекинутых через мелкие быстрые речки с чистым белым песчаным дном. По берегам, во влажных, прохладных местах, куда с трудом проникали солнечные лучи, отдыхало множество бабочек. При нашем приближении они поднялись и начали порхать, создавая своей золотисто-голубой, зеленой, желтой и оранжевой окраской при переходах от света к тени картину фантастического калейдоскопа.

Время от времени мы проезжали поселки-группы разбросанных вдоль дороги хижин, окруженных небольшими участками маниока и одинокими пизангами, оборванные листья которых уныло свисали под лучами солнца. Своры захлебывавшихся от лая дворняг преследовали грузовик, дети с раздутыми животами стояли в канавах и, сверкая белыми зубами, энергично размахивали пальмовыми листьями. В одной деревне мы купили за полшиллинга большую связку бананов и накинулись на эти изысканные фрукты с такой жадностью, что вскоре нам стало нехорошо. В Кумбу приехали в сумерках. Над головами, в густой листве, пронзительно кричали серые попугаи. Я достаточно ясно объяснил экипажу грузовика, что утром мы хотим выехать как можно раньше. Затем мы поужинали и, усталые, закрывшись сетками от москитов, легли спать.

К нашему удивлению, в восемь часов мы были уже в пути, и, как бы компенсируя невзгоды вчерашнего дня, машина мчалась, как птица. В полдень мы перекусили на обочине дороги под раскидистыми деревьями, отстояв свои сандвичи от местных муравьев, запили завтрак теплым пивом. Между делом осмотрели окрестности с помощью полевых биноклей. Жизнь пернатых, как и вчера, казалась нам наиболее интересной: желтоголовые птицы-носороги с криками метались между вершинами деревьев, зимородки блестели на поваленных стволах, красивая ярко-коричневая и желтая кукушка с длинным клювом рассматривала нас во время нашего завтрака. Изящная кроваво-красная стрекоза пролетела над дорогой, колыхнулась в сторону и села на край моего стакана с пивом. Шесть больших муравьев медленно и методично ползли вверх по моей ноге, неожиданно к их компании по еле видимой ниточке сверху присоединилась маленькая зеленая гусеница. К вечеру мы прибыли в Мамфе и разместились в больших, неуютных, отражающих каждый звук комнатах гостиницы. Затем мы наблюдали, как бледно-розовые гекко выползли из щелей и начали на потолке горячую охоту за насекомыми, привлеченными светом нашей лампы. Гекко почти незаметно подползали по белому потолку к отдыхающей моли или мухе, с неожиданной быстротой бросались вперед и кусали жертву. В следующий момент насекомое улетало, а гекко после короткой паузы для отдыха и размышлений направлялись на поиски новой цели.

В Мамфе мы запаслись продуктами и различными нужными вещами, после чего стали обсуждать дальнейшие планы. Джон хотел посетить деревню Бакебе, в 25 милях от Мамфе, где, по рассказам местных жителей, водится много птиц. Я хотел ехать в Эшоби. Эта деревня находится севернее реки Кросс, на окраине почти необитаемого лесного района, простирающегося сплошным массивом на сотни миль к северу и вплотную примыкающего к безлюдным горам, в которых живут гориллы. Я чувствовал, что Эшоби — идеальное место для организации промежуточной базы, основную же базу Джон создаст в Бакебе. Занимаясь млекопитающими и пресмыкающимися, я мог также и ловить птиц для Джона; собирая в Бакебе птиц, Джон попутно мог поймать и каких-либо интересующих меня млекопитающих и пресмыкающихся. Этот план был принят, я начал искать носильщиков для перехода в Эшоби (дороги туда не было) и нанял грузовик, чтобы доставить Джона в облюбованную им деревню, расположенную, к счастью, при дороге.

Настало утро нашего расставания. Мы с Джоном завтракали под деревьями во дворе гостиницы, когда появились десять моих носильщиков. Вид их не предвещал ничего хорошего.

— Не думаю, что ты дойдешь по Эшоби в такой компании, -с сомнением проговорил Джон. — Скорее всего ты будешь съеден ими, прежде чем вы успеете пройти полмили по лесу.

Один из носильщиков широко зевнул, обнажив крупные острые зубы. Предположение Джона стало казаться мне довольно реальным. В это время подошел парикмахер, чтобы подстричь меня перед уходом в Эшоби. Мысль о том. что перед уходом в лес следует подстричься, была высказана Джоном, и я счел ее вполне разумной.

Я сел, парикмахер почтительно накрыл меня простыней и приступил к работе. Вдруг носильщики начали дружно прыгать, отряхиваться и громко ругаться. Я ничего не понимал, пока не почувствовал на ноге несколько острых укусов; посмотрев вниз, я увидел колонну муравьев, приготовившуюся к атаке. Подо мной переливалась сплошная черная масса. Я позвал на помощь, двое слуг подскочили ко мне, закатали брюки и начали снимать с ноги муравьев. В это время во дворе появился мальчик с двумя крошечными детенышами дрила, тесно прижавшимися к нему. После непродолжительного, но шумного торга я купил обеих обезьянок. Муравьи успели уже добраться и до ног мальчугана, он бросил мне на колени обезьянок и поспешно убежал. Дрилы решили, что перемена владельца ничего хорошего им не сулит, и начали брыкаться, визжать и кусаться, как капризные дети. Создавшаяся ситуация заслуживает описания: носильщики прыгают, пытаясь избавиться от муравьев и очищая от них наш багаж, я усмиряю дрилов, путаясь при этом в простыне парикмахера, а двое слуг продолжают снимать с меня муравьев. Парикмахер давно не испытывал, очевидно, подобного удовольствия: он любовался веселой сценой, время от времени давал советы, ругал одного из носильщиков или слуг и рассеянно щелкал ножницами над моей головой. Один раз, когда парикмахер показал носильщику, какой багаж следует взять, разгорелся такой жаркий спор, что я ожидал увидеть на земле свое отрезанное ухо.

Постепенно мы распределили багаж, и Джон проводил нас до ржавого подвесного моста через реку Кросс. По другую сторону реки были лес и Эшоби. Мы стояли, наблюдая, как носильщики один за другим переходили мост в ста футах выше уровня темной воды. Достигнув противоположного берега, они исчезали в многокрасочной чаще леса. Когда последний носильщик скрылся из виду и до нас уже едва доносились голоса из лесу, я повернулся к Джону:

— Ну, дорогой друг, я ухожу в неведомое. Встретимся месяца через три.

— Желаю счастья, — ответил Джон и добавил — Полагаю, что оно тебе понадобится.

Я прошел по шаткому скрипучему настилу моста, ящерицы убегали от меня по высушенным солнцем доскам. На другой стороне я оглянулся и помахал Джону рукой. За широкой рекой, на фоне больших деревьев, он казался мне карликом. Я повернулся и быстро пошел по лесной тропинке, стремясь догнать носильщиков.

После долгих месяцев ожидания и подготовки наступил наконец знаменательный день.

Я понимал, что когда появятся пойманные звери, мне придется уделять им много времени и я не сумею далеко уходить от базы. Поэтому я хотел использовать все возможности для скорейшего выхода в лес и, пока расчищалась площадка для нашего лагеря, сообщил в Эшоби о своем желании встретиться с вождем. Вождь, сопровождаемый четырьмя членами совета, прибыл в тот момент, когда я с нарастающим раздражением наблюдал за тщетными попытками пяти человек установить мою палатку.

Вождем оказался маленький, щуплый, смущенный человек, одетый в красно-желтую мантию, с оранжевым беретом на голове: он прижимал к груди крупную и очень рассерженную чем-то утку. Члены совета с елейными лицами и хитрыми глазами провели вождя мимо разбросанного в беспорядке снаряжения и подтолкнули ко мне. Он откашлялся, крепче прижал к себе утку и начал речь. Говорить ему, однако, было нелегко, утка окончательно вышла из терпения, захлопала крыльями перед лицом вождя и стала громко кричать грубым и жалобным голосом. Утка была большая и сильная, в один момент мне даже показалось, что она сейчас поднимется в воздух и унесет с собой вождя. Однако он устоял на месте и благополучно закончил речь. Берет его съехал при этом набок. По окончании речи вождь с облегчением сунул мне в руки утку, которую я немедленно передал Пайосу — своему помощнику-камерунцу.

Последовал продолжительный обмен любезностями между вождем и мной (в качестве переводчика выступал Пайос). Я объяснил цель своего появления в Эшоби и показал вождю и его спутникам рисунки и фотографии различных зверей: собеседники мои были очарованы, они тянулись к рисункам своими темными пальцами, смеялись, кивали головами, громко и одобрительно вскрикивали при виде каждого нового рисунка. Мы быстро договорились, я получил от вождя обещание прислать в качестве проводников лучших охотников деревни. В заключение беседы я подарил вождю две пачки папирос, и он, довольный, побежал к деревне. Вскоре вождя нагнали члены совета и, не обращая внимания на слабые протесты, ловко освободили его от большей части моего дара.

На следующее утро в лагере появились двое охотников, присланных вождем. Я пригласил их к палатке и, заканчивая свой завтрак, внимательно их осмотрел. Первый охотник — низенький, коренастый, со скошенным лбом и выступающими вперед зубами. Его толстое тело было покрыто зеленой накидкой, щедро осыпанной большими оранжевыми и красными цветами. Второй, очень высокий и худой, картинно изогнулся и чертил ногой узоры в пыли. Накидка его представляла искусное сочетание пурпурных и белых пятен на розовом фоне.

— Доброе утро, маса, — сказал маленький, обнажив зубы.

— Доброе утро, маса, — повторил высокий, тоже улыбаясь.

— Доброе утро. Вас направил сюда вождь?

— Да, сэр, — ответили они одновременно.

— Как вас зовут?

— Сэр?

Пайос, стоявший за моей спиной, перевел вопрос.

— Элиас, сэр, — ответил сиплым голосом маленький.

— Андрая, сэр, — ответил высокий, пошатнувшись от неожиданности и опершись на плечо своего коллеги.

Я обратился к Пайосу.

— Спроси, хотят ли они стать моими охотниками. Получать они будут по шиллингу и шесть пенсов в день, и, кроме того, подарок за каждого пойманного зверя. Если попадется очень нужный мне зверь, подарок будет большой. За остальных зверей подарки будут меньше.

Пайос внимательно выслушал меня, склонив голову набок, затем повернулся и повторил мою речь надломанном английском языке.

— Вы согласны? — спросил он в заключение.

— Мы согласны, — дружно ответили охотники.

— Они согласны, сэр, — обратился ко мне помощник, хотя в этом и не было уже необходимости.

Я показал охотникам рисунки, вызвавшие у них такой же бурный восторг, как накануне у вождя и его спутников. Они объясняли мне, где можно встретить того или иного зверя. С безошибочной точностью опознавали они каждое изображенное на рисунке животное. Среди прочих я достал рисунок верблюда, передал его охотникам и с невозмутимым видом спросил, где поблизости водится этот зверь. Они долго рассматривали рисунок, поговорили между собой и наконец признались, что ничего подобного они в жизни не встречали. Я приободрился, так как опасался услышать, что большие стада этих животных можно обнаружить в полумиле от деревни. Приказав вернуться на следующее утро, я дал им несколько папирос и долго, томимый тяжелыми предчувствиями, провожал взглядом коротенькую, переваливающуюся с боку на бок фигурку Элиаса в ярком одеянии и осторожно шагавшего рядом Андраю. В жизни не встречал я двух человек, менее похожих на охотников; чем больше думал я о них, тем меньше верил в их умение и способности. Я был очень приятно разочарован, так как в действительности они оказались превосходными охотниками. Элиас обладал большим мужеством, Андрая быстро ориентировался в сложной обстановке.

С ними должен был я провести много дней в лесу; немало и ночей провели мы, крадясь по зарослям при слабом свете факелов в поисках маленьких обитателей леса. В радиусе двадцати миль вокруг деревни моим спутникам были знакомы каждая тропинка, ручеек, водопад, почти каждый куст. Они легко пробирались через самые густые заросли, ни звуком не выдавая свое присутствие, в то время как я, неуклюжий, запыхавшийся, ковылял позади с шумом работающего бульдозера. Они учили меня находить след и идти по нему, и, когда в первый раз я попытался сделать это самостоятельно, я заблудился через десять минут. Они показывали, как находить в лесу вкусные плоды, как отличать их от несъедобных, какие ветки можно жевать для утоления жажды, не опасаясь быть отравленным.

Тропический лес — отнюдь не такое жаркое, зловонное, опасное место, каким изображают его некоторые писатели; он и не настолько густой и заросший, чтобы быть непроходимым. Густые заросли встречаются только на ранее обрабатывавшихся и затем заброшенных участках, где гигантские деревья вырублены, солнечный свет проникает глубоко вниз и в результате молодая растительность быстро распространяется по свободному пространству, поднимаясь навстречу солнцу. В больших лесах растения только двумя способами могут пробиться к свету: или они растут в высоту, голые, без ветвей, подобные шестам, пока не достигнут листвы на вершинах окружающих деревьев, или они ползут, обвивая и переплетая стволы лесных великанов, постепенно добираясь до верхних ветвей и дневного света.

Когда попадаешь в лес, он кажется после дневного света темным, мрачным, прохладным. Свет просачивается сквозь тысячи листьев и приобретает зеленоватый оттенок, придающий всему окружающему призрачный сказочный характер. Множество опавших листьев покрывает почву толстым слоем, мягким, как ковер, издающим приятный запах земли. Кругом стоят гигантские деревья, опирающиеся на большие изогнутые корни-подпорки: толстые ровные стволы вздымаются вверх на сотни футов, верхние ветви и листва сливаются в бесконечную зеленую лесную крышу. Между взрослыми деревьями растут внизу и молодые деревца — слабая, тонкая поросль, выбившаяся из-под слоя опавших листьев, длинные, стройные стволы с горстью бледно-зеленых листьев на верхушке. Они стоят в вечном полумраке, готовые устремиться ввысь, навстречу живительным солнечным лучам. Пробираясь по лесу между стволами молодых деревьев, можно обнаружить извилистые, едва различимые тропинки. Это дороги, по которым передвигаются лесные обитатели.

Не зная обычаев и повадок лесных жителей, в больших тропических лесах только случайно можно обнаружить живые существа. Непрерывно раздается лишь резкий, пронзительный звон цикад, да маленькая птичка, стыдливо укрываясь в чаще, сопровождает нас, время от времени окликая мягким жалобным вопрошающим «у-у-у-и-и…». Много раз подкрадывался я к этой неуловимой птичке, слышал ее голос всего в нескольких футах, но ни разу не довелось мне ее увидеть.

В отдельных местах, где тропинки расширялись, сплошная крыша наверху разрывалась и сквозь сетку листьев виднелись обрывки синего неба. Солнце прорывалось сквозь эти щели, окрашивая золотом листья и покрывая лес сотнями переливающихся пестрых бликов, в которых порхали бабочки. Две разновидности этих лесных бабочек особенно мне понравились, и я искал их при каждом своем выходе в лес. Первая — маленькие, чистые, белые, изящные бабочки, похожие на снежинки, с красивым своеобразным полетом. Они вздымались в воздух, подобно захваченным вихрем семенам чертополоха, а затем медленно опускались на землю, напоминая своими пируэтами миниатюрных балерин. На отдельных тропинках, обычно около ручьев, можно встретить двадцать или тридцать этих восхитительных насекомых, неподвижно сидящих у края воды. Потревоженные, они поднимаются, медленно кружатся, поворачиваются, скользят по воздуху, снижаются, подобно облаку пепла на зеленом фоне леса. Затем они возвращаются на старое место, низко скользя над водой и отражаясь в ее темном зеркале.

Вторая разновидность — большие красивые бабочки — встречается значительно реже первой. Их длинные, довольно узкие крылья имеют густой ярко-красный цвет. Полет у них быстрый, но блуждающий; внезапно в полумраке появляется из-за кустов яркое, дразнящее пламя, мерцает и вспыхивает в разных местах и так же неожиданно, подобно задутой свече, снова исчезает. Лес после этого казался мне еще более мрачным.

Наиболее примечательная особенность тропических лесов — бесчисленные маленькие ручьи, мелкие и чистые, извивающиеся сложными, запутанными узорами. Они огибают гладкие коричневые камни, петляют в белоснежных песчаных берегах, деловито размывают землю под раскинувшимися корнями деревьев и, мерцая и плескаясь, исчезают в темной глубине леса. Вода журчит и пенится около миниатюрных водопадов, выдалбливает в песчанике глубокие, тихие заводи, в которых водятся голубые и красные рыбы, розовые крабы, маленькие пестрые лягушки. В сухие периоды ручьи становятся главными артериями для лесных зверей, источниками не только питья, но и еды, так как здесь собираются и хищники и их жертвы. Песчаные берега покрываются густой сетью следов; среди мелких частых узоров птичьих следов лесной малиновки, каменки, жирных зеленых голубей иногда видны крупные отчетливые следы карликового коростеля. На мягкой почве у берегов видны большие участки между корнями деревьев, вскопанные охотящимися за клубнями и крупными улитками кабанами, в вязком иле можно обнаружить длинные узкие следы кабанов и свиней и вплетенные между ними крошечные отпечатки ног поросят.

Таков был лес, показанный мне Элиасом и Андраей, и я не нашел в нем ничего страшного, опасного. Лес был очарователен. Под сенью высоких деревьев с пологом колышущейся листвы царили глубокое молчание и удивительная мирная безмятежность.

День нашего первого выхода в лес надолго останется в моей памяти: я увидел столько зверей, сколько в дальнейшем мне не приходилось видеть за такой короткий промежуток времени. Природа поистине была очень милостива ко мне в этот день. Я велел моим проводникам пройти со мной по лесу на 5—6 миль от деревни. После этого, как я им беззаботно объяснил, мы опишем по лесу полную окружность с деревней в качестве центра круга. Много раз в течение дня я горько раскаивался в своем легкомыслии, но, чувствуя, что от выполнения намеченного плана во многом зависит мой престиж, я упрямо держался за него и вернулся в лагерь поздней ночью, совершенно разбитый и обессиленный.

Вышли мы ранним утром. В это время в лагере уже слышались неописуемые крики и шум: человек двадцать жителей деревни приступили к строительству помещений для животных.

Мы прошли полосу обработанных участков, окружающих деревни: между кустами маниока и масличными пальмами кое-где виднелись огромные красные муравейники. Я с интересом рассматривал эти массивные крутостенные сооружения с многочисленными отверстиями, которыми кроме законных хозяев пользуются также и различные другие живые существа. Некоторые муравейники достигают десяти футов высоты и двадцати пяти футов по диаметру основания, стены их словно зацементированы. Этими беглыми наблюдениями пришлось пока и ограничиться. Муравейники находятся рядом с деревней, и ими можно будет заняться тогда, когда в моем лагере появится уже много животных и я не смогу от него далеко уходить. Мы пошли дальше; вскоре тропинка пересекла небольшой тихий ручеек, вода которого показалась нам ледяной. Мы выкарабкались на другой берег, вошли в лес, продираясь сквозь низкие заросли, и остановились, чтобы дать глазам время привыкнуть к полумраку.

Почти три мили прошли мы по ровной, слабо пересеченной местности, когда Элиас, шедший впереди, застыл на месте и поднял руку. Мы напряженно ожидали, прислушиваясь; Элиас бесшумно подошел ко мне и шепнул:

— Обезьяны, сэр, вот на той большой ветви.

— Какие обезьяны? — спросил я, тщетно напрягая зрение.

— Черные с белыми пятнами на морде.

«Белоносые гвеноны», — подумал я с досадой, так как при всем желании ничего не мог обнаружить.

— Видите, сэр?

— Ничего не вижу.

— Сэр, идите сюда, с этого места хорошо видно.

Мы подошли к указанному Элиасом месту, стараясь не шуметь в зарослях. Я вспомнил наконец о бинокле, достал его и быстро навел на вершины деревьев. Я смотрел на море колышущихся листьев и злился больше всего потому, что два моих охотника легко видели то, что было недоступно мне даже с помощью бинокля. Но в конце концов и я заметил на скрытой под массой листвы большой темной ветви восхитительную процессию. Впереди, с изогнутым хвостом, внимательно оглядываясь по сторонам, шествовал старый самец. Весь он был черный, как уголь, и только легкий зеленый отлив меха на спине придавал обезьяне слабо выраженную пятнистую окраску. Грудь у обезьяны была белая, на маленькой черной морде у носа тоже выделялось большое белое как снег пятно. Длинные волосы на голове вожака стояли торчком, и весь он, медленно передвигаясь по ветви, был очень похож на пугало. По пятам за ним двигались две самки, обе меньше его, обе очень осторожные, так как с ними были детеныши. Первая прижимала к груди крохотную обезьянку величиной с новорожденного котенка. Малютка обхватила мать и крепко вцепилась лапками в мех на ее спине. Второй детеныш был старше, двигался за своей матерью самостоятельно, со страхом поглядывал на открывающуюся под ним пропасть и испускал жалобные, пискливые звуки. Я восторгался детенышами и, наблюдая за ними, решил, что достану маленького белоносого гвенона, даже если мне придется затратить на это остаток моей жизни.

— Маса будет стрелять? — услышал я хриплый шепот Элиаса; опустив бинокль, я увидел, что он протягивает мне ружье. В первый момент я даже возмутился, услышав, что мне предлагают стрелять в таких милых зверьков с забавными хохолками и клоунскими белыми носами. Позднее я понял, что не сумею объяснить спутникам свои соображения: в лесах Камеруна сентименты и чувства являются привилегией сытых. Мясо здесь попадается редко, каждый кусок его ценится на вес золота, поэтому эстетические чувства отходят на задний план и уступают место требованиям голодного желудка.

— Нет, Элиас, я не буду стрелять. — Сказав это, я снова поднял бинокль, но обезьяны уже исчезли.

— Элиас!

— Сэр?

— Объявите в деревне, что я заплачу пять шиллингов за пойманного детеныша такой обезьяны.

— Хорошо, сэр, — отозвался Элиас, заметно повеселев.

Мы продолжали двигаться по извилистой тропинке и вышли к берегам небольшого ручья, журчавшего в мелком русле. Сырые, заболоченные берега его были покрыты зарослями широколистных растений, зеленых и сочных. Мы пошли вдоль ручья, растительность доходила мне до пояса. Вдруг Элиас подпрыгнул и закричал:

— Стреляйте, маса, стреляйте!

Я не мог ничего разобрать в возникшей впереди суматохе, не знал, куда и в кого стрелять. Андрая прыгал в зарослях, как длинноногий кузнечик, и пронзительно кричал. Судя по шуму, в кустах пряталось какое-то крупное животное; кустарник, однако, был настолько густым, что там мог укрыться кто угодно, от леопарда до гориллы, и я не знал, что произойдет дальше. Внезапно кусты раздвинулись, и я с изумлением увидел двух крупных кабанов, мчавшихся зигзагами между деревьями. Животные были ярко-оранжевого цвета, с длинными белыми кисточками на ушах и развевающейся полоской белых волос вдоль спины. Более красивых и интересных кабанов мне еще не приходилось встречать, и я смотрел им вслед с разинутым ртом. С поразительной быстротой они скрылись в лесу. Элиас и Адрая после всего случившегося вряд ли слишком высоко оценили мои охотничьи способности.

— Хорошие свиньи, — с тоской сказал Элиас, прислушиваясь к затихающему шуму убегающих животных.

— Прекрасное мясо, — грустно поддержал Андрея.

— Прекрасное мясо и для европейцев, — продолжал он, с упреком глядя на меня и подчеркивая, что разочарование его не является чисто эгоистическим.

— Это ружье не годится для кабанов, — поспешно объяснил я, — в Эшоби я возьму более сильное ружье.

— А то ружье сильное?

— Да, очень сильное, из него можно убить кабана, тигра, даже слона, — безудержно хвастал я.

— Это правда, сэр?

— Правда. Когда-нибудь мы придем в лес и убьем много кабанов.

— Да, сэр, — дружно ответили охотники.

Мы продолжили путь, охотники предвкушали обещанную жареную свинину, а я с удовольствием вспоминал великолепных животных и надеялся, что мой авторитет пока сохранен.

Много часов спустя, когда я уже еле передвигал ноги, произошла наша третья и последняя в этот день встреча. Мы вышли к участку леса, почва которого казалась вспаханной. Слой листьев на земле был разрыт, камни и ветки перевернуты, молодые растения согнуты и изжеваны. Оба охотника осмотрели следы, Элиас подошел ко мне и прошептал магическое слово «соомбо». Так камерунцы называют дрила, обезьяну, забавляющую посетителей зоопарков своим сверкающим голым задом и злобными гримасами. Дрилы всегда привлекали меня в зоопарке тем, что с подкупающей искренностью показывали наиболее непристойные части своего тела, приводя в ужас посетителей. Если верить Элиасу, перед нами находилось целое стадо дрилов, и я не хотел упустить возможность увидеть их в естественном состоянии; мы начали энергично продвигаться по лесу в направлении доносившегося до нашего слуха рычания и раздраженных пронзительных криков. В течение часа мы преследовали стадо, карабкаясь и спотыкаясь, иногда даже ползли на четвереньках; один раз, несмотря на все мое отвращение, пришлось проползти на животе около ста ярдов по болоту. Но при всех наших стараниях стадо мы не догнали, единственной наградой было то, что мы на мгновение увидели мелькнувшую в кустах серую фигуру. Наконец мы сдались, растянулись на земле и, измученные, закурили, прислушиваясь к шуму уходившего стада.

Мы продолжали путь по нашему кольцевому маршруту и уже в темноте подошли к крайним хижинам деревни. Грязный, исцарапанный, смертельно усталый, я был все же в приподнятом настроении, так как намеченный план был выполнен. Вокруг яркого костра у одной из хижин собралось в кружок несколько человек. Мальчуган, внезапно заметив мою оборванную белую фигуру, с криком спрятался в хижине. Взрослые встали и поздоровались со мной.

— Здравствуйте, маса, здравствуйте!

— Добрый вечер, маса… Вы вернулись?

Мягкие голоса, зубы, сверкающие при свете костра, приятный запах горящего дерева.

— Отдохнем здесь немного, Элиас, — предложил я и с наслаждением присел к костру. Земля была еще теплой от дневного солнца. Я чувствовал, как исчезала боль в ногах и блаженное тепло разливалось по телу.

— Маса был в лесу? — спросил старший из находившейся у костра группы.

— Да, мы были в лесу, — с важностью ответил Элиас и разразился потоком слов на родном языке, жестами показывая проделанный нами по лесу путь.

Раздались дружные возгласы изумления, последовали новые вопросы. Элиас повернулся ко мне:

— Я сказал им, маса, что мы прошли очень большой путь. Маса очень сильный… — добавил он, полагая, что мне следует польстить.

Я улыбнулся так скромно, как только мог. Элиас шутливо спросил:

— Маса нравится в лесу?

— Очень нравится, — твердо ответил я.

Все рассмеялись при мысли о том, что белому человеку нравится в лесу.

— Маса хочет сегодня ночью снова идти в лес, — сказал Элиас, в глазах его лучился смех.

— Да, я могу сегодня ночью идти в лес, — поддержал я. — Я охотник, а не женщина.

Эта остроумная шутка была встречена взрывом смеха.

— Правда, правда, — сказал Элиас. — Маса говорит правду.

— Маса настоящий мужчина, — подтвердил с улыбкой Андрая.

Я раздал папиросы; мы сидели на корточках у костра, сосредоточенно курили, говорили о различных животных, пока не появилась роса. Распрощавшись, мы пошли по деревенской улице, вдыхая запахи пальмового масла, пизанга и маниока — ужина жителей деревни. В хижинах мерцали огни, сидящие у входа обитатели хижин тепло приветствовали нас.

— Вы уже пришли, маса?

— Здравствуйте, маса, здравствуйте!

— Спокойной ночи, сэр!

Жизнь казалась мне чудесной.

Прежде чем весть обо мне распространилась по окрестным селениям и местные охотники направились в лесные заросли на ловлю зверей для сумасшедшего, покупающего их, прежде чем немногочисленные посещения охотников с добычей перешли в сплошной поток, совершенно захлестнувший меня, я имел возможность совершить несколько вылазок в глубь леса. При этих вылазках я не столько стремился к поимке зверей, сколько искал наиболее подходящие места для установки капканов, выбирал дуплистые деревья, из которых впоследствии можно было бы выкурить интересных зверьков, основательно знакомился с окружающими Эшоби лесами. Не зная хорошо местность, почти невозможно поймать нужных животных: каждая разновидность, каждая группа животных имеет свои излюбленные участки леса, знание которых для охотника совершенно обязательно. Иногда, по счастливой случайности, нам удавалось поймать какого-либо зверя и во время таких прогулок. Одна из них, которую я совершил вдвоем с Элиасом, надолго сохранилась в моей памяти.

Андрая, как оказалось, был большим ипохондриком: малейшая боль или небольшой жар загоняли его в дальний темный угол хижины, где он корчился и стонал, словно находился на грани смерти, что страшно пугало трех его жен. В один из таких дней я договорился с Элиасом, что мы пойдем в лес вдвоем. Скоро я начал жалеть о своей затее, так как послеполуденный зной донимал нас сильнее обычного. В лагерном моем зверинце все было тихо: птицы с полузакрытыми глазами неподвижно сидели на своих жердочках, крысы и дикобразы дремали на подстилках из банановых листьев, даже обычно резвые обезьяны стали сонными и тихими. Кругом все спало, у меня тоже было большое искушение погрузиться в сон. В воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения, листья безжизненно свисали с деревьев. Одуряющая, цепенящая духота делает человека ленивым и вялым. Вместе с жарой наступает тягостная, унылая тишина: не слышно даже пения птиц, лишь издалека, из прохладных глубин леса, доносится слабый звон цикад.

Большим усилием воли заставил я себя подготовиться в путь; в одну сумку я положил сети, холщовые мешки для птиц или змей, папиросы и спички. В другой сумке находились патроны, запасная коробка спичек, свеча и различные колбочки и банки для всякой мелочи — пауков, скорпионов и т. п. Я закончил чистить ружье, когда к палатке подошел Элиас; пот градом катился по его улыбающемуся лицу, всю его одежду составляла тряпка, повязанная вокруг бедер. Он имел при себе копье и неизменный тесак.

— Маса, я пришел, — приветствовал он меня. — Маса готов?

— Да, Элиас, идем. Сегодня очень жарко, правда?

— Слишком много солнца, — согласился Элиас, закидывая сумки себе за спину.

Пройдя по узкой красноземной тропинке, перейдя ручей, холодная вода которого доставала нам лишь до лодыжек, миновав подлесок, мы вступили в величественную, сумрачную, наполненную неповторимым ароматом лесную чащу. Жара, преследовавшая меня в лагере, сменилась освежающей прохладой, полумрак давал возможность смотреть на все широко раскрытыми глазами, не щурясь от яркого солнечного света. Элиас легко и свободно шел впереди по почти неразличимой тропинке, босые ноги его бесшумно ступали по лиственному ковру. Время от времени слышен был стук тесака, которым Элиас обрубал ветку, слишком низко нависшую над тропой. Большие затруднения при лесных походах доставляло мне обилие впечатлений по обе стороны тропы: я не успевал смотреть себе под ноги и все время спотыкался. Яркий цветок в листве у вершины дерева заставлял меня смотреть вверх до боли в шее, упавшее дерево, лежавшее в стороне от нашего пути и покрытое разноцветными поганками, также привлекало мое внимание; я озирался по сторонам, желая сразу все увидеть, и непрерывно оступался и спотыкался. В этот день, однако, у меня не было определенной цели, поэтому мы скоро свернули с дороги и стали исследовать каждое укрытие, переворачивать каждую сгнившую колоду в надежде отыскать скорпиона, лягушку или какого-нибудь более крупного зверька. Эти поиски замедляли скорость нашего движения по лесу.

Примерно в двух милях от лагеря мы вышли к берегу очередного ручейка, который пенился и бурлил между кучей больших камней, заросших густыми пучками ярко-зеленого моха и перистого папоротника. В каждой расщелине росли дикие бегонии с раскинутыми по скале темно-зелеными листьями и склонившимися к воде тонкими веточками бледно-желтых цветов. Около часа бродили мы между камнями, собирая всякую мелюзгу: нам попадались испещренные пятнами жабы, большие серые лягушки с нелепыми остекленевшими глазами и длинными, узкими лапками, крупные жуки, звонко стрекотавшие, когда мы брали их в руки. В пышной растительности по берегам ручья встречалось множество больших улиток величиной и весом с крупное яблоко, старательно откладывавших в грудах влажных мертвых листьев крошечные перламутровые яички. Под маленьким камнем я обнаружил красивую зеленую и светло-желтую лягушку; это навело нас на мысль передвигать каждый камешек. Элиас, находившийся впереди, приподнял большой камень и испуганно подпрыгнул:

— Маса, змея… плохое животное…

Я подбежал к Элиасу. В сырой впадине, оставленной камнем, лежала странная змея. С первого взгляда мне показалось, что у нее нет головы, толщина змеи была совершенно одинаковой на протяжении всех двух футов ее длины. Глянцево-черная окраска ее была беспорядочно испещрена ярко-красными и желтыми полосами. Пристально вглядываясь, я постепенно различал на одном конце туловища голову змеи.

В нескольких дюймах от этой головы находилось круглое отверстие, глубоко уходившее в землю. Не желая упускать столь любопытное пополнение моей коллекции пресмыкающихся, я осторожно подкатил пачкой небольшой камень и прикрыл им вход в нору. Элиас благоразумно стоял сзади и стонал:

— Маса, оно вас укусит! Осторожнее, маса, это дурное животное!

Змея не двигалась и только часто высовывала и убирала язык. Преградив ей путь к бегству, я почувствовал себя увереннее.

— Маса, это очень ядовитое животное.

— Замолчи, Элиас, и принеси мне быстренько большой мешок и еще одну палку.

— Хорошо, сэр, — хмуро ответил Элиас и пошел выполнять мое поручение.

Змея по-прежнему лежала совершенно неподвижно и только внимательно следила за мной; я держал палку наготове, опасаясь внезапного ее броска. Я был уверен, что передо мной не ядовитая змея, но не хотел, чтобы пострадала ее роскошная расцветка. Элиас принес холщовый мешок и длинную палку. Осторожно подвел я горловину мешка к голове змеи и слегка дотронулся палкой до ее хвоста. Я ждал, что змея будет сопротивляться моим попыткам загнать ее в мешок, но все случившееся явилось для меня полной неожиданностью. Почувствовав прикосновение палки, змея собралась в клубок, развернулась, как пружина, и оказалась в мешке. Я никогда еще не встречал такое сговорчивое пресмыкающееся. Очутившись в мешке, оно успокоилось, и нам осталось только завязать мешок.

Элиас ахнул от удивления и сказал:

— Эта змея ничего не боится. Мне кажется, что она полюбила вас. — И в дальнейшем, когда мы продолжали переворачивать камни, он часто вспоминал и смеялся своей шутке. Эта змея — Calabria reinhardti — оказалась мелким родственником семейства крупных змей-удавов. Голова и хвост ее оканчиваются одинаково, и, поскольку все туловище покрыто небольшими круглыми ровными полосами, трудно определить, где у змеи начало и где конец. Маленькие глаза змеи почти не различимы, так как они такого же размера, цвета и формы, как и окружающие их полосы. Цветные полосы и пятна на черном туловище разбросаны без всякой системы, и с первого взгляда трудно понять, каким концом змея обращена к зрителю. Змея эта совершенно безобидное существо, которое значительную часть времени проводит, зарывшись в сырую землю; питается она мелкой добычей, пригодной для ее слабых челюстей. Если взять ее в руки — она свертывается в клубок и прыгает. Она никогда не пыталась кусать, сжимать или давить протянутую ей руку, что обязательно делают даже детеныши более крупных представителей удавов.

Calablia reinhardti была первым нашим трофеем в этот день, и мы продолжали путь в приподнятом настроении. Но хотя мы и ворочали каждый камень, который в силах были повернуть, мы не нашли другой такой экземпляр, В конце концов, собрав мешки и банки, мы пошли дальше, оставив берега ручья в таком состоянии, в каком они были бы после нашествия большого стада дрилов или лесных кабанов. Нашей конечной целью была небольшая поляна милях в пяти от деревни; Элиас нашел ее несколько дней назад и сказал мне, что, по его мнению, там должны быть животные… какие животные, он не стал уточнять. Оказалось, что Элиас обозначил путь не так хорошо, как он обычно это делал; вскоре мы остановились, и Элиас нехотя признался, что не знает точно, где мы сейчас находимся, в каком направлении от нас деревня, и в каком — поляна. Я сел на большую колоду и отказался идти дальше до тех пор, пока Элиас меня не уверит, что нашел правильный путь.

— Я подожду здесь, а ты ищи пока тропу. Когда найдешь ее, вернешься за мной.

— Хорошо, сэр, — радостно отозвался Элиас и скрылся между деревьями.

В течение нескольких минут слышал я стук тесака, которым он делал зарубки, отмечая путь; постепенно стук этот становился слабее и наконец совсем затих. Я закурил папиросу и осмотрелся по сторонам. Неожиданно из-под колоды, на которой я сидел, послышался звон цикады. Стараясь не шелохнуться, я пристально всматривался в направлении звука. Цикады стали для меня в последнее время каким-то наваждением; обитают они во всех уголках леса, день и ночь слышны их звонкие трели, но до сих пор мне не удалось увидеть хотя бы одну из них. Теперь, очевидно, цикада пела на расстоянии фута от меня, и я очень хотел ее найти. Я тщательно исследовал ствол колоды, зеленый губчатый мох на нем, мелкие кучки темно-красных и желтых поганок, выросших в трещинах и щелях, мертвые лианы, врезавшиеся в кору дерева и продолжающие обвивать труп поверженного великана. Отчетливо виднелась проложенная муравьями извилистая дорожка, у небольшого отверстия неподвижно притаился черный паук, но цикады я так и не видел. Слегка повернув голову, я заметил в глубине мха что-то блестящее. Всмотревшись, я увидел насекомое: туловище его, длиной около двух дюймов, покрыто было сложным серебристо-зеленым красивым узором и совершенно сливалось с зеленым мохом и серой корой дерева. Обнаружил я цикаду только потому, что случайный солнечный луч заискрился на ее больших крыльях; этот отблеск, подобный солнечному зайчику, и привлек мое внимание. Я осторожно поднес руку к насекомому и схватил его. Цикада захлопала крыльями, которые, как бумага, шуршали по моим пальцам, затем в отчаянии издала долгий пронзительный крик. Я внимательно рассматривал цикаду, осторожно держа ее в руке. У нее были большие выпуклые глаза, серебристо-зеленое тело было твердо, как орех. Крылья ее напоминают лист слюды, если рассматривать их на свет, видна частая сетка жилок, сложных и красивых, как самые искусные витражи. Между лапками в специальном желобке заходится длинный и тонкий хоботок цикады. Этим хрупким инструментом цикада прокалывает кору деревьев и добывает древесный сок. Закончив осмотр, я развернул ладонь руки. С минуту цикада беспомощно размахивала своими красивыми крылышками, затем она вспорхнула и улетела. Я не пытался сохранить цикаду, так как знал, что это хрупкое насекомое не доживет в маленькой сетчатой клетке на диете из воды и меда до нашего возвращения в Англию. Скоро вернулся Элиас, заявивший, что теперь он установил наше местонахождение и знает хорошо дорогу.

Мы снова вышли на тропинку и продолжали путь к намеченной поляне. Такие поляны образуются на отдельных участках леса, где слой почвы слишком тонок и не удерживает могучие корни больших деревьев. Эти поляны заросли низкими вьющимися растениями, для тонких корней которых достаточно нескольких дюймов почвы, покрывающей выходящую здесь к поверхности скальную основу африканских лесов. Подобные поляны густо поросли травой; в трещинах скал, на нанесенном дождями тонком слое земли растут крошечные, чахлые деревца. Со всех сторон поляны окружены густыми лесами; если почвенный слой немного утолщается — семена крупных деревьев развиваются в нем и деревья отбирают эти участки у своих низкорослых соперников.

Деревья постепенно начали редеть, стало значительно светлее, и мы вошли в густые, низкие заросли на опушке леса. Мы проложили себе путь сквозь покрытую цветами густую завесу и, шагая по колено в траве, вышли на поляну. Она расстилалась перед нами, подобно большому лугу, золотисто-зеленая под лучами солнца, тихая и пустынная, резко очерченная в своих границах величественной стеной леса.

Мы прилегли на теплую траву и закурили, купаясь в ласковых солнечных лучах. Постепенно до нас стали доходить признаки жизни обитателей поляны: звонкое стрекотание больших яркокрылых кузнечиков; пронзительные призывы древесных лягушек с берегов крохотного ручейка, извивающегося в траве; то мягкое, то сиплое воркованье маленького голубя, сидевшего над нами в кустах. С дальнего конца поляны донеслись и эхо отразило чьи-то громкие и беспечные крики: «Карроу… карро-о-у… ко-оу-у…».

Снова и снова повторились эти громкие крики. Я навел бинокль на деревья дальней опушки леса и стал тщательно их осматривать. Вскоре я увидел трех больших блестящих зеленых птиц с длинными, тяжелыми хвостами и изогнутыми хохолками. Поднявшись, они стремительно пересекли поляну и опустились на деревья на противоположной стороне, повторив при посадке свои громкие, вызывающие крики. Не переставая кричать, они, как белки, прыгали с ветки на ветку и бегали по деревьям с поразительной легкостью и быстротой. Это были гигантские бананоеды, пожалуй, самые красивые птицы в тропическом лесу. Я часто слышал их пронзительные крики в лесу, но увидел их сегодня впервые. Ловкость и подвижность этих птиц изумили меня: они прыгали и бегали по ветвям, останавливались на мгновение, чтобы клюнуть и проглотить какой-нибудь плод или огласить лес своими криками. Перелетая с дерева на дерево, они широким веером распускали хвосты; переливы зеленого и золотисто-желтого цветов в сиянии солнечных лучей поражали глаз красотой и богатством красок.

— Элиас, ты видишь этих птиц?

— Да, сэр.

— Я дам десять шиллингов тому, кто доставит мне такую птицу живой.

— Правда, сэр?

— Правда. Ты попробуешь ее поймать?

— Да, сэр… десять шиллингов…- он долго еще что-то бормотал, лежа на спине и докуривая папиросу.

Я следил, как сверкающие красками птицы, весело перекликаясь, постепенно исчезли в чаще леса; на поляне снова воцарилась тишина.

Мы приступили к работе. Распустив частые, длинные сети, мы подвесили их широким полукругом, плотно прижав к земле нижнюю часть. Сети были натянуты очень слабо, так что попавший в них небольшой зверек быстро запутался бы в их широких складках. Затем мы очистили от травы и растительности полосу шириной в два фута, соединявшую полукругом свободные концы установленных сетей. Получилась полная окружность, одну ее половину составляли натянутые сети, другую — расчищенная нами полоса. Срезанные кустарники и траву мы сложили по внутреннему краю полосы и забросали их сверху сырыми листьями. Всю эту кучу мы слегка полили керосином и подожгли. Сырые листья не давали сухой траве разгореться, куча медленно тлела и выделяла клубы едкого дыма, стлавшегося по направлению к сетям. Но наше терпеливое ожидание не увенчалось успехом. Из дыма с возбужденным стрекотом выскочили лишь несколько крупных кузнечиков. Погасив огонь, мы установили сети в другом месте и повторили всю процедуру с самого начала. И снова сети остались пустыми. Наши глаза болели от дыма, мы были обожжены огнем и солнцем. Шесть раз мы расставляли сети, зажигали и тушили огонь, не получив никакой награды за свои труды.

Я уже начал было сомневаться в справедливости рекомендации Элиаса, но на седьмой попытке счастье нам улыбнулось. Едва мы подожгли траву, как один участок сетей начал дрожать и колебаться. Я помчался туда и увидел крупного серого зверька с длинным чешуйчатым хвостом, запутавшегося в складках сетей. Это была мешетчатая крыса величиной с котенка, серый ее мех кишел похожими на тараканов насекомыми — постоянными спутниками этих крыс.

— Элиас, я поймал интересного зверька, — закричал я. Но Элиас был увлечен чем-то у противоположного края нашего сооружения и не расслышал меня. С трудом удалось мне спрятать крысу в плотный мешок, избежав при этом ее укуса. Затем я помчался к другому краю сетей. Элиас барахтался на земле, сердито и громко ворча.

— Что случилось, Элиас?

— Крысы, сэр, — ответил он возбужденно. — Они быстро бегают и больно кусаются. Осторожнее, сэр, они вас укусят.

По траве металось множество жирных лоснящихся крыс. Убегая от дыма, они в то же время ловко ускользали от расставленных сетей. Крысы имели равномерную оливково-зеленую окраску, только носы у них были ржаво-красного цвета. Маленькие зверьки носились у нас под ногами, убегали в траву и выбегали оттуда обратно, их лапки находились в безостановочном движении, длинные белые усы возбужденно топорщились. Крысы никого и ничего не боялись и кусались, как черти. Когда Элиас, опустившись на колени, попытался вытащить одну крысу из травы, другая пробежала по его ноге, забралась под набедренную повязку и куснула Элиаса в бедро. Спрыгнув на землю, она мгновенно исчезла в траве.

— А-а-а…-дико закричал Элиас, — она меня укусила, это очень скверные животные.

В этот момент другая крыса впилась зубами в большой палец моей правой руки и мне было уже не до Элиаса. В конце концов мы поймали десяток крыс. Когда мы вышли из дыма, у нас был вид людей, только что переживших горячую схватку с леопардом. Моя рука сильно болела от полученных пяти укусов, все лицо было расцарапано кустами. По ногам Элиаса текла кровь, у него было два укуса на ногах и один на колене. В тропиках кровотечение происходит очень обильно: из самой маленькой царапины кровь льет, как из поврежденной артерии. Выступивший от жары и напряженной работы пот залил открытые укусы и царапины, которые теперь начали страшно болеть. Я убедился, что за поимку крыс мы заплатили слишком дорогую цену.

Перед возвращением в лагерь было решено произвести еще одну попытку. Скучную работу по расстановке сетей и разведению огня мы выполнили с удовольствием, поскольку трофеи, как это всегда бывает, значительно улучшили наше настроение. Давно известно, что нет ничего более удручающего, чем повторение одной и той же работы без получения желаемых результатов. Разведя огонь, мы перебежали к сетям и стали с нетерпением вглядываться в траву.

Первыми выбежали две красивые, ярко окрашенные ящерицы, решившие, очевидно, что поляна горит. Одну из них я поймал сачком для бабочек, вторую Элиас хотел ударить палкой, но промахнулся, и она исчезла в кустах.

— Элиас, ты упустил ее?

— Она убежала в кусты, сэр, — уныло ответил Элиас.

— Почему ты ее не поймал? — сердито спросил я, размахивая перед носом Элиаса пойманной ящерицей. — Что, у тебя рук нет, что ли?

Элиас испуганно отскочил в сторону:

— Маса, это плохая ящерица. Если она вас укусит, вы умрете.

— Чепуха, — ответил я и вложил мизинец между зубами ящерицы. Укус чувствовался не сильнее легкого щипка. — Видишь? Это самая безобидная ящерица.

Я поместил ящерицу в мешок, и мы вернулись к сетям, в которых запутались три крысы и черная злая землеройка. Крысы имели бледно-коричневую окраску, покрытую продольными полосами круглых ярко-кремовых пятен. Когда мы подняли крыс за хвосты, они повисли в воздухе расслабленно и спокойно, и мы упаковали их в мешок без всяких затруднений. Позднее я обнаружил, что эти робкие, застенчивые зверьки поддаются дрессировке лучше всех других лесных крыс: через два дня после поимки они уже безбоязненно забираются на ладонь руки, чтобы схватить предлагаемую им пищу.

Землеройка, напротив, обладала таким же черным характером, как и цвет ее меха. Хотя длина ее не превышала трех дюймов, она свирепо рвалась в сетях, а когда мы захотели ее освободить, бросилась на нас, ощерив рот и гневно раздувая ноздри. Когда нам удалось распутать сети, землеройка села на задние лапы, собралась в комок и, вызывающе вскрикивая, приготовилась к бою. С большим трудом мы загнали ее в ящик, наполненный сухой травой, но и там она продолжала сердито ворчать. Я не собирался долго держать ее, так как это крошечное существо вряд ли выдержало бы долгий и утомительный путь в Англию. Но я хотел оставить землеройку на несколько дней в лагере, чтобы изучить ее привычки и рассмотреть ее на близком расстоянии. Тот факт, что я иногда с большими трудностями ловил животное, держал несколько дней в лагере, а затем выпускал на волю, был в глазах африканцев убедительным доказательством моего слабоумия.

Солнце склонялось к краю поляны, когда мы упаковали снаряжение и всех наших пленников и отправились в обратный путь. Снова над нашими головами появилась сплошная крыша золотисто-зеленых листьев. Ночь застигла нас в лесу, и скоро стало темно, как в подземелье. Я с трудом ковылял, спотыкался о корни, стукался головой о ветки под аккомпанемент многочисленных соболезнований Элиаса. Когда мы вышли к полям около деревни, оказалось, что сумерки только переходят в настоящую тропическую ночь. Пара попугаев с криком и свистом пролетела высоко над нами по направлению к лесу. Разбросанные по небу облака были еще окрашены золотистыми, розовыми и зелеными отблесками. Огни лагеря приветливо мигали нам, я уже чувствовал какой-то вкусный запах. Но я быстро вспомнил, что, прежде чем помыться и поесть, мне придется разместить и накормить всех наших сегодняшних пленников. Перенес я это разочарование сравнительно спокойно.

Количество более крупных животных в лесах Камеруна также очень велико. К ним относятся все животные величиной от домашней кошки до слона. Поимка их, как правило, значительно легче и связана с меньшими трудностями, чем поимка мелких животных. Объясняется это прежде всего тем, что более крупного зверя легче обнаружить. Для мыши или белки не требуются слишком густые заросли, чтобы спрятаться от охотника; для такого животного, как, например, антилопа дукер, нужно уже солидное укрытие. Кроме того, маленькие зверьки имеют неприятную манеру пролезать сквозь ячейки сетей, если же в сетях окажется крупное животное, можно не сомневаться, что оно уже никуда не уйдет.

Однажды утром Элиас и Андрая появились в лагере необычно рано. Лежа в полумраке палатки, я слышал, как они шепотом обсуждали с Пайосом, стоит ли меня так рано будить. Пайос в этом отношении был большой педант: потребовалось много времени, чтобы втолковать ему, что вновь прибывающие животные не могут ждать, пока я закончу свои дела. Если кто-либо приходил с добычей, когда я брился, ел или чистил ружье, Пайос величественно приказывал ему обождать. Бедная жертва, вытерпевшая не слишком нежное обращение при пленении, находившаяся зачастую целый день без еды и питья, перенесшая длительное путешествие под палящими лучами солнца в малокомфортабельном мешке или корзине, могла умереть во время этого дополнительного ожидания. В особенности это касалось птиц. Я долго не мог убедить птицеловов в том, что, если они поймали птицу ночью и не принесли мне ее на следующее же утро, шансы на то, что птица выживет, очень незначительны. На такое мое объяснение всегда следовал одинаковый ответ:

— Это сильная птица, маса, она не умрет.

Учитывая такие настроения охотников, я неоднократно объяснял Пайосу, что животные не могут ждать и, в какое бы время ни принесли пленника — во время обеда или в середине ночи, — охотника следует немедленно привести ко мне. После многочисленных внушений я решил, что эта истина Пайосом усвоена твердо: поэтому я вышел из себя, услышав, что он не пускает ко мне Элиаса и Андраю. Я предположил, судя по доносившимся ко мне обрывкам разговора, что он снова забыл мои инструкции. Мне казалось ясным, что Элиас и Андрая ночью ушли в лес, поймали там какое-нибудь интересное животное и спешили теперь продать его мне, пока оно не сдохло в их руках, а Пайос твердо решил не допускать их ко мне раньше установленного часа — половины седьмого. Рассердившись, я громко окликнул Пайоса. Он появился с чашкой чаю, что несколько умиротворило меня.

— Доброе утро, сэр.

— Доброе утро. — Я взял чашку. — Что там за шум? Что-нибудь принесли?

— Нет, сэр. Элиас и Андрая хотят позвать вас в лес.

— В такой час? Почему так рано?

— Они говорят, — с сомнением в голосе ответил Пайос, — что нашли далеко отсюда отверстие в земле.

— Отверстие в земле… ты имеешь в виду пещеру?

— Да, сэр.

Новость была хорошей. Я давно хотел осмотреть какие-нибудь пещеры в районе Эшоби, просил охотников провести меня к ним, но до сих пор они ничего не находили. Я выскочил из постели и в своем полосатом красно-голубом халате вышел из палатки.

— Доброе утро, Элиас… Андрая.

— Доброе утро, сэр, — ответили они, как обычно, одновременно.

— Что вы рассказываете о пещере? — спросил я, допивая чай и с наслаждением вдыхая бодрящий утренний воздух. Элиас и Андрая с трудом оторвали очарованные взоры от моего халата.

— Вчера я был в лесу, маса, — начал Элиас, — и нашел такую пещеру, какая вам нужна. Я слышал, как в пещере кто-то ходил.

— А кто там ходил, ты не видел?

— Нет, сэр, не видел, — ответил Элиас, ковыряя ногой землю. Я понял, что Элиас не рискнул заглянуть в пещеру, опасаясь встречи со злыми духами, или, как их называют местные жители, ю-ю.

— Ну хорошо, что нам теперь нужно сделать?

— Маса, нужно взять четырех человек и идти в лес. Мы возьмем с собой сети и поймаем зверя.

— Хорошо, идите в деревню и найдите нескольких охотников. Через час приходите все сюда, слышите?

— Мы слышим, сэр.

Мои проводники отправились в деревню. Я попросил быстрее приготовить завтрак. Расстроенный Пайос побежал на кухню и излил свой гнев, обругав ни в чем не повинного повара.

Через час мы уже поднимались по зеленому, заросшему лесом склону холма между выступавшими корнями деревьев. Кроме Элиаса и Андраи были еще трое: ловкий с лисьим лицом человек, которого все называли Плотником, очевидно по его специальности; живой, приятный юноша, которого звали Ником; высокий изможденный человек по имени Томас. Сзади нас шел Даниель — мальчик, несший съестные припасы для всей нашей экспедиции. Все мы были в хорошем настроении, охотники громко переговаривались, жестикулировали, смеялись, не забывая отмечать на деревьях дорогу своими тесаками.

Примерно с полмили мы непрерывно поднимались в гору, затем дорога выровнялась и идти стало легче. Иногда нам попадались деревья с окружностью ствола примерно в шесть дюймов, ровные и гладкие, как жерди, исчезавшие своими стволами в густом пологе листьев над нашими головами. Кора их была усыпана множеством крошечных бледных цветов — красивых глазков, росших на тоненьких, с четверть дюйма, стебельках. Цветы были величиной с ноготь мизинца и так плотно прилегали друг к другу, что совершенно закрывали значительные участки коры. В призрачном, напоминавшем подводный мир освещении, царившем в лесу, эти покрытые цветами стволы сияли на темном фоне, как высокие ровные колонны из драгоценных камней. В одном месте мы увидели шесть таких деревьев, которые стояли вокруг кучи валунов, покрытых зеленым бархатным мохом и желтыми цветами бегонии. После нескольких часов ходьбы по тропическому лесу глаз начинает уставать от бесконечного однообразия гладких, ровных стволов и редкой вьющейся растительности подлеска; наткнувшись на картину, подобную описанной, фантастическую по своим очертаниям и окраске, человек снова чувствовал интерес к лесу и его красоте.

Невдалеке от тропы, по которой мы шли, я заметил огромный гниющий ствол дерева длиной футов в сто пятьдесят. Несмотря на то, что дерево это свалилось очень давно, можно было проследить, как оно при падении разорвало и пригнуло более мелкую растительность, как верхние его ветви с листьями описали кривую и образовали прореху в зеленом потолке, открыв для обозрения снизу кусочек неба. Вырвавшиеся из земли черные изогнутые корни напоминали хищно растопыренную ладонь огромной руки. В середине этой ладони виднелось небольшое черное отверстие — вход в пустотелую внутренность ствола. Я обратил на это отверстие внимание Элиаса, и он тщательно его осмотрел.

— В стволе может находиться какой-нибудь зверь?

— Иногда там, возможно, кто-нибудь бывает, — осторожно ответил он.

— Хорошо, давайте посмотрим.

Андрая, Плотник и мрачный Томас пошли к вершине дерева. Ник, Элиас и я начали осматривать отверстие у основания. Вход имел в диаметре около восьми футов, так что человек свободно мог в него войти. Элиас и Ник, громко принюхиваясь и фыркая, проползли несколько футов в глубь ствола. Я чувствовал только запах гнилого дерева и сырой земли.

— Эге, — воскликнул Элиас, с шумом втягивая ноздрями воздух, — мне кажется, что внутри сидит катар. Как ты думаешь, Ник?

— Мне тоже так кажется, — согласился Ник, ожесточенно фыркая.

Я снова втянул в себя воздух и снова ничего не почувствовал.

— Что значит катар? — спросил я Элиаса.

— Крупное животное, сэр. У него на спине кожа, как у змеи. Иногда оно делает так… — и он свернулся в клубок, пытаясь изобразить таинственное животное.

— Как же нам его достать? — спросил я.

Элиас вылез из ствола, окликнул Плотника, находившегося у противоположного конца дерева, и о чем-то быстро переговорил с ним на языке баньянги. Затем, обернувшись ко мне, он спросил, есть ли у нас фонарь. Даниель быстро достал из сумки карманный фонарь и передал его Элиасу. С фонарем в зубах Элиас опустился на четвереньки и снова исчез в стволе дерева. Я не счел момент подходящим для напоминания о том, что некоторые змеи предпочитают именно такие укромные места. Я не понимал, что Элиас собирался делать при встрече с животным в узком туннеле, где с трудом можно было повернуться. Внезапно футах в двадцати от входа мы услышали сильные удары изнутри по стволу и сдавленные крики.

— Что случилось? — возбужденно воскликнул Ник. Из глубины отверстия донесся поток слов на баньянги.

— Что он говорит? — спросил я Ника. и мне явственно представилась ядовитая змея, нападающая на беззащитного Элиаса.

— Элиас видит зверя, сэр. Он хочет, чтобы Плотник развел небольшой огонь у другого конца ствола, тогда дым выгонит зверя и Элиас его поймет.

— Хорошо. Пойди и скажи об этом Плотнику.

— Иду. У вас есть спички, сэр?

Я отдал спички, и Ник побежал к противоположному концу дерева. Я заполз в ствол и с трудом разглядел далеко в глубине слабый свет моего фонарика. — Все в порядке, Элиас?

— Да, сэр, я его вижу, — взволнованно отозвался Элиас.

— Что там за зверь?

— Катар, сэр, и у него на спине детеныш.

— Я могу посмотреть?

— Нет, сэр, это невозможно, здесь слишком тесно, — крикнул Элиас и закашлялся. Облако едкого дыма заполнило ствол, закрыло от меня фонарик, проникло в мои легкие. Слышался непрерывный громкий кашель Элиаса. Я быстро вылез, вытирая слезившиеся глаза,

— Андрая! — закричал я изо всех сил. — Слишком много дыма… Элиас и зверь задохнутся в дереве… вытащи огонь, сделай его меньше, слышишь?

— Да, сэр, слышу, — донеслось в ответ.

Я снова вполз в заполненное дымом отверстие.

— Как дела, Элиас?

— Я его поймал, сэр, я его поймал! — радостно ответил Элиас в промежутках между приступами кашля.

— Вынеси его, — я стоял на четвереньках, пытаясь что-либо разглядеть сквозь дым, — вынеси его быстрее…

Казалось, прошло несколько часов, прежде чем в отверстии появились черные мозолистые ноги Элиаса. Он вылез, задыхаясь и кашляя, совершенно голый, и радостно улыбнулся мне: трофей его был завернут в набедренную повязку.

— Я завернул его в мою одежду, сэр, я боялся, чтобы детеныш не упал.

— Это животное быстро бегает? — спросил я, взяв из его рук сверток и отходя немного в сторону.

— Нет, сэр.

— Оно кусается?

— Нет, сэр.

Успокоенный этими ответами, я положил сверток на землю и развернул его. Перед моими глазами предстал совершенно необычный зверь. С первого взгляда мне показалось, что на тряпке находится большая коричневая еловая шишка, соединенная с другой шишкой, темно-серой и меньшего размера. Затем я понял, что это самка трехрогого панголина, или чешуйчатого муравьеда, свернувшаяся в клубок, с крошечным детенышем, прицепившимся к ее спине.

— Катар, сэр, — с гордостью объявил Элиас.

— Хороший зверь, — согласился я.

С трудом отделил я детеныша от спины матери и осмотрел его. В отличие от матери он нас не боялся, спокойно сидел у меня на ладони и близоруко глядел на меня маленькими влажными глазами. От конца его длинного носа до кончика чешуйчатого хвоста было около десяти дюймов, его спина, голова, ноги и хвост покрыты были маленькими, еще очень мягкими листообразными серыми чешуйками. Брюшко, подбородок, обращенные к телу части ног и грустная морда были покрыты беловатым, довольно грубым мехом, нижняя часть хвоста была совершенно голой. Морда его была очень длинной, он все время старался просунуть между моими пальцами свой мокрый вытянутый нос. Толстые маленькие задние лапы имели миниатюрные аккуратные коготки; на передних лапах находились большие кривые когти с маленькими коготками по бокам. Этими передними когтями детеныш с силой вцепился в мою руку, стремясь одновременно на всякий случай обвить хвостом мою кисть. Однако он был еще очень слаб, и при каждой попытке хвост его соскальзывал с моей руки. Самка отличалась от детеныша значительно более жесткой и темной чешуей, когти на ее лапах были обломаны и не оканчивались так изящно, как у маленького панголина. Насколько я мог судить (хотя она скромно отказывалась развернуться), в самке было около трех футов длины. Свернувшись, на напоминала размерами и формой футбольный мяч.

Охотники, конечно, шумно радовались нашему успеху. Но я припомнил все, что читал о панголине, и был настроен довольно мрачно. Панголины питаются муравьями, зубов они не имеют, у них очень длинный, похожий на змеиный, язык и обильное количество клейкой слюны. Большими передними лапами они разрывают муравейники и быстро обшаривают языком все его закоулки. При каждом таком заходе к языку прилипает некоторое количество муравьев. Как обычно бывает с животными, питающимися ограниченным ассортиментом, муравьеды совершенно не приспособлены к заменителям и поэтому очень плохо переносят неволю. Но как бы то ни было, это были первые мои муравьеды, и я намерен был сделать все возможное, чтобы сохранить их живыми. Я водворил детеныша обратно на спину матери, он вцепился в нее большими передними лапами и прикрепился хвостом к выемке между двумя чешуйками. Закрепившись таким образом, он просунул между передними лапами свой длинный нос и заснул. Мы спрятали обоих панголинов в мешок и продолжили свой путь.

После часа ходьбы мы подошли к пещере, о которой мне рассказывал утром Элиас. Крутой склон холма был усеян большими скалами, часть которых наполовину ушла в землю, а другая часть почти исчезла под плотной завесой папоротников, бегонии и густого моха. Под одной из скал виднелась щель шириной около трех футов и высотой около двенадцати дюймов. Показав мне ее, Элиас торжественно произнес:

— Пещера, сэр.

— Это и есть пещера? — спросил я, с сомнением рассматривая отверстие.

— Да, сэр. Здесь узкий вход, но внутри достаточно просторно. Маса хочет зажечь фонарь?

— Хорошо, — смиренно согласился я.

Мои спутники расчистили от растительности вход в пещеру, после чего лежа на животе я просунул голову в нору. Действительно, внутренность пещеры имела размер небольшой комнаты; в дальнем углу пол круто опускался книзу, в глубь холма. В пещере был чистый прохладный воздух, каменистый пол был слегка усыпан белым песком. Я выбрался наружу.

— Кто-нибудь должен войти с фонарем в пещеру, тогда мы последуем за ним, — твердо проговорил я. Но никто из охотников не выразил желания первым проникнуть в пещеру. Я выбрал Даниеля, как самого маленького ростом.

— Даниель, возьми фонарь и залезь в нору. Я и Андрая пойдем за тобой.

И Даниель и Андрая не были согласны с моим предложением.

— Масса, там в пещере спрятался зверь, — захныкал Даниель.

— Что?

— Он меня схватит!

— Ты разве не охотник? — спросил я. — Если ты охотник, как может зверь схватить тебя? Ты схватишь зверя, не так ли?

— Я боюсь, — просто ответил Даниель.

— Элиас, послушай, есть ли кто-нибудь в пещере?

Каждый по очереди засовывал в пещеру свою лохматую голову, но никто ничего внутри не услышал.

— Видишь? — обратился я к Даниелю. — Теперь ты войдешь в нору. Не бойся, мы тебя не оставим, Андрая и я пойдем сразу за тобой.

С видом осужденного, поднимающегося на эшафот, Даниель опустился на землю и залез в пещеру.

— Теперь иди ты, Андрая.

Потребовалось некоторое время, прежде чем шесть с половиной футов Андраи оказались в пещере. Мы слышали, как он ругал Даниеля сперва за то, что тот сидел у самого входа (для Даниеля это был выход), а потом за то, что он ослепил ему глаза фонарем. Постепенно Андрая исчез в норе и я последовал за ним. Когда моя голова и плечи были уже в пещере, раздались громкие крики, и меня больно ударили по голове сачком. Свет фонаря ослепил меня, и я не мог разобрать, что происходит в пещере.

— Маса, маса! — орал Даниель, снова стукнув меня сачком. — Большой удав, большая змея… назад, сэр, назад!

— Замолчи сейчас же! — крикнул я. — И перестань колотить меня этой дурацкой палкой.

Даниель, дрожа всем телом, присел на корточки: я вполз в пещеру, присел рядом с ним и взял у него из рук фонарь. Посветив кругом, я увидел и сидящего около меня Андраю.

— Андрая, в какой стороне удав?

— Я его не видел, сэр. Даниель сказал, что видел его там… — и он махнул своей длинной рукой в сторону глубокого прохода перед нами.

— Ты видел удава? — спросил я Даниеля.

— Да, сэр, я видел его вот там. У него полосатая шкура.

Мы притаились в тишине, нарушаемой только стуком зубов Даниеля. Внезапно я услышал в пещере какие-то новые звуки; по повороту головы Андраи я почувствовал, что и он обратил на них внимание. Это были неясные то свистящие, то мурлыкающие звуки, доносившиеся к нам из темноты.

— Андрая, ты слышишь? Что это такое?

— Не знаю, сэр, — озадаченно ответил Андрая.

Доносившиеся из темноты звуки казались зловещими и страшными. В пещере было очень холодно, и мы все дрожали. Я понимал, что, если не предпринять срочные меры, Даниель в следующую минуту припишет эти звуки злым духам ю-ю и бросится на меня, чтобы освободить себе выход из пещеры. Подняв фонарь, я приказал охотникам оставаться на месте и направился к тому месту, где пол пещеры начинал опускаться. Это решение было не слишком разумным, так как встреча в темноте с удавом неизвестных размеров, когда единственный слабый источник света находился у меня в руке, не сулила мне ничего хорошего. Подойдя к краю, я осветил фонарем большую впадину, из которой доносились странные звуки. В первый момент мне показалось, что пол нижней пещеры сорвался с места и начал надвигаться на меня, сопровождаемый порывами ветра и сверхъестественным завыванием. У меня мелькнула было страшная мысль, что злые духи ю-ю действительно существуют и я стану сейчас жертвой их ярости. Но затем я понял, что вся эта черная масса состоит из сотен маленьких летучих мышей. Они держались кучно, как пчелиный рой; сотни этих существ, подобно мохнатому движущемуся коврику, плотно закрыли каменистый потолок нижней пещеры. Со странным писком кружили они вокруг меня, притягиваемые и отталкиваемые светом фонарика, воздух непрерывно колебался от взмахов множества крыльев. Осветив фонарем нижнюю пещеру, я не обнаружил никаких признаков удава.

— Андрая! — крикнул я. — Это не удав, это летучие мыши…

Ободренные этим сообщением, Андрая и Даниель присоединились ко мне и с удивлением осмотрели заполненную летучими мышами пещеру. Андрая выразил свое изумление возгласом, Даниель ничего не сказал, но перестал стучать зубами.

— Ну, в какой стороне теперь находится большой удав? — обратился я к Даниелю. Он захихикал, Андрая тоже громко рассмеялся.

— Хорошо, но чтобы больше не было таких глупостей, слышишь? А сейчас сбегай быстро к Элиасу и возьми у него веревку и сеть. Даниель направился к выходу.

— Маса хочет поймать этих животных? — спросил меня Андрая, пока мы ждали возвращения Даниеля.

— Нет, я не хочу этих маленьких мышей, я хочу поймать более крупного зверька. Внизу мы его найдем, правда?

— С помощью всевышнего мы найдем! — набожно ответил Андрая, пристально вглядываясь в глубь пещеры.

Чтобы попасть в нижнюю пещеру, мы должны были спуститься футов на пятнадцать по крутому каменистому откосу. Сделать это можно было только с помощью веревки, и я искал, куда бы закрепить ее верхний конец. Ничего подходящего мне найти не удалось. Когда Даниель вернулся с веревками, пришлось снова отправить его наружу с приказанием привязать конец веревки к стволу какого-нибудь дерева. После этого мы закрыли проход между двумя пещерами сетью, оставили Даниеля следить за попадающими в сеть летучими мышами и начали спускаться вниз. С первого взгляда склон показался нам гладким, при ближайшем рассмотрении, однако, выяснилось, что поверхность его была испещрена маленькими продольными ложбинками и напоминала уменьшенное во много раз вспаханное поле. Гребни между ложбинками были остры, как лезвие бритвы. Окровавленные и ободранные, достигли мы наконец песчаного дна пещеры. Здесь было столько летучих мышей, что воздух дрожал от их криков и взмахов многих крыльев. Передав фонарь Андрае, я взял сачок и после нескольких попыток поймал им четырех летучих мышей. Они мне нужны были в качестве музейных экспонатов, так как сохранить этих маленьких насекомоядных и доставить их живыми в Англию мне бы конечно не удалось. Размах крыльев этих мышей около восьми дюймов, у них жирное, покрытое мехом туловище величиной с грецкий орех. Больше всего поразили меня их головы, которые я рассматривал при свете фонаря. Большие, похожие на лепестки цветов, уши, казавшиеся прозрачными при свете фонаря, отчетливо выделялись на голове. На носу у них не было никакой растительности, бугры, канавки и наросты на их мордочках создавали впечатление замысловатого барельефа, похожего на миниатюрный герб тюдоровской Англии. Выпуклые маленькие глазки блестели, в приоткрытых ртах выделялись яркие белые зубы.

Затем мы начали искать более крупных представителей летучих мышей, питающихся не насекомыми, а плодами, так называемых летучих лисиц. Поиски наши не увенчались успехом, мы вскоре отправили Даниеля с сетями наружу, а через некоторое время и сами последовали за ним. Когда я выполз, щурясь и моргая от яркого света, Плотник бросился помогать мне подняться на ноги.

— Добрый день! — сказал он таким тоном, словно я вернулся из далекого путешествия.

— Ты думал, что меня схватили злые духи, Плотник?

— Нет, сэр, но иногда в этом месте можно встретить хищных зверей.

— А злых духов?

— Иногда и злых духов, — согласился он.

Появился Андрая, исцарапанный и грязный; мы присели отдохнуть и погреться немного на солнце после холодной пещеры.

— А где Элиас? — спросил я, заметив его отсутствие.

— Он пошел в лес искать другую пещеру, — ответил Плотник.

— Разве здесь есть еще и другая пещера? — сразу заинтересовался я.

— Возможно, что Элиас что-нибудь и найдет, — с явным недоверием ответил Плотник.

Сомнения Плотника не оправдались. Элиас вернулся и сообщил, что на расстоянии полумили есть пещера, значительно больше только что исследованной нами, и что в ней тоже находится много летучих мышей. Мы вскочили и быстро пошли за Элиасом.

Вторая пещера действительно оказалась крупнее первой; она находилась в глубине большого высокого холма, и вход в нее был почти совершенно закрыт растительностью. Длина пещеры достигала семидесяти ярдов, высота ее составляла по меньшей мере тридцать футов. Потолок был покрыт густым колышущимся слоем летучих мышей, оглашавших пещеру громким, пронзительным писком: это были летучие мыши, питающиеся плодами. Обрадовавшись, я поздравил Элиаса со счастливой находкой. Вскоре выяснилось, однако, что поймать летучую мышь в этой пещере отнюдь не просто. Наши сачки не доставали до высокого потолка, вход в пещеру был слишком велик, и мы не могли перекрыть его сетью. После продолжительных размышлений мы составили наконец план действий. Двое охотников отправились в лес и срубили там по молодому деревцу длиной около двадцати футов: деревца эти очистили от сучьев, оставив только на самой верхушке по нескольку веток с листьями. Мы закрыли сетью часть входа, после чего я велел охотникам приготовить небольшие мягкие сумки. Подойдя затем к входу, я направил свое ружье горизонтально в глубь пещеры и выстрелил одновременно из обоих стволов. Оглушительный шум выстрелов и перекаты эха вызвали в пещере страшный переполох. Все летучие мыши, а их было внутри не меньше пятисот, сорвались с места и с криками начали метаться по пещере. Хлопанье их крыльев напоминало громкий шум разбивающихся о береговые скалы морских волн. Убедившись, что потолок не обрушился от выстрелов, мы ворвались в пещеру. Летучие мыши тучами носились по пещере, почти касались нас, обдавая ветром, вызываемым взмахами крыльев.

Мы принялись за работу и начали энергично размахивать срубленными жердями. Попытки задеть ими летучих мышей не удавались, так как они легко ускользали от палок. Выбрав место, где мышей было особенно много, мы добивались того, что неочищенные от веток верхушки наших жердей сбивали на пол несколько зверьков. Отбросив жерди, мы кидались к ним прежде, чем они успевали снова подняться в воздух. Полученные ими удары, нанесенные ветками и листьями, не были слишком сильными, но их было достаточно, чтобы на несколько секунд заставить мышей сесть на пол. Но и в этом положении они проявляли исключительное проворство, и нам с большим трудом удалось, спасаясь от их острых и длинных зубов, загнать несколько летучих мышей в приготовленные для этой цели мешки.

В течение сорока пяти минут мы непрерывно преследовали летучих мышей и поймали двадцать пять зверьков. К этому времени некоторые мыши покинули пещеру и повисли на окрестных деревьях, подобно дрожащим черным плодам. Оставшиеся в пещере успели понять, что, вернувшись к куполу пещеры, они будут недосягаемы для нас. Я решил, что для начала мне хватит и двадцати пяти экземпляров и дaл команду прекратить охоту. Выйдя из пещеры, мы присели отдохнуть, закурили и стали смотреть, как повисшие на деревьях летучие мыши одна за другой отрывались от ветвей и исчезали в темноте пещеры, присоединяясь к своим возбужденным соплеменникам. Вероятно, за столетия жизни колонии летучих мышей в этой пещере впервые им пришлось испытать такие неприятности, как сегодня. Вероятно также, что пройдет еще много времени, прежде чем такая неприятность снова повторится. Учитывая это, можно считать, что летучие мыши ведут на редкость счастливую жизнь. Целыми днями спят они в темной, прохладной и безопасной пещере. Вечером, проголодавшись, они большими группами выскакивают наружу, летают в лучах заходящего солнца над позолоченными вершинами деревьев, садятся на ветки и, пока темнота окутывает лес, наслаждаются прекрасными спелыми плодами. С рассветом они возвращаются в пещеру, насытившиеся, с пятнами засохшего фруктового сока на шкурке, спорят и ссорятся из-за лучших мест на потолке и постепенно засыпают: солнце снова поднимается над деревьями, под его благодетельными лучами вырастает новый урожай плодов для следующего ночного пиршества.

Когда мы уходили, деревья уже отбрасывали на землю длинные тени. Я в последний раз взглянул на пещеру. В стене обрыва зияло черное отверстие, откуда уже вылетали первые группы летучих мышей и взмывали высоко в воздух. Сначала редкие, эти группы становились все многочисленнее и постепенно слились в сплошной поток, казавшийся на далеком расстоянии струйкой дыма. Спотыкаясь в сгущавшейся темноте леса, мы слышали высоко над нашими головами звонкие крики отправившихся на поиски пищи летучих мышей.

В результате проведенных нами на охоте дней и исключительной старательности жителей окрестных деревень клетки в моем лагере скоро оказались переполненными, и я стал целые дни уделять уходу за животными. Я мог располагать для прогулок лишь тем временем, которое оставалось у меня после окончания дневной работы, поэтому мы начали охотиться ночью при свете фонарей. Из Англии я привез четыре больших фонаря, к ним я добавил еще четыре фонаря, приобретенные в Камеруне. Обеспеченные таким обилием света, мы бродили по лесу обычно с двенадцати до трех часов ночи и поймали в эти часы множество таких ночных животных, которых мы вряд ли обнаружили бы в другое время суток.

Лес ночью резко отличается от леса при дневном освещении. Все живое бодрствует, то и дело где-нибудь на дереве сверкают чьи-то раскаленные глаза, из зарослей все время доносятся шорохи и крики. Свет фонаря часто падает на раскачивающиеся, подергивающиеся лианы — в ста пятидесяти футах над нашими головами какое-нибудь животное задело их в своем движении. С шумом падают на землю спелые плоды и сухие ветки. Цикады, которые как будто не спят ни днем, ни ночью, оглашают лес своим звоном, время от времени невидимая большая птица громко выкрикивает прокатывающееся по лесу: «Карр… каррр… карр». Обычными для ночного леса звуками являются крики Dendrohyrax dorsalis. Вначале мягкий пронзительный свист разделяется правильными частыми интервалами, затем интервалы становятся все короче, пока все не сливается в непрерывный громкий и резкий свист. Совершенно неожиданно, в момент, когда свист кажется нестерпимо пронзительным, он резко обрывается, и воздух доносит лишь звуки замирающего эха. В лесу также очень много лягушек и жаб. С наступлением темноты начинаются безумолчные крики, кваканье, свист, треск и щебет. Все это доносится отовсюду — начиная с вершин высочайших деревьев и кончая маленькими расщелинами под скалами на берегах многочисленных ручьев.

При ночной охоте расстояния в лесу представляются по меньшей мере в два раза большими, чем днем. Мы движемся под огромной, шуршащей крышей, и за пределами круга света, отбрасываемого фонарями, стоит непроницаемая черная стена. Только в маленьком радиусе от источника света можно различать цвета. При свете фонаря многое выглядит иначе, чем днем; листья и трава, например, приобретают воздушный, золотисто-зеленый оттенок. Создается впечатление, что мы бродим в глубинах подводного мира, где в течение тысячелетий не бывает солнечного света. Жалкий свет наших фонарей показывает нам участки чудовищных, извивающихся корней и блеклую окраску листьев. Серебристые мотыльки, подобно стайкам крошечных рыбок, группками порхают вокруг фонаря и исчезают во мраке. Воздух в лесу тяжелый и сырой; поднимая фонарь кверху, можно заметить, как слабые струйки тумана обвиваются вокруг ветвей и лиан, просачиваются через сплетение стволов и веток. Все представления о формах и размерах оказываются ошибочными, высокие стройные деревья кажутся бесформенными обрубками, корни их извиваются и петляют при нашем приближении, словно стремясь скрыться в темноте; иногда я готов был принять их за живые существа. Все вокруг было таинственно, очаровательно и страшно.

Первый ночной поход, который я совершил с Андраей и Элиасом, мы начали рано, так как Элиас хотел повести нас к берегам большого ручья, находившегося далеко от лагеря. Он уверял меня, что там можно поймать речного зверя. Я не знал, что имел в виду Элиас, так как название это местные охотники применяют очень широко, относя его в равной мере как к гиппопотаму, так и к лягушке. От Элиаса я мог узнать только, что это «очень хороший зверь» и что я буду рад, если мы его поймаем. Мы прошли около мили по тропинке, ведущей к лесу, и оставили уже позади последнюю банановую плантацию, когда Элиас внезапно остановился, и я, не удержавшись, налетел на него. Элиас направил фонарь к верхушке небольшого, футов на сорок, дерева. Он обошел дерево кругом, светя фонарем из разных положений и что-то бормоча про себя.

— В чем дело, Элиас? — спросил я хриплым шепотом.

— Кролик, сэр, — последовал странный ответ.

— Кролик… ты в этом уверен, Элиас?

— Да, сэр, конечно кролик. Он забрался на дерево; видите его глаза за тем сучком?

Разглядывая при свете фонаря верхушку дерева, я лихорадочно ворошил в своей памяти все сведения о фауне Камеруна. Я был уверен, что ни разу в описаниях местной фауны не встречались кролики; больше того, я был убежден, что ни в одной части света кролики не лазают по деревьям. Каким же образом кролик, если он даже и появился в Камеруне, мог забраться на верхушку этого дерева? Разглядев две рубиново-красные точки, я направил на них фонарь и увидел «кролика». Высоко над нами на ветке спокойно сидела и облизывала свои усики серая крыса.

— Элиас, это крыса, а не кролик.

Я был доволен, что мои зоологические познания не оказались опровергнутыми. Я боялся, что открытие лазающих по деревьям кроликов вызовет в зоологической науке большое волнение.

— Крыса, сэр? Мы зовем ее кроликом.

— Можем мы ее поймать, как ты думаешь?

— Да, сэр. Вы и Андрая обождете внизу, а я поднимусь на дерево.

Мы навели фонари на крысу, а Элиас исчез в темноте. Вскоре легкое покачивание дерева дало нам знать, что Элиас полез по стволу. Крыса встревоженно посмотрела вниз, отбежала к краю ветки, на которой она сидела, и снова посмотрела вниз. Голова Элиаса показалась среди листьев в полосе света от фонарей под той самой веткой, где сидела крыса.

— В какой стороне, сэр? — спросил Элиас, щурясь от света.

— Выше, с левой стороны.

Пока мы выкрикивали указания, крыса быстро соскользнула по лиане и опустилась на ветку футах в пятнадцати ниже Элиаса.

— Она убежала, Элиас! — закричал Андрая. — Она теперь под тобой!

Медленно, прислушиваясь к нашим указаниям, Элиас спустился до ветки, на которой находилась крыса. Зверек в это время спокойно облизывался, заканчивая свой туалет. Элиас начал осторожно продвигаться по ветке, готовясь схватить крысу. Та искоса следила за ним, подождала, пока он подкрался ближе, и вдруг стремительным броском метнулась в воздух. Мы проводили ее взглядами и увидели, как она скрылась в мелком кустарнике. В это время сверху послышался треск, испуганный возглас, затем мы услышали глухой стук падения тяжелого тела. Подняв фонари, мы обнаружили исчезновение Элиаса; мы нашли его в кустах у подножия дерева, он потирал ушибленную ногу и жалобно стонал. При ближайшем рассмотрении оказалось, что Элиас отделался легкими царапинами: успокоив его, мы продолжали путь.

Некоторое время мы оживленно обсуждали вопрос о различии между кроликами и крысами. Вскоре у меня под ногами захрустел белый песок. Взглянув вверх, я понял, что мы вышли из лесу: над нами было ясное ночное небо, темнота тропической ночи подчеркивалась миганием и мерцанием многочисленных звезд. Я и не заметил, что мы шли уже по берегу речки; коричневые воды бесшумно текли здесь между ровными берегами. Речка медленно и тихо, как большая змея, проползала мимо нас. Мы покинули песчаный берег и вошли в густые высокие заросли, постепенно переходившие в лес. В этих зарослях мы и остановились.

— Здесь можно поймать речного зверя, сэр, — шепнул Элиас, и Андрая поддержал его:

— Нам только нужно тихо-тихо двигаться, и мы его поймаем.

Итак, мы начали тихо-тихо двигаться по пышным зарослям, освещая себе путь фонарем. Я на мгновение задержался, чтобы снять с листа лягушку и положить ее в банку, как вдруг Элиас кинул мне свой фонарь и нырнул в кусты. Пытаясь поймать брошенный им фонарь, я уронил свой, который ударился о камень и погас. Фонарь Элиаса я все же не сумел поймать, он упал на землю и тоже перестал светить. У нас остался только тусклый фонарик Андраи со старой отсыревшей батарейкой. Элиас боролся в кустах с каким-то, очевидно очень сильным, животным. Я взял фонарь у Андраи и при слабом его свете увидел, как Элиас барахтается в кустах, держа в руках красивую с белыми крапинками и полосками на шкуре, яростно брыкающуюся антилопу.

— Я держу ее, сэр! — кричал Элиас, отплевывая листья. — Принесите быстрее фонарь, сэр, это очень сильное животное.

Бросившись к нему на помощь, я споткнулся о камень и упал, выронив фонарик из руки. Последний наш источник света тоже угас. Я сел и принялся лихорадочно обшаривать траву в поисках фонаря, подгоняемый отчаянными криками Элиаса. Но когда мои пальцы уже нащупали фонарь, наступила неожиданная тишина. После нескольких попыток я включил свет и навел его на Элиаса, который скорбно сидел и вытирал себе лицо.

— Она убежала, сэр. Мне очень жаль, сэр, но это животное сильнее человека. Смотрите, как оно ранило меня своим копытом.

Грудь Элиаса была рассечена длинной глубокой ссадиной, из которой сочилась кровь. Эта рана была нанесена острым копытом маленькой антилопы.

— Ничего, мы поймаем ее в другой раз, — успокаивал я Элиаса, смазывая йодом его рану.

Когда мы разыскали остальные два фонаря, выяснилось, что обе лампочки разбились при падении. Запасных лампочек у нас при себе не было, и единственным источником света остался третий фонарь, который едва горел и грозил угаснуть в любую минуту. Нам не оставалось ничего другого, как отменить охоту и немедленно возвращаться в лагерь, пока у нас еще действовал хоть один фонарь. Удрученные, отправились мы в обратный путь, стараясь идти как можно быстрее.

Когда мы подошли к полям, окружающим деревню, Элиас остановился и показал рукой на сухой сук, низко нависший над тропой. Он был совершенно голый, на нем сохранился только один высохший листок.

— В чем дело?

— Здесь, на сухой ветке, сэр.

— Я ничего здесь не вижу.

Встревоженный нашим шепотом, сухой лист высунул головку из-под крыла, бегло взглянул на нас, взмыл в воздух и скрылся в темноте.

— Птица, сэр, — объяснил Элиас.

Это была в общем очень неудачная, но вместе с тем и очень интересная ночь. После первой вылазки я понял, на что можно рассчитывать ночью в лесу. То обстоятельство, что птицы спят так близко к земле, удивило меня — в лесу достаточно высоких деревьев, где птицы могут облюбовать себе место для отдыха. Подумав немного, я понял причину такого, на первый взгляд странного, поведения птиц. Усевшись на краю длинной тонкой веточки, птица чувствует себя в безопасности, ибо любой зверь, пытаясь до нее добраться, согнет или просто обломит ветку. Поэтому не имеет большого значения, находится ли тонкая, длинная изолированная ветка на высоте ста или на высоте пяти футов над землей. Расспросив Элиаса, я узнал, что ночью часто можно встретить спящих на нижних ветвях деревьев птиц. Таких птиц легко можно обнаружить и в непосредственной близости к деревне и к нашему лагерю.

На следующую ночь, захватив большие мягкие сумки, мы вышли на охоту. Я вооружился на этот раз длинным сачком для ловли бабочек. Невдалеке от лагеря мы обнаружили сидящего на тонкой ветке футах в пяти над землей бюльбюля — почти неразличимый на фоне листьев комок серого пуха. Пока мои спутники освещали фонарями дерево, я подвел сачок к птице и сделал стремительный рывок. Несчастный бюльбюль, вероятно, в жизни не испытывал еще такого ужасного пробуждения; взволнованно чирикая, он слетел с ветки и исчез во мраке ночи. Оказалось, что размашистое движение сачком снизу вверх было ошибочным. Вскоре мы увидели мирно дремавшего на ветке карликового зимородка. На этот раз я опускал сачок сверху, довел его до земли, и через минуту зимородок оказался уже в сумке. Попадая в мягкий мешок, птицы лежат в нем свободно и расслабленно, во время передвижения не размахивают крылышками, так что нам удавалось доставлять их в лагерь совершенно невредимыми.

Я был увлечен новым методом пополнения моей коллекции птиц, который казался мне наиболее совершенным. Более трех часов посвятили мы охоте за птицами и поймали за это время пять птиц: зимородка, двух лесных малиновок, пестро-глубокого голубя и бюльбюля. В дальнейшем, если в течение дня мне приходилось много работать и я не уходил на ночь в лес, мы бродили вечерами по часу в окрестностях деревни и редко возвращались в лагерь с пустыми руками.

Элиас болезненно переживал неудачу нашей первой ночной охоты. Через несколько дней он снова предложил мне отправиться ночью к речке, сообщив в качестве дополнительной приманки, что знает в том районе несколько пещер. В один из дней около восьми часов вечера мы направились в лес, намереваясь посвятить охоте всю ночь. Охота наша началась неудачно. Пройдя несколько миль по лесу, мы натолкнулись на скелет огромного дерева. Оно засохло, но, как это часто бывает с лесными великанами, продолжало стоять до тех пор, пока дожди, сырость и насекомые не выдолбили всю его середину, оставив одну лишь пустую оболочку. Тогда тяжесть массы сухих ветвей на вершине оказалась слишком велика, ствол переломился футах в тридцати от земли и рухнул вниз. Основание осталось стоять на своих корнях-подпорках наподобие фабричной трубы и выглядело очень красивым и интересным. Примерно на половине высоты этого обрубка виднелось большое отверстие; направив на него фонари, мы поймали в глубине его блеск чьих-то глаз. После короткого обсуждения Андрая и я продолжали освещать отверстие фонарями, а Элиас обошел ствол в поисках возможности забраться по нему вверх. Скоро он вернулся и сообщил, что первый нижний выступ на стволе находится слишком высоко для его маленького роста и что лезть на дерево придется Андрае. Андрая скрылся за деревом, вскоре легкий шум и приглушенные восклицания дали нам знать, что Андрая начал подъем. Элиас и я придвинулись ближе к дереву, не опуская фонарей. Андрая проделал уже две трети пути, когда в отверстии показалась крупная виверра. Черная маска ее морды была обращена к нам, я успел разглядеть серое с черными пятнами туловище. Затем виверра снова скрылась в дупле. Величиной она была с небольшую шотландскую овчарку.

— Осторожнее, Андрая, это лесная кошка, — шепотом предупредил своего приятеля Элиас. Но Андрая был слишком занят и ничего не ответил: карабкаться на дерево, цепляясь за кору пальцами, — занятие не из легких. Не успел он добраться до отверстия, как виверра снова показалась на его краю и метнулась в воздух. Рассчитала свой прыжок она очень точно и через мгновение коснулась всеми четырьмя лапами груди Элиаса, потерявшего от неожиданности равновесие и упавшего на спину. Когда виверра коснулась груди Элиаса, я увидел, как раскрылась ее пасть, и услышал щелканье челюстей. Зубы зверька не вонзились в лицо Элиаса только потому, что последний в это время начал опрокидываться на спину. Второй попытки не последовало, зверек соскочил с распростертого тела Элиаса, на миг задержавшись, взглянул на меня и двумя быстрыми прыжками скрылся в лесу. Элиас поднялся и уныло посмотрел на меня.

— Я думаю, кто-то привел к этому месту ю-ю. В прошлый раз мы упустили речного зверя, сегодня — лесную кошку…

— Будь счастлив, что твое лицо сегодня не пострадало! — прервал я его, находясь под впечатлением неожиданного проявления свирепости со стороны виверры — животного, которое я считал робким и застенчивым. В это время сверху донесся приглушенный крик. Мы осветили Андраю, прижавшегося к дереву, подобно огромному черному пауку.

— Что случилось? — вопрос вырвался одновременно у меня и у Элиаса.

— Внутри есть еще кто-то, — крикнул пронзительно Андрая, — я слышу шум в дупле.

С трудом достав из-под набедренной повязки фонарь, он осветил им внутренность дупла. Раздался теперь уже радостный крик:

— Здесь в дупле детеныш лесной кошки!

Долгое время проделывал он самые невообразимые движения, стремясь одновременно удержаться на дереве, осветить фонарем внутренность дупла и схватить одной рукой маленького зверька. В конце концов это ему удалось, в свете фонаря появилась рука, державшая за хвост фыркающего извивающегося детеныша виверры. В тот самый момент, когда Андрая торжествующе закричал:

— Смотрите на него, смотрите! — зверек укусил его в запястье.

Я уже знал, что Андрая совершенно не переносит боли; при малейшей занозе на ноге он начинал ковылять с таким видом, словно ему предстоит немедленно ампутировать обе ноги. Острые зубы виверры подействовали на него, как уколы раскаленными булавками. Испустив душераздирающий крик, он выпустил фонарь, зверька и перестал держаться за дерево. Через секунду Андрая, виверра и фонарь шлепнулись на землю.

Для меня до сих пор остается загадкой, как Андрая остался совершенно невредим.

— Злые духи преследуют нас здесь! — повторил свою прежнюю мысль Элиас. Были ли это злые духи или нет, я не знаю, но больше в эту ночь с нами ничего дурного не произошло. Наоборот, все складывалось на редкость удачно. Через некоторое время после нашей встречи с виверрой мы подошли к берегам широкого ручья глубиной около трех футов. Темно-коричневая вода казалась непроницаемой, и даже свет наших фонарей не проникал дальше ее поверхности. Нам пришлось двигаться в воде вверх по ручью около полумили, пока мы не нашли на противоположном берегу подходящую тропинку. Поверхность воды была ровной и спокойной, но внизу мы чувствовали движение подводных струй; вода казалась нам ледяной Мы шли по середине ручья настолько быстро, насколько это позволяли глубина и скорость течения. Постепенно я начал замечать, что в воде мы движемся не одни; вокруг нас, извиваясь и высовываясь из воды, находились десятки коричневых ужей. Они с любопытством кружили около нас, над поверхностью торчали их головы со сверкающими при свете фонарей крошечными глазками. Андрая заметил наших спутников почти одновременно со мной, но реагировал на их появление совсем иначе. Пронзительно вскрикнув, он выронил из рук сумку и попытался выбежать на берег. От неожиданности он, очевидно, забыл, что находится по пояс в воде и что всякая попытка бежать обречена на неудачу. Сила течения выбила его из равновесия, и он с громким всплеском опрокинулся в воду, распугав находившихся поблизости ужей. Течение протащило Андраю на несколько ярдов вниз по ручью, пока ему не удалось снова встать на ноги. Любимая его накидка, которую он бережно нес на голове, превратилась в размокшую массу.

— В чем дело? — обернулся шедший впереди Элиас и посмотрел на Андраю, который барахтался в это время в виде, как раненый кит. Элиас, очевидно, еще не заметил ужей.

— Змеи, Элиас! — быстро проговорил Андрая, — В этой воде много змей. Почему мы не выходим на берег?

— Змеи? — переспросил Элиас, освещая фонарем ровную поверхность ручья.

— Правда, Элиас, — подтвердил я, — но это ужи. Андрая слишком их боится.

— Ты глупец, Андрая! — разгневанно воскликнул Элиас. — Разве ты не знаешь, что они тебя не укусят, когда маса здесь?

— Я забыл об этом, — смиренно признался Андрая.

— Что все это значит? — спросил я с удивлением. — Почему змея не укусит Андраю в моем присутствии?

Пока Андрая искал в воде брошенную сумку, Элиас объяснил мне:

— Если черный человек входит в воду один, хищные звери, например змеи, чувствуют его, подкрадываются и кусают. Но если черный входит в воду с белым человеком, звери чувствуют это и не подходят близко.

— И это происходит только в воде?

— Да, сэр.

Это было очень интересное сообщение, и я решил запомнить его на будущее. Андрая к тому времени собрал все брошенные вещи. По моему предложению, мы выключили фонари, так как я надеялся на возвращение ужей и хотел поймать одного из них. Мои спутники согласились без особого энтузиазма. Около получаса стояли мы в воде при абсолютной темноте, затем по условленному сигналу одновременно включили фонари. Вода кишела ужами, рисовавшими серебристые узоры на водной глади. Схватив сеть, я поднес ее к ближайшему ужу. После некоторых усилий мне удалось поймать в сеть шипящего и извивающегося ужа и перебросить его в мешок. Воодушевленные таким примером, Элиас и Андрая присоединились ко мне, и за короткое время мы выловили до двадцати ужей. Оставшиеся на свободе змеи стали осторожнее, при каждом нашем движении они ныряли в темную глубину ручья. Мы прекратили охоту и продолжали путь вверх по течению.

Я не знаю, чем этот ручей так привлекал ужей, но нигде и никогда я не встречал их в таком количестве. Быть может, здесь происходило спаривание ужей, быть может, обилие пищи привлекло их сюда — нам так и не удалось понять, в чем дело. Через несколько недель мы снова оказались ночью на том же участке того же ручья и не видели ни одного ужа. В африканских лесах часто приходится сталкиваться с подобными загадками, но, к сожалению, не хватает времени, чтобы заниматься разрешением их. Я успевал только замечать отдельные непонятные явления и гадать о возможных их причинах и источниках. При ловле зверей больше всего раздражает именно эта невозможность из-за отсутствия времени основательно исследовать непонятные, загадочные явления, хотя такие исследования сами по себе чрезвычайно интересны и увлекательны.

Мы дошли наконец до места первой нашей встречи с речным зверем, однако самые тщательные поиски в зарослях невысокого кустарника не привели к ее повторению. Потеряв всякую надежду что-нибудь здесь найти, мы пошли вдоль песчаного берега к крутому обрыву, где, по утверждению Элиаса, было несколько пещер. Когда мы обходили побелевший ствол лежавшего на берегу дерева, я заметил впереди нас какие-то отблески.

— Что это такое, Элиас? — показал я.

— Огонь, сэр, — последовал ответ.

— Огонь? В таком месте?

— Да, сэр, вероятно, какой-нибудь охотник ночует здесь.

Подойдя ближе, мы увидели, что мое внимание привлекли догорающие угольки небольшого костра. Рядом с костром находился маленький шалаш из ветвей и лиан.

— Кто-нибудь есть здесь? — крикнул Элиас.

В глубине шалаша послышался шорох, и у входа появилась черная заспанная физиономия.

— Кто здесь? — спросил владелец шалаша. Я заметил, как рука его потянулась к лежавшему рядом ружью. Мы быстро осветили себя фонарями, чтобы успокоить его подозрения.

— Ага, — облегченно вздохнул он, — и белый человек здесь? А что делает ночью в лесу белый человек? — спросил незнакомец, и я понял по его тону и выражению лица, что он еще не уверен, имеет ли он дело с людьми или со злыми духами.

— Мы охотимся за животными, — сказал Элиас. Я раздул угольки в небольшое пламя, присел к костру и достал папиросы. Незнакомец взял одну папиросу, но рука его не отпускала ружье.

— Элиас! — обратился я. — Принеси немного дров, разведи сильный огонь, пусть этот человек убедится, что я действительно белый человек, а не злой дух.

Элиас и Андрая расхохотались, на лице незнакомца появилась улыбка, и он отпустил ружье. Мы развели большой костер, сели у огня и закурили. Элиас объяснил незнакомцу, кто мы такие, что делаем в лесу и откуда пришли. Наш собеседник оказался бродячим охотником. Такие охотники живут в лесах, убивают животных и сушат их мясо. Набрав достаточное количество мяса, они отправляются в ближайший городок, продают его на базаре, на вырученные деньги покупают порох и различные нужные им предметы и возвращаются в лес. Нашему собеседнику улыбнулось счастье, и он убил четырех больших дрилов. Мы осмотрели их разделанные туши, высушенные на дыму. Самый большой дрил при жизни был великолепным представителем своего племени, на его высохшей руке, странно похожей на руку мумии, выделялись узлы мощных мышц. Кисти рук и череп дрила имели удивительное сходство с человеческими. Мы со своей стороны рассказали охотнику о своих успехах и показали ему ужей, что, впрочем, не вызвало у него большого восхищения. Перед уходом я подарил охотнику четыре папиросы и получил в виде ответного дара ногу дрила; при этом охотник уверял меня, что мясо дрила одинаково вкусно и для черных и для белых людей. Я пробовал это блюдо в тушеном виде и должен признать, что мясо дрила действительно очень сочное и обладает приятным и тонким вкусом.

Вскоре мы добрались до пещер. Отверстия их находились на откосе скалы, густо заросли мохом и папоротником и были закрыты лианами, свисавшими с росших на вершине скалы деревьев. У покрытого кустарником подножия откоса лежало множество беспорядочно разбросанных камней. Самая большая пещера соответствовала по размерам маленькой комнате, от нее уходили вглубь несколько низких, узких проходов. Они были слишком тесны для нас, даже ползком нельзя было через них пробраться. Оставалось только освещать их фонарями в тщетной надежде что-нибудь увидеть.

Мы разделились, и каждый из нас получил для обследования участок обрыва. Мне удалось обнаружить другую пещеру с таким же лабиринтом узких туннелей. Пока я освещал их один за другим, какое-то животное выскочило из кустов и скрылось в одной из соседних пещер. Я поспешил к входу, не очень, впрочем, надеясь поймать зверя, укрывшегося уже в обширном и запутанном лабиринте. Нагнувшись, я осветил пещеру и обнаружил, что она не имеет другого выхода: футах в восьми от входа виднелась глухая стена. Пол пещеры был покрыт камешками различных размеров, угловатые, неровные стены имели много расщелин и бугров. Я не видел зверя, но предполагал, что он в пещере, так как другого выхода из нее не было. Андрая и Элиас были недалеко от меня, но я не хотел звать их на помощь, так как крик мог напугать зверя. Обвязав мешок вокруг шеи, я взял фонарь в зубы, лег на землю и начал ползком продвигаться в пещеру. Это наиболее древний и испытанный способ передвижения охотников, подкрадывающихся к дичи, но я нашел его наиболее мучительным из всех известных мне способов. Камни, обильно устилавшие пол пещеры, имели острые зазубренные края. Я даже подумал, не подбросили ли их специально для того, чтобы доставить охотникам как можно больше неприятностей.

Я упрямо продолжал ползти, пока не достиг небольшого полукруглого зала в конце прохода. К моему разочарованию, от этого зала круто книзу вел новый, ранее мной не замеченный проход. В этом проходе раздались вдруг странные звуки — сначала резкий, шелестящий шорох, а затем, после небольшой паузы, два глухих удара. После этого снова все стихло. Я продолжал ползти вперед, и странные звуки повторялись в том же порядке. Припомнив описания всех живущих в Камеруне животных, я не нашел среди них ни одного, пребывание которого в пещере я мог бы предположить на основании услышанного. Я полз по проходу с удвоенной осторожностью и вскоре добрался до другого зала, несколько меньших размеров, чем первый. Пока я освещал фонарем это помещение, пытаясь отыскать виновника шума, снова послышался странный шелест, что-то прыгнуло мне на руку, выбив из нее фонарь, и я почувствовал острую жгучую боль в пальцах. Схватив фонарь, я поспешно выбрался из пещеры, сел и принялся рассматривать раненую руку. На тыльной части кисти было много маленьких кровоточащих ранок и несколько глубоких ссадин, причинявших мне сильную боль. Можно было предположить, что я с размаху ударил рукой по ветке кустарника, утыканной острыми колючками. Но теперь я догадался, что в пещере спряталось одно из наиболее распространенных в Камеруне животных — африканский дикобраз. Мне было досадно, что я не догадался об этом с самого начала.

Я снова вполз в пещеру, освещая себе фонарем путь. Скоро я увидел дикобраза, стоявшего боком ко мне. Иглы на его спине ощетинились, пышный большой хвост непрерывно находился в движении, иглы на хвосте громко шуршали. Время от времени дикобраз подпрыгивал и раздраженно стучал о землю задними лапами, как это обычно делает вспугнутый кролик. Дикобраз был величиной с кошку, хотя точно это трудно было установить — с взъерошенными иглами он выглядел значительно крупнее. Он еще не успел развернуться в пещере и стоял хвостом к выходу, с гневом и страхом поглядывая на меня через плечо влажными черными глазами. Он был весь черный, только у самого края спины иглы отливали светлой, почти белой окраской. Длинный хвост, который взвился дугой над спиной, был почти полностью лишен меха и игл. Только на кончике хвоста находился забавный пучок тупых светлых игл. Кончик хвоста похож был на длинный плотный колос пшеницы. Этот пучок игл на хвосте и производил странный шуршащий звук, который я впервые услышал в пещере; иногда дикобраз напрягал хвост, и пустотелые безобидные иглы на его конце с резким щелкающим звуком стукались друг о друга. Дикобраз весь сжался и приготовился к обороне.

Я начал обдумывать, что делать дальше. Ловить дикобраза лучше вдвоем, чем одному, но если бы даже Элиас или Андрая оказались в пещере, они ничем не могли бы мне помочь; в том узком проходе, где находился зверь, с трудом мог развернуться только один человек. Я решил попытаться взять дикобраза собственными силами. Обмотав одну руку мешком и расстелив второй мешок на земле, чтобы положить в него пойманного зверя, я стал осторожно подползать к дикобразу. Он шуршал хвостом, топал лапами, издавал резкие, пронзительные крики. Выбрав удобный момент, я быстрым движением схватил дикобраза за хвост, который казался мне наиболее уязвимой и доступной частью его тела. Немедленно я получил сильный удар по руке, иглы прошли через намотанный на руку мешок с такой легкостью, словно он был изготовлен не из ткани, а из бумаги. Несмотря на боль в руке, я не выпустил дикобраза и продолжал подтаскивать его к себе. Я знал, что, если я выпущу дикобраза, он не даст мне вторично провести тот же маневр. Медленно отползал я к выходу, подтягивая за собой упиравшегося дикобраза, пока мы не оказались в маленьком зале в конце первого прохода. Здесь было больше возможностей развернуться, и я попытался накрыть мешком голову дикобраза. Он оказал упорное сопротивление и, выбрав удобный момент, ударил меня в грудь. Иглы прокололи тонкую рубашку и с силой впились в мое тело. Ограниченность помещения давала дикобразу большое преимущество: при любом движении он задевал меня своими иглами, мне негде было укрыться от его ударов. Нужно было снова ползти по следующему проходу и выбираться на свежий воздух. В прежнем порядке продолжили мы путь. Оставшиеся футы казались мне милями. Когда мы наконец выбрались из пещеры, дикобраз сделал неожиданный резкий рывок, пытаясь высвободиться, но я вцепился в него мертвой хваткой.

С трудом встав на ноги, я поднял дикобраза в воздух, где он не мог уже ударить меня или ранить себя каким-нибудь способом. Он спокойно повис у меня на руке, совершенно утратив прежний боевой пыл.

— Андрая, Элиас, бегите сюда быстрее, я поймал зверя! — крикнул я.

Они прибежали, освещая себе фонариками путь. Увидев мой трофей, оба удивились:

— Это чук-чук, — сказал Элиас. — Где вы его нашли?

— В этой пещере. Но он меня сильно поцарапал. Положите его в мешок, у меня уже устала рука.

Элиас достал большой мешок, и я осторожно опустил в него дикобраза. Это была первая моя встреча с дикобразом, и, поймав его собственными руками, без чьей-либо помощи, я чувствовал себя героем.

Африканский дикобраз, или, как его называют местные жители, чук-чук, встречается в Камеруне довольно часто. Его можно найти в любом уголке страны и в самой различной местности. Значительная часть слабо выраженных, извивающихся тропинок в лесах проложена в результате ночных прогулок этих грызунов. Как я узнал позднее, дикобразы могут везде устраивать себе убежище, но больше всего они предпочитают пещеры, в особенности пещеры с узким входом, расположенные под массивными скалами. Почти в каждой пещере можно найти следы их пребывания: отпечатки лап на песчаном полу, несколько выпавших игл, недоеденные плоды.

В одной пещере я нашел орех, недавно сорванный с пальмы; это доказывало, что дикобраз проделал за ночь очень длинный путь, так как до ближайшей плантации, где он мог добыть этот орех, было не менее шести миль. В другой пещере я нашел доказательства того, что дикобразы забавляются примерно так же, как это делают в Англии выдры. В этой пещере одна каменистая стена спускалась к полу под углом в сорок пять градусов. Этот склон был отполирован телами дикобразов. Судя по следам на песке, дикобразы забирались на верхушку ската, съезжали по нему вниз, снова взбирались наверх и снова съезжали вниз. Этой веселой игрой в пещере занимались, по-видимому, уже многие поколения дикобразов, так как поверхность склона блестела, как стекло. Местное название дикобраза происходит, очевидно, от английского жаргонного словечка «чук», подразумевающего колючку, шип и в особенности медицинский шприц. В английском жаргоне множественное число существительных образуется путем простого повторения, поэтому дикобраз и получил в Камеруне название «чук-чук». Я нашел это название очень подходящим, так как после первой встречи с дикобразом я был весь исцарапан и у меня все болело. Через два дня дикобраз стал совсем ручным и подходил к двери клетки, чтобы взять пищу из моих рук. Но он еще ощетинивался, дергал хвостом и топал ногами, когда я пытался коснуться его рукой. Позже он стал подходить к решетке и позволял мне щекотать ему уши и почесывать подбородок, но только при том условий, чтобы нас разделяла решетка.

Покурив и описав в самых лестных для меня красках историю пленения дикобраза, я предложил идти дальше. Вскоре мы захватили новый трофей, что также доставило мне большую радость. Хотя это и не был такой интересный зверь, как дикобраз, тем не менее он тоже был мне очень нужен. На ветке футах в десяти от земли я заметил при свете фонаря двух спящих хамелеонов. Они лежали почти рядом, большие глаза их были закрыты, ноги подобраны, туловища отливали бледной и обманчивой серебристо-зеленой окраской. Мы обломили ветку и стряхнули хамелеонов в мешок, прежде чем они проснулись и успели понять, что произошло. Я предполагал, судя по тому, что они спали на одной ветке, что это самец и самка в период спаривания. Оказалось, что я был прав, через несколько недель самка отложила на дно клетки пять белых яиц, очень похожих по размерам на воробьиные.

Запрятав в мешок хамелеонов, я почувствовал такое воодушевление, что, ни на минуту не задумываясь, вступил бы в единоборство с леопардом, если бы он повстречался мне на пути. К счастью для меня, эти большие кошки в Камеруне исключительно осторожны. В одном месте наши фонари неожиданно осветили двух маленьких галаго. В Камеруне встречаются три вида галаго, и два из них, насколько мне было известно, не были еще представлены в зоологических садах Англии. Точно определить вид, к которому принадлежит животное, сидящее на высоте двадцати футов и освещенное слабым светом фонаря, было невозможно, поэтому я решил преследовать со всей энергией и решительностью любую обезьяну, хотя бы отдаленно напоминающую галаго. Так мы поступили и с замеченной нами парой, которая карабкалась по лианам, поглядывая на нас огромными, сверкающими, как крупные рубины, глазами. Поимка галаго явно была не под силу одному человеку, поэтому, оставив Андраю с фонарем, я и Элиас с разных сторон подошли к дереву, вскарабкались на него и начали приближаться к обезьянам. Они очень походили на пару маленьких пушистых котят, с поразительной грацией и ловкостью прыгавших по лианам. Постепенно мы подобрались к обезьянам, и я приготовил свой сачок.

После дикобраза и двух хамелеонов я рассматривал предстоящее приключение как детскую игру. В тот момент, когда я кинулся к галаго и попытался их поймать, с головокружительной быстротой произошли три события: моя рука коснулась чего-то длинного, тонкого и холодного, начавшего скользить и извиваться, сачок выпал из моей руки и полетел на землю, галаго испугались произведенного мною шума, прыгнули и исчезли в темноте.

Я замер на месте, не рискуя двигаться по ветвям, так как не знал ни точного местонахождения змеи, ни того, какого она вида.

— Андрая! — крикнул я вниз. — Посвети мне сюда. Здесь змея, и она меня укусит, если я ее не увижу.

Андрая отозвался на крик, навел фонарь на ветку, и я увидел змею. Она свернулась кольцом на пучке веток и листьев на расстоянии фута от моей руки. Задняя часть ее тела обвилась вокруг ветви, но передняя часть была свободна, прогнулась вперед и, очевидно, была готова к боевым действиям. Змея была тонкая, с коричневой кожей и темными пятнами на ней, с короткой тупой головой, на которой выделялась пара больших глаз. Длина змеи, вероятно, достигала двух футов. Мы настороженно рассматривали друг друга. Ловить ее мне было нечем, лихорадочные поиски в карманах дали мне лишь короткий кусок бечевки. Связав из бечевки скользящий узел, я отломил большую ветку и прикрепил к ней свой самодельный силок. В это время змея решила расстаться со мной и начала быстро скользить по ветвям. Держась ногами и одной рукой за ветви, я трижды тщетно пытался накинуть силок на тонкую шею змеи. Лишь четвертая попытка увенчалась успехом, и я крепко стянул узел; змея зашипела и свернулась в клубок вокруг узла. Привязав к рукоятке силка платок, чтобы легче найти его на земле, я предупредил Андраю и бросил силок со змеей вниз. Когда я спустился, змея находилась уже в мешке. Я был очень расстроен исчезновением галаго. В дальнейшем мне больше ни разу не доводилось встречать их в лесу.

Привлекательность работы зверолова в значительной степени определяется неожиданностью складывающихся обстоятельств, невозможностью заранее предсказать результат каждого выхода в лес, каждой встречи с животными. Отправляясь утром в лес с единственной целью наловить летучих мышей, я возвращался вечером с огромным удавом в сетях, с сумками, заполненными птицами, и с большим количеством гигантских тысяченожек в карманах. Затратив несколько недель на бесплодные поиски в лесу редкой разновидности белок и решив наконец остаться на один день в лагере и отдохнуть, я увидел двух представителей этой разновидности, беззаботно играющих в ветвях деревьев над моей палаткой. Желая застраховать себя от всяких случайностей, я брал с собой в лес двадцать помощников, вооруженных всевозможными принадлежностями для поимки любых животных, от слона до мухи, и в течение дня мы ничего не находили. У меня, например, было твердое убеждение, что какое-либо животное предпочитает определенный тип местности: скажем, лесные поляны. Рассказы и сообщения путешественников единодушно подтверждают этот факт. И вот я начинаю тщательно обследовать все поляны на расстоянии многих миль, расставляю капканы, прокуриваю поляны дымом, буквально прочесываю местность. Мне попадаются многочисленные разновидности крыс, мышей, кузнечиков, змей и ящериц, но только не то животное, которое мне нужно. Зная, однако, что встретить его можно только на лесных полянах, я продолжаю поиски. Обследовав территорию, дважды превосходящую по размерам площадь аргентинской пампы, я прекращаю поиски и через неделю нахожу это животное в густом лесу милях в двадцати от ближайшей поляны. В подобных курьезах есть, конечно, много раздражающего, утомительного, но, как я уже говорил, и много интересного и захватывающего; отправляясь в лес, никогда нельзя предвидеть, вернешься ли в лагерь с пустыми руками или с несколькими нужными драгоценными экземплярами.

В Камеруне, как и в других странах, имеется множество интересных животных, и по крайней мере половина из них ни разу еще не была представлена в живом виде в Англии. Некоторые виды животных никогда не переходили даже границы лесов Камеруна. Есть и такие редкие звери, о которых знают лишь по двум-трем шкуркам в различных музеях мира; об образе жизни и привычках этих зверей совершенно ничего не известно. О некоторых зверях ученые знают только то, что они действительно существуют в природе. Таких зверей, разумеется, мы мечтали поймать в первую очередь. Представления об образе жизни и привычках зверей можно получить двумя способами: либо наблюдая за ними на воле, либо изучая их жизнь в заточении. Поскольку подавляющее большинство зоологов лишено возможности выезжать в различные уголки земного шара и наблюдать за живущими на свободе зверями, приходится в основном пользоваться вторым способом — вылавливать зверей и отправлять их к месту жительства зоологов. В связи с этим я считал более важным поймать зверя, еще не попадавшего в плен живьем, даже если этот зверь величиной не больше мыши, чем ловить более крупных, но хорошо известных животных. К сожалению, охотники кроме всего прочего связаны также и финансовыми соображениями, а более крупные представительные животные оплачиваются значительно выше.

Больше всего я хотел поймать ангвантибо — маленького, исключительно редкого лемура, который живет только в лесах Камеруна. Специальное задание на его поимку я получил от Лондонского зоологического общества, не имевшего еще такого экземпляра, представляющего огромный интерес для натуралистов и анатомов. У меня был при себе только один экземпляр рисунка этого уникального зверька. С каждым днем этот рисунок становился все более грязным и засаленным, так как я показывал его каждому приходившему ко мне охотнику и умолял его поймать и принести мне этого лемура. Неделя проходила за неделей, никаких сведений о лемуре я не получал, и настроение мое заметно ухудшилось. Я значительно повысил цену за поимку зверька, но и это не дало никаких результатов. Было известно, что ангвантибо ведет ночной образ жизни, поэтому при каждом ночном выходе я просил Элиаса и Андраю показывать мне участки леса, особенно густо заросшие лианами и другими вьющимися растениями, надеясь случайно обнаружить нужную мне обезьяну. Во время одного из этих тщетных поисков лемура мы встретили другого, почти такого же редкого и интересного зверя.

Однажды ночью мы прошли по лесу несколько миль, много раз взбираясь на заросшие лианами деревья, но не обнаружили ни одно живое существо. В самом мрачном настроении мы сели отдохнуть и покурить. Элиас предложил дойти до протекающей неподалеку речки и поискать детенышей крокодила. Решив, что после такой неудачной охоты даже маленький крокодил представит для нас некоторую ценность, я принял предложение Элиаса. В эту ночь нас было четверо: к постоянному нашему составу присоединился молодой парень по имени Амос, на которого мы нагрузили все сети, сумки и мешки. После нескольких ночных вылазок я убедился, что у меня и моих помощников во время охоты руки должны быть свободны. Амос оказался для нас довольно странным спутником. Казалось, он совершенно не понимал цели наших ночных прогулок, и я никак не мог ему втолковать, что поймать или даже просто увидеть зверей можно лишь при условии соблюдения полнейшей тишины. Он часто спотыкался, с грохотом ронял жестяные банки, с шумом раздвигал кустарник и при каждом удобном случае цеплялся за ветки различными частями своего груза. Мы тратили больше времени на высвобождение Амоса из кустов, чем на поиски зверей.

Речка текла по гранитному дну, неровности которого образовали большое количество водопадов и заводей. Кое-где вода пробивалась сквозь скалы, русло делилось на три и более протоков с каменистыми островками посередине. На тех участках, где речка текла спокойно, вода наносила на берег белый песок, блестевший при свете фонарей, как слоновая кость. Вырезав себе палки с развилиной на конце, мы спустились в воду и пошли вверх по течению. Через полчаса мы заметили на узком песчаном берегу два свирепо сверкающих глаза. Мы осторожно приблизились и увидели маленького крокодила длиной около восемнадцати дюймов. Он лежал на песке, приподняв голову, и настороженно следил за нашим приближением. Ослепив его светом фонарей и подойдя к нему вплотную, мы палками прижали его голову к земле. После продолжительных переговоров с Амосом, который упорно отказывался подойти к нам со своей амуницией, мы благополучно положили крокодила в коробку. Со значительно улучшившимся настроением мы направились дальше и скоро увидели высокие, футов до двадцати, скалы, между которыми с шумом неслись вспененные воды реки. Влажная поверхность скал заросла папоротником и бегонией. С большими предосторожностями стали мы подниматься вверх. На полпути, пробираясь по узкому выступу над обрывом, я заметил притаившуюся под пучком папоротников толстую и красивую жабу. Она учащенно дышала и равнодушно смотрела на меня; преобладающим у нее был яркий горчично-желтый цвет. Такой жабы у меня еще не было, и я решил присоединить ее к своей коллекции. Сделать это, однако, было трудно, я стоял на узком уступе и руками держался за неровную бугристую поверхность скалы. Поверхность эта была влажной и скользкой, и мне приходилось прилагать немало усилий, чтобы не сорваться с обрыва в бурные, пенящиеся между камнями воды реки. Взглянув вверх, я увидел, что Элиас уже достиг вершины и теперь, перегнувшись через край, фонарем освещает мне путь.

— Элиас! — крикнул я. — Здесь жаба, но я не могу ее схватить. Спусти мне конец своей повязки, я возьмусь за него и другой рукой поймаю жабу.

Элиас немедленно развязал набедренную повязку и протянул мне один ее конец. Она оказалась слишком короткой. Я обругал себя за то, что не догадался взять из лагеря веревку.

— Возьми повязку у Андраи и свяжи их вместе, — приказал я.

Наверху послышался оживленный спор. Очевидно, Андрая считал себя скромным человеком и не хотел остаться на вершине водопада совершенно обнаженным. Наконец сверху спустились повязки с большим узлом посередине. Схватившись за конец повязки, я получил возможность освободить одну руку и поймать жабу. Оказалось, однако, что, пока я был занят другими делами, жаба ускакала от меня по уступу на шесть футов. Держась за повязку, я последовал за ней. Жаба присела на самом краю уступа, и, двигаясь вслед за ней, я должен был полностью рассчитывать на прочность моей импровизированной веревки. Сделав резкое движение, я схватил жабу за заднюю лапу. Напуганный зловещей картиной бушующего под моими ногами водопада, я инстинктивно взглянул вверх и увидел, что связывающий обе повязки узел начинает расходиться. В тот самый момент, когда я добрался до прежнего места, узел развязался. Андрая с грустью следил за тем, как его повязка упала в реку и закружилась в водовороте.

Когда мы достали платок Андраи и собрались на вершине, я осмотрел жабу. Можно понять мои чувства, когда выяснилось, что эта жаба — представительница наиболее распространенного в Камеруне вида, изменившая окраску в период беременности. Я выпустил ее, и она медленными, размеренными прыжками с удивленным выражением на морде ускакала в кусты. Мы шли по берегу реки, клокотавшей и пенившейся между большими камнями, и искали крокодилов. Вскоре были пойманы еще два детеныша. Затем мы около часа шли по воде и ничего за это время не обнаружили. Амос успел уже устать и, шагая далеко позади нас, периодически издавал громкие жалобные стоны. Я понимал, что он адресовался не к нам, а просто вслух изливал свои чувства, тем не менее его стоны раздражали меня. Элиас и Андрая шли впереди, освещая путь фонарями, я нес все наши рогатины. Когда прошло, как мне показалось, несколько часов и нам не встретилось ни одно живое существо, я выкинул рогатины, по наивности полагая, что мы в любой момент сумеем их вырезать снова. Вскоре после этого Элиас остановился, навел куда-то фонарь и протянул ко мне свободную руку за рогатиной. Я ответил, что потерял ее.

Выразив справедливое возмущение, Элиас достал свой нож мачете и осторожно начал двигаться вперед. Я вглядывался, пытаясь понять, что он обнаружил, и заметил впереди на песчаном берегу что-то темное и длинное, напоминающее по очертаниям крокодила, блекло отсвечивавшее при свете фонаря. Элиас подкрался ближе, сделал быстрый бросок и попытался прижать лежавшего зверя к песку плоской поверхностью ножа. Это ему, однако, не удалось, зверь проскользнул между ногами Элиаса и, нырнув в воду, быстро поплыл в сторону Андраи. Тот бросился ему навстречу, но зверь проскочил мимо него и, похожий на миниатюрную торпеду, устремился в мою сторону. Я был убежден, что мы имеем дело с крокодилом, поэтому, когда животное приблизилось ко мне, я бросился на него, стремясь сверху схватить его голову. Зверь судорожно метнулся в сторону, я почувствовал, как его тело скользнуло по моей груди, руки мои не успели ухватиться за него, и он поплыл дальше. Теперь на пути зверя оставался только Амос. Андрая, Элиас и я наперебой кричали, объясняя, что ему нужно делать. Амос остановился и с разинутым ртом смотрел на плывущего зверя. Приблизившись к Амосу, не сделавшему ни малейшей попытки схватить его, зверь проплыл мимо него и спокойно направился дальше, поднимая легкую волну. Он успел доплыть до груды крупных камней на берегу, а Амос все еще стоял неподвижно и следил за ним.

— Почему ты его не схватил, дурень ты этакий? — закричал Элиас.

— Я его вижу, — уклоняясь от ответа на заданный вопрос, отозвался Амос, — он спрятался под тем камнем.

Втроем бросились мы к нему, поднимая вспененные волны. Амос показал нам скалу, под которой спрятался зверь. Скала находилась около воды, чуть выше поверхности воды виднелось отверстие, в котором скрылся зверь. Горя нетерпением скорее рассмотреть нору, Элиас и Андрая одновременно склонились к ней и стукнулись с размаху головами. После короткой перебранки Андрая снова наклонился и засунул руку в нору с целью определить, какова ее длина. Зверек, очевидно, приготовился к таким действиям, через мгновение Андрая с криком боли вытащил обратно окровавленную руку.

— Этот зверь кусает людей, — произнес Элиас с видом человека, сделавшего важное открытие.

С трудом удалось нам доказать Андрае, что именно ему, как самому высокому из нас, следует снова просунуть руку в нору и извлечь оттуда зверька. В ходе острой дискуссии Элиас и Андрая взаимно обвинили друг друга в трусости и успешно доказали ошибочность подобного утверждения.

Андрая лег на живот в шести дюймах от воды и стал медленно вводить руку в нору, все время объясняя нам, как умно он это делает. Затем наступило короткое молчание, нарушавшееся только яростным сопением Андраи, старавшегося нащупать зверя. Вдруг раздался торжествующий крик, Андрая вскочил на ноги и выпрямился, держа зверька за хвост.

До последней минуты я был уверен, что мы имеем дело с очередным детенышем крокодила, поэтому, увидев находящегося в руке Андраи зверя, я был сильно удивлен. Андрая раскачивал за хвост крупную с приглаженной шкуркой водяную землеройку. В страшном гневе она издавала из-под густых, пушистых усов свистящие, похожие на шипение змеи, звуки. Меньше всего рассчитывал я этой ночью на поимку такого зверя. С восторгом и изумлением смотрел я сейчас на это сказочное существо. Землеройке, однако, быстро надоело висеть на собственном хвосте, она слегка повернулась, грациозно подтянула свое мускулистое, гибкое тело и впилась зубами в большой палец Андраи. Гордый охотник взметнулся в воздух, стараясь вырвать палец из зубов зверька. Элиас и я включились в борьбу, пытаясь помочь Андрае, но землеройка как будто была очень довольна своим положением и время от времени только двигала челюстями, словно показывая, что она тоже принимает какое-то участие в борьбе. После длительных усилий, во время которых Андрая оглушил нас своими криками и обращениями за помощью к всевышнему, нам удалось отцепить зверька и бросить его, извивающегося, свистящего в мешок. Затем я осмотрел руку Андраи. Весь верхний сустав большого пальца был залит кровью, когда я смыл ее, оказалось, что зубы землеройки основательно искалечили палец. Укус дошел до кости, мясо висело лохмотьями, палец обильно кровоточил. Я решил немедленно возвращаться домой, отчасти из-за пальца Андраи, отчасти и потому, что хотел как можно скорее поместить моего нового пленника в хорошую удобную клетку. Мы быстрым шагом направились к деревне. Стоны Амоса и Андраи придавали нашему шествию вид похоронной процессии, а не триумфального возвращения охотников после удачной охоты.

Пока я переодевался в сухую одежду, Элиас сбегал в деревню и разбудил Плотника. Мы приступили к сооружению специальной клетки для драгоценного зверька. Бледно-зеленое небо уже начало окрашиваться предрассветным румянцем, когда мы заколотили последний гвоздь. Я бережно раскрыл мешок и осторожно вытряхнул землеройку в ее новое жилище. С минуту она сидела неподвижно, медленно поводя пышными усами, затем быстро скользнула в темную спальню. Внутри послышался шорох расстеленных сухих банановых листьев, раздался глубокий вздох, после чего все умолкло. Водяная землеройка переносила заточение очень спокойно. Весь персонал лагеря был мобилизован на обслуживание пленника. Я направил слуг к ближайшей речке за рыбой, лягушками, ужами и крабами. Двух носильщиков я срочно откомандировал в Мамфе, поручив им достать пустую бочку, которую можно было бы переоборудовать в ванну для землеройки. Каждые пять минут я подходил к клетке, чтобы убедиться, что землеройка еще жива. Вскоре мне принесли полную корзину крабов, шесть лягушек, десять рыб и неподвижного ужа. Придвинув все это ближе к клетке, я начал кормить зверька.

Когда я постучал в дверцу спальни, землеройка выскочила в открытую часть клетки: впервые я получил возможность рассмотреть ее при солнечном свете. В длину она имела около двух футов, из которых больше половины приходилось на хвост. Эта сильная мускулистая часть тела зверька была приплюснута не сверху, как, например, у выдры, а с боков, как у головастика. Хвост был покрыт короткими лоснящимися волосами, и казалось, что он обтянут темной полированной кожей. Вся верхняя часть туловища была черной, лапы, живот, горло и грудь — белыми. У землеройки было маленькое коренастое тело и странно приплюснутая голова. Часть морды около носа казалась распухшей и увеличенной, на ней густо рос пучок жестких белых усов. Сверху голова зверька удивительно напоминала головку молотка. У землеройки были маленькие изящные лапки из густого меха, на верхней части морды блестели крошечные бисеринки глаз.

Приоткрыв немного дверцу клетки, я бросил туда змею. Землеройка, приблизившись к ужу, настороженно ощетинила усы. Уж сделал слабое движение, землеройка фыркнула, быстро отскочила назад и издала резкий свист, который я уже слышал ночью. Убрав ужа, я бросил в клетку лягушку, результат получился такой же. Тогда я бросил в клетку рыбу, служившую, по прежним описаниям, единственной пищей для водяной землеройки, и снова зверек отказался от еды. Землеройка уже начинала уставать от такой игры и поглядывала в сторону спальни, когда я бросил внутрь большого краба. Зверек приблизился к крабу, обнюхал его и, прежде чем краб успел приготовить к обороне свои клешни, перевернул его на спину и почти разорвал пополам одним укусом в живот. Выполнив это, землеройка приступила к трапезе, громко хрустя зубами и шевеля усами. В течение получаса она уничтожила четырех крабов. Таким образом, проблема питания на некоторое время была благополучно решена.

На следующий день, спотыкаясь под тяжестью огромной бочки из-под керосина, из Мамфе вернулись посланные туда носильщики. Бочку разрезали по высоте надвое, очистили ее от ржавчины и кипятили в ней в течение двадцати четырех часов воду, чтобы совершенно отбить запах керосина. Убрав на время из клетки землеройку, мы пристроили ко дну клетки выдвижную дверцу. После этого клетка была установлена на очищенной половине бочки. Выдвигая и задвигая дверцу, я имел возможность впускать и выпускать землеройку из клетки в бассейн и обратно. Зверьку это пришлось по вкусу, каждую ночь он громко свистел и урчал в бассейне, преследуя очередного краба. Я обратил внимание на то, что вода в бассейне очень быстро портится. Приходилось менять ее по три раза в день, к большому неудовольствию мальчика-водоноса. Землеройка, разместившись в удобном помещении с доступом к воде, прижилась очень хорошо и уничтожала ежедневно по двадцать-двадцать пять крабов, что оказалось чрезвычайно выгодным для ребятишек, каждое утро приносивших их в лагерь в больших количествах.

Гигантская водяная землеройка — одно из наиболее интересных животных, встречающихся в Западной Африке. Это поистине доисторическое существо, чудом сохранившееся до наших дней, — теплокровное, дышащее, кусающее ископаемое. Potomagale Velox, как его называют ученые, впервые был открыт дю Шайю — человеком, рассказы которого об охоте на горилл вызвали в XIX веке столько сомнений у современников. В связи с тем, что он имел склонность приукрашивать достоверный фактический материал домыслами богатого воображения, каждое его утверждение или открытие представлялось зоологам сомнительным. Однако в отношении Potomagale он, очевидно, ограничился лишь повторением того, что ему рассказали местные жители. Благодаря этому он наделил зверя в своем изложении такими привычками и вкусами, которые совершенно не соответствуют действительности.

Единственным родственником Potomagale является маленькое, похожее на мышь существо — Geogale, живущее на Мадагаскаре. Так как ископаемые формы Potomagale до сих пор не обнаружены, то нельзя пока определить, к какому времени относится его появление на Земле. Известно лишь, что он имеет древнюю историю и что много тысячелетий назад, в период, который геологи называют меловым, на Земле жил зверь с труднопроизносимым названием Palaeoryctes. Это первое известное в истории насекомоядное и следует считать предком нынешних Potomagale. Большое сходство имеют и их зубы, только у Potomagale они значительно крупнее. Таким образом, родословная гигантской водяной землеройки восходит к тому периоду, когда на нашей планете еще не было людей. У землеройки есть еще одна особенность, которая резко отличает ее от других насекомоядных и подчеркивает ее «аристократическую» уникальность: у нее нет ключицы.

Меня начала тревожить новая проблема: чем кормить землеройку во время длительного путешествия в Англию? Я, конечно, могу захватить большое количество живых крабов, но запас этот постепенно иссякнет, а в Англии, насколько мне известно, пресноводные крабы не водятся. Единственный выход — заранее приучить землеройку к другой пище, но при этой мысли у меня опускались руки, Я припомнил, что камерунцы ловят пресноводных креветок, сушат их на солнце и продают на базарах в качестве превосходного добавления к земляным орехам, блюдам из пальмового масла и другим предметам питания. Я решил испробовать сушеных креветок в качестве заменителя крабов и направил одного из слуг на ближайший базар, поручив ему приобрести несколько фунтов этого товара. Маленькие сухие, как бисквиты, кусочки креветок я смешал с сырым яйцом и мелкими кусками разваренного мяса. Затем я выпотрошил двух крабов и заполнил их животы отвратительной смесью. Закончив все приготовления, я подошел к клетке и бросил в нее маленького живого краба, с которым землеройка быстро расправилась. После этого я кинул в клетку фаршированного краба. Подскочив к нему, зверек начал жадно грызть его. После нескольких укусов землеройка перестала есть, подозрительно обнюхала краба (в этот момент я затаил дыхание) и с минуту разглядывала его. Затем, к моей радости, она снова набросилась на краба и съела его без остатка.

Постепенно приучал я землеройку к этой новой пище, делая ее основным продуктом питания и лишь приправляя четырьмя-пятью живыми крабами. Я уже готовился продемонстрировать землеройку Джону в Бакебе, репетировал хвастливый рассказ о том, как легко содержать гигантскую водяную землеройку, — и вдруг мой драгоценный пленник скончался. В одну из ночей он находился в превосходном настроении и состоянии, а на следующее утро я нашел его мертвым. Помещая тело зверька в бутыль с формалином, я с горечью подумал, что упустил единственный в своей жизни шанс привезти живьем в Англию это уникальное и очаровательное существо.

Один из неписаных законов охоты гласит, что, как бы трудно ни было поймать первый экземпляр редкого вида животных, следующие представители этого вида попадаются значительно чаще и достаются охотнику значительно легче. Поэтому я был обрадован, но не очень удивлен, когда спустя некоторое время в лагерь пришел молодой парень, принесший сплетенную из прутьев корзину для ловли рыбы, на дне которой свернулась красивая молодая водяная землеройка. Это была самка не старше нескольких месяцев от роду, длина ее вместе с хвостом составляла двенадцать дюймов против двух футов умершего самца. Я был воодушевлен такой удачей и надеялся, что молодой зверек гораздо быстрее свыкнется с неволей и с новой диетой, чем его взрослый предшественник. Мои расчеты оправдались, через двадцать четыре часа землеройка уже ела приготовленную по моему рецепту пищу, громко фыркала в бассейне и разрешала мне почесывать у нее за ухом — вольность, которую самец никогда не допускал. В течение месяца она благополучно жила в клетке, хорошо питалась и быстро росла. Я был убежден, что привезу в Англию первую живую водяную землеройку. Однако, словно предостерегая меня от излишнего оптимизма и стремясь доказать, что ловить зверей отнюдь не так просто, как это иногда кажется, судьба сыграла со мной злую шутку. Однажды утром, подойдя к клетке, я обнаружил, что землеройка мертва. Смерть наступила, очевидно, по таким же загадочным и непонятным причинам, как и у самца. Накануне ночью она была оживлена и весела, как обычно, во время последнего кормления ела много и с аппетитом.

Гигантская водяная землеройка была крупнейшим достижением наших ночных охот. Потеряв надежду на поимку ангвантибо (я решил, что такого зверя вообще не существует), я хотел еще раз попытать счастья с землеройкой. После смерти второй землеройки охотники, воодушевленные назначенной мною ценой, рыскали по всем речкам и ручьям в поисках третьего экземпляра. Никто из них, однако, не добился успеха, и после двух недель интенсивных ночных поисков, в ходе которых я сам страшно устал, я решил забыть о землеройках и ангвантибо, прекратил ночные вылазки и полностью занялся лагерем. Непрерывно увеличивавшаяся коллекция животных доставляла мне все больше хлопот.

Для оборудования нашего лагеря в густых зарослях на окраине леса была расчищена прямоугольная площадка. Футах в пятидесяти от лагеря протекала маленькая речушка, проложившая себе русло в красноземе. Моя палатка сверху была еще прикрыта слоем банановых листьев. Рядом с ней находилось довольно большое по размерам помещение — зверинец. Построен он был очень просто: циновки из банановых листьев закрывали сколоченный из тонких жердей каркас, и все это было стянуто и перевязано длинными гибкими лианами. Напротив моей палатки в небольшом шалашике размещалась кухня, а немного дальше, за высокими густыми кустами, стояла хижина для слуг.

Потребовалось много времени и сил, чтобы лагерь был построен в соответствии с моими планами и вкусами. В период строительства три бригады одновременно сооружали три различных помещения и на площадке царили невообразимые шум и суматоха. Участок по колено был завален свернутыми лианами, циновками из пальмовых листьев, ящиками с консервами, проволочными силками, сетями, клетками и различными другими предметами. Строители размахивали своими мачете с такой быстротой и беззаботностью, что мне оставалось только удивляться, как они не зарубили друг друга во время работы. В этот шум вплетались и пронзительные женские голоса. В лагерь приходило много женщин самого различного возраста: и сморщенные старухи с плоскими грудями, коротко остриженными седыми волосами и с дымящимися черными трубками во рту, и пышные молодые женщины с лоснящимися телами и звонкими задорными голосами. Одни приносили мужьям еду, другие показывали мне глиняные бутыли с лягушками, жуками, крабами и рыбками, которых они выловили в реке или около нее и надеялись теперь выгодно продать.

— Маса! маса! — кричали они, размахивая бутылями. — Вы купите этих крабов? Вам нужны такие животные?

В начале, когда у меня еще не было клеток и помещений для зверей, я вынужден был отказываться от подобных покупок. При этом я опасался, что местные жители утратят интерес к моей затее и перестанут доставлять мне животных и пищу для них. Но мои опасения быстро рассеялись; некоторые женщины приходили ко мне по три-четыре раза в день с одним и тем же товаром, рассчитывая, очевидно, что я изменю свое решение.

После завершения основных работ по устройству лагеря мы приступили к строительству клеток для животных. С этой целью я пригласил в лагерь человека, работавшего ранее плотником; он принес с собой целую кучу разбитых ящиков и приступил к работе. Строил он быстро и добротно, не обращая ни малейшего внимания на царившие в лагере шум и суматоху. Вскоре у меня появился запас клеток, и я получил наконец возможность размещать пойманных зверей. По окрестным деревням разнеслась весть, что маса начал покупать животных. Очень скоро тонкая струйка продавцов перешла сначала в широкий ручей, а затем и в бурный стремительный поток, угрожавший захлестнуть меня и Плотника. В отдельные дни мы работали до двух-трех часов ночи при свете фонарей, лихорадочно сколачивая клетки, а в это время около нас на земле лежали мешки и сумки, колыхавшиеся и дергавшиеся при каждом движении заключенных в них пленников.

Ловцы животных делились на три категории: дети, женщины и охотники. Дети приносили различных пауков, больших коричневых пальмовых долгоносиков, хамелеонов разных видов, очаровательных серебристых и коричневых лесных пташек. У женщин я покупал речных и сухопутных крабов, лягушек, жаб, ужей, изредка черепах и птенцов различных птиц, а также больших усатых рыб из заросших тиной заводей. Наиболее интересных пленников приносили мне охотники. Я покупал у них мангустов, африканских дикобразов, белок и других редких обитателей лесной чащи. Дети охотно брали в обмен за свои товары большие блестящие западноафриканские монеты с отверстием в центре. Женщины просили рассчитываться с ними шиллингами и часть оплаты принимали не деньгами, а солью. Охотники требовали только наличные деньги, при этом они очень не любили бумажные ассигнации и предпочитали вместо одной бумажки набрать фунта на два мелких монет по одному пенни. В лагере появлялись и маленькие карапузы, лишь недавно начавшие ходить, и старики, едва ковыляющие при помощи палок. Каждый из них обязательно приносил с собой какое-либо живое существо в сумке, корзинке, бутыли или банке. Многие появлялись в лагере совершенно голыми, завернув пленника в набедренную повязку. Каждая коробка и корзинка использовалась в качестве клетки, каждая банка из-под керосина тщательно промывалась и вскоре наполнялась лягушками и змеями. Повсюду висели бамбуковые клетки с птицами, к каждому столбику или пню были привязаны обезьяны и мангусты. Комплектование моей коллекции шло полным ходом.

Однажды рано утром, когда я брился, около палатки появился высокий мрачный человек с мешком из пальмовых листьев на спине. Сбросив мешок к моим ногам, он молча уставился на меня. Я позвал Пайоса, следившего в это время за приготовлением завтрака в кухне.

— Что принес этот человек? — спросил я его.

Пайос задал мой вопрос пришельцу.

— Речной зверь — последовал лаконичный ответ.

— Какой речной зверь? Посмотри, что у него в мешке, а я пока закончу бриться.

Пайос подошел к мешку, осторожно развязал его и заглянул внутрь.

— Крокодил, сэр, только мне кажется, что он мертв.

— Он не двигается?

— Нет, сэр, он совершенно неподвижен, — ответил Пайос и вытряхнул из мешка крокодила длиной в четыре с половиной фута. Шлепнувшись на землю, крокодил остался лежать с закрытыми глазами.

— Он мертв, сэр, — повторил Пайос и повернулся к охотнику. — Зачем ты принес мертвого зверя? Ты думаешь, маса такой глупый, что будет платить тебе за мертвого зверя?

— Речной зверь не мертв, — ответил охотник.

— Не мертв? — гневно переспросил Пайос. — Смотри! — он схватил мешок и ударил им крокодила. Тот открыл глаза и мгновенно вернулся к жизни. Проскользнув в ногах у помощника, отпрыгнувшего с диким криком в сторону, крокодил проскочил мимо тщетно пытавшегося его задержать охотника и начал удирать по направлению к кухне. Втроем бросились мы вдогонку. Преследуемый нами крокодил, не имея времени свернуть в сторону, врезался в стенку кухни (в качестве стены служила циновка из банановых листьев). В тот момент, когда мы вбежали в кухню, крокодил исчезал в противоположной ее стене. Легко представить изумление, которое вызвало у поваров появление неожиданного гостя. В кухне возник полнейший беспорядок. Помощник повара уронил на пол сковороду с завтраком. Повар, сидевший на банке из-под керосина, свалился в корзину с яйцами и свежими мягкими фруктами. Пытаясь встать на ноги, он опрокинул кастрюлю с холодным пудингом. Крокодил тем временем устремился к лесу, к его чешуе прилипли пепел и куски пудинга. Сняв на бегу свой халат, я прыгнул и накрыл им голову крокодила. Обмотав ему морду халатом, я лишил крокодила возможности раскрывать челюсти и кусаться. Успел я вовремя, так как до густых зарослей кустарников на краю лагеря ему оставалось пробежать всего несколько ярдов. Сидя в пыли и крепко вцепившись в крокодила, я торговался с охотником. В конце концов мы с ним договорились о цене, и крокодил был помещен в небольшой бассейн, специально устроенный для этих пресмыкающихся. Крокодил не отпускал моего халата, значительная часть которого находилась уже у него в пасти. В этом вопросе мне пришлось ему уступить. Когда позднее я достал халат из бассейна, он уже не был пригоден к носке. Спустя несколько недель мне снова принесли крокодила, с которым произошла аналогичная история: вырвавшись из наших рук, он напугал поваров и опять оставил меня без завтрака. После этого случая пойманных крокодилов мы стали распаковывать непосредственно около бассейна и обязательно в присутствии трех слуг, готовых в любой момент предотвратить все попытки к бегству.

Вскоре после этого произошло событие несколько иного сорта. Однажды я допоздна сооружал клетку и лег спать около двенадцати часов ночи. Час спустя я проснутся от диких криков, доносившихся со стороны деревни. Я отчетливо слышал пронзительные восклицания, визг, хлопанье ладоней и громкие оживленные разговоры. Считая, что жители деревни отмечают какой-нибудь местный праздник, я попытался снова заснуть. Однако шум не только не утихал, но, наоборот, становился все громче. Среди деревьев замелькали огоньки, и я заметил приближавшуюся к лагерю толпу людей. Я вскочил и быстро оделся, пытаясь сообразить, что могло побудить жителей деревни беспокоить меня в середине ночи. Толпа, в которой оказались почти все жители деревни, хлынула в лагерь. В центре беснующейся, жестикулирующей массы людей четыре человека несли на плечах огромную плетеную корзину, напоминавшую своими очертаниями гигантский банан. Они поставили корзину к моим ногам, и внезапно, словно по команде, наступила полная тишина. Вперед выступил высокий некрасивый мужчина в лохмотьях мундира цвета хаки. Почтительно поздоровавшись и приняв горделивую позу, он начал речь.

— Маса, я принес вам хорошего зверя. Я принес вам лучшего зверя, который водится в этой стране. Я хороший охотник, мне неведом страх, я пошел в лес и увидел этого зверя. Это очень сильный зверь, маса, но он сильнее меня. Я очень сильный человек, у меня много силы, я…

Мне надоела эта напыщенная хвастливая болтовня, я устал и хотел быстрее увидеть зверя, купить его и снова лечь спать.

— Слушай, друг мой, — прервал я оратора. — Я вижу, что ты хороший охотник и сильный человек. Но прежде всего я хочу знать, какого зверя ты поймал.

— Хорошо, сэр, — сконфуженно ответил охотник и подвинул корзину к свету, чтобы я мог разглядеть ее содержимое.

— Большая, большая змея, сэр, — объяснил он, — это боа.

В корзине, заполнив ее целиком, находился питон таких размеров, какого мне еще не приходилось видеть. Он был настолько велик, что не умещался в корзине; около трех футов хвоста змеи торчало наружу и было крепко притянуто лианами к внешней стороне корзины. Питон смотрел на меня сверкающими черными глазами и громко шипел. Я рассмотрел огромные размеры свившегося кольцами туловища, его глянцевитую, отсвечивающую при свете лампы пеструю кожу.

— Слушай, друг мой, — снова обратится я к владельцу змеи, — я не могу сейчас заниматься этим хорошим зверем. Оставь его здесь и приди сюда утром. Мы посмотрим змею и договоримся о цене. Согласен?

— Да, сэр, — ответил охотник.

С помощью зрителей мы перенесли тяжелую корзину в помещение для зверей и оставили ее на полу. Я вылил на змею два ведра воды, так как предполагал, что она давно уже страдает от жажды. Затем я разрезал путы, с такой силой стягивавшие хвост змеи, что на ее красивой коже отпечатались глубокие рубцы. В течение нескольких минут я массировал хвост, чтобы восстановить нормальную жизнедеятельность пострадавших участков туловища. После этого я выпроводил из лагеря всех гостей и снова лег спать.

Утром я внимательно осмотрел питона. По моему мнению, он был невредим, хотя длительное пребывание в тесной корзине, изготовленной, вероятно, уже после его поимки, доставило ему немало страданий. После продолжительного торга я купил змею по назначенной мною цене, и передо мной встал вопрос о помещении для нового экспоната. Выбрав самый большой из имевшихся в лагере ящиков, я дал задание Плотнику срочно сделать из него клетку для питона. К полудню клетка была готова, на дно ее мы постелили толстый слой сухих банановых листьев, чтобы обеспечить питона мягкой постелью. Затем перед нами встала проблема перевода питона из корзины в клетку. При обычных обстоятельствах, имея нескольких надежных помощников, переносить питона не так уже сложно. Один человек держит голову змеи, другой удерживает ее за хвост, а остальные придерживают в разных местах туловище. Если держать питона вытянутым в длину и не давать ему возможности свернуться в клубок, он становится совершенно беспомощным. Но все несчастье заключалось в том, что у меня не было надежных помощников. Местные жители считают питона ядовитой змеей, которая отравляет своим ядом не только при укусе, но и прикосновением острого кончика хвоста. Тщетно пытался я уговорить их схватиться за туловище змеи, соглашаясь взять на себя голову питона; мне объясняли, что каждый из них может погибнуть от соприкосновения с хвостом питона. У меня не было никакого желания, выпустив змею из корзины, остаться с ней один на один, без всякой поддержки разбежавшихся помощников. После продолжительных дебатов я рассвирепел окончательно.

— Слушайте, — обратился я ко всем присутствующим, — если через полчаса змея не будет в клетке, никто из вас не получит жалованья.

Сказав это, я прорезал крышку корзины, обхватил шею питона и начал медленно вытаскивать змею наружу. По мере появления туловища змеи дрожащие черные руки, пара за парой, подхватывали его на некотором расстоянии друг от друга. Держа в одной руке голову питона, я дождался появления из корзины хвоста и схватил его другой рукой. Теперь питон был растянут по кругу: в моих руках был хвост и голова, а несколько перепуганных слуг осторожно удерживали его извивавшееся телo. Введя хвост в клетку, мы стали медленно, фут за футом, вталкивать туда туловище змеи. В заключение я рывком втолкнул туда голову змеи, захлопнул клетку и облегченно вздохнул. Мои соратники были восхищены собственным мужеством и темпераментно объясняли друг другу, какие трудности пришлось им преодолеть. Я послал слугу в деревню, поручив ему купить цыпленка, так как, по моим предположениям, питон уже должен был проголодаться. За ночь птица была съедена целиком, и я решил, что пленник чувствует себя хорошо. А затем произошла одна из тех неожиданностей, которые так часто осложняют нашу работу: на хвосте змеи, по-видимому, в результате длительного наложения тугих жгутов, развилась гангрена. Эта болезнь, возникающая у животных, если их слишком крепко связывать, опасна и в странах прохладного климата; в тропиках же гангрена развивается и распространяется со страшной быстротой. В течение десяти дней положение питона сделалось безнадежным: он сохранял хороший аппетит, но загнивание хвоста распространялось все дальше, несмотря на применение обеззараживающих средств. Я вынужден был убить питона. Длина его составляла восемнадцать с половиной футов. При вскрытии оказалось, что это самка, внутри мы обнаружили несколько недоразвитых яиц. Питона такой величины я больше не видел, те экземпляры, которых мне приносили в дальнейшем, были значительно меньших размеров.

Общее мнение о работе звероловов сводится к тому, что охотнику нужно только поймать зверя и посадить его в клетку и на этом работа заканчивается. В действительности же только после этого и начинается настоящая работа. С какими бы трудностями ни была связана поимка зверя, содержание его в неволе, связанное с поисками подходящей пищи, наблюдением за тем, как животное ест, не болеет ли оно, не занозило ли себе лапу в деревянной клетке, не тесно ли ему, достается охотнику значительно тяжелее. К этому прибавляются ежедневные чистки клеток и кормление зверей, заботы о том, чтобы животные не находились на солнце слишком много или, наоборот, слишком мало. Некоторые звери, попадая в неволю, совершенно отказываются от пищи, и приходится иногда часами изобретать всякие лакомства, чтобы соблазнить их на еду. Часто охотнику это удается, и зверь привыкает к определенному роду пищи. Но бывают и такие случаи, когда животное упорно отказывается от всякой пищи, и тогда остается единственный выход — отпустить его обратно в лес. В отдельных случаях, к счастью чрезвычайно редких, мне не удавалось ни накормить животное, ни отпустить его. Так получалось с пойманными молодыми животными, лишь незадолго до поимки появившимися на свет. Наиболее мучительными для меня были случаи с молодыми дукерами, доставившими мне много тяжелых переживаний.

Дукеры — антилопы, встречающиеся только в Африке. Своими размерами они напоминают крупного фокстерьера, некоторые экземпляры достигают роста сенбернара, окраска их в гамме от голубовато-серой до ярко-рыжей. В окрестностях Эшоби чаще попадались рыжие дукеры. Я попал в Эшоби вскоре после периода течки у дукеров; убив антилопу, охотники обычно находили около нее маленького детеныша. В таких случаях малютку, как правило, приносили ко мне. Попутно хочу отметить, что в Камеруне тогда не было никаких законов об охране животных и охотники имели право убивать самок вместе с детенышами. Для охотника это даже счастливый случай, так как он имел возможность убить детеныша, не расходуя при этом лишний заряд. Судя по количеству приносимого мне молодняка, избиение антилоп проводилось в больших размерах, и, хотя в настоящее время дукеры еще довольно широко распространены в Африке, есть основания опасаться, что в недалеком будущем они будут совершенно истреблены.

Когда мне принесли первого детеныша дукера, я купил его, построил отдельную клетку и от души радовался такому ценному пополнению моей коллекции животных. Но очень скоро я понял, что иметь дело с дукером гораздо труднее, чем с представителями любой разновидности ранее встречавшихся мне оленей и антилоп. В первый день детеныш был очень возбужден и отказывался от всякой пищи. На следующий день он решил, что я не намерен его обижать, и начал ходить за мной, как собачонка, доверчиво глядя на меня большими темными влажными глазами. Но от пищи он по-прежнему отказывался. Я прибегал ко всевозможным ухищрениям, чтобы обмануть его и заставить пить молоко. Купив шкуру взрослого дукера, я разложил ее на стуле и, когда детеныш принялся ее обнюхивать, подсунул к нему из-под шкуры бутылку с соской. Детеныш сделал несколько маленьких глотков и отошел в сторону. Я давал ему горячее, теплое, холодное, сладкое, кислое, горькое молоко — и все безрезультатно. Накинув шнурок на шею дукера, я пошел с ним в ближайший лес, так как детеныш был уже в таком возрасте, когда можно переходить на прикорм. Я надеялся, что малыш наткнется на растения или листья, которые он станет есть. Но единственным его занятием во время прогулки было рытье ямок в листьях, изредка он облизывал землю. Я видел, как день за днем антилопа становилась все слабее, и решил принять крайние меры: повалив дукера на землю, мы силой влили ему в рот немного жидкости. Детеныш в это время так перепугался, что при его слабом состоянии наша затея принесла больше вреда, чем пользы. Тогда я поручил повару купить в ближайшем городе дойную козу. Козы почти не разводятся в лесных районах, и повар вернулся только через три дня; к этому времени дукер умер. Повар привел с собой самую уродливую и глупую козу из всех представителей этого рода. Она оказалась для нас совершенно бесполезной. За три месяца пребывания в лагере она дала не более двух чашек молока. При виде детеныша дукера она наклоняла голову и пыталась его боднуть. Трем человекам приходилось удерживать козу, пока детеныш сосал молоко. В конце концов ее отправили на кухню, и она составила основу нашего меню на ближайшие несколько дней.

Мне продолжали приносить детенышей дукера, они по-прежнему отказывались от пищи, слабели и погибали. Иногда в лагере находилось одновременно до шести красивых маленьких антилоп; они растерянно бродили по отгороженному для них участку и временами грустно и протяжно блеяли, напоминая маленьких ягнят. Каждый раз, когда в лагерь приводили нового дукера, я клялся, что не буду его покупать; но, когда он прижимался влажным носом к моей ладони и смотрел на меня большими темными глазами, я не выдерживал. Я начинал надеяться, что именно этот детеныш будет вести себя иначе, чем остальные, будет нормально пить и есть. Я покупал его, и оказывалось, что он ведет себя точно так же, как все другие. При виде шести маленьких дукеров, с жалобным, голодным блеянием бродивших по лагерю и отказывавшихся принимать какую-либо пищу, настроение мое резко падало, в конце концов я отказался от дальнейших покупок детенышей этих антилоп. Я знал, что обрекаю их этим на немедленное съедение, но это была по крайней мере быстрая смерть, а не мучительное и медленное угасание. Я никогда не забуду, какую долгую, утомительную борьбу мне приходилось вести с этими маленькими существами. Часами водил я их на поводке по лесу, предоставляя им выбор всевозможных листьев и трав. Часами пытался я поить их из бутылок, но лишь редкие капли жидкости попадали в горло животных. Я вставал в три часа утра и полусонный заново повторял все свои попытки; дукеры при этом прыгали и брыкались, разрывая мой халат острыми копытцами. Ноги их слабели, шерсть темнела, большие глаза западали в глазницах и мутнели. Все эти впечатления больше, чем что-либо другое, убеждали меня в том, что работа зверолова не так легка, как это принято думать.

В период моих мучений с маленькими дукерами я нанял ночного сторожа. В Камеруне я впервые столкнулся с представителями этой профессии, доставившими мне в дальнейшем немало хлопот. Ночного сторожа я нанял по двум мотивам: во-первых, ночью нужно было разводить огонь, кипятить воду для ночного кормления (точнее, попыток кормления) дукеров, а затем будить меня для выполнения этой процедуры, во-вторых, что значительно важнее, необходимо было постоянно следить за возможностью появления около лагеря отрядов странствующих муравьев, двигающихся совершенно бесшумно и с большой скоростью. Человек, не видевший собственными глазами движения крупных колонн муравьев, вряд ли сумеет представить себе численность, быстроту и свирепость насекомых, составляющих эти отряды.

Ширина движущейся колонны муравьев редко превышает два дюйма, но длина ее достигает двух-трех миль. По бокам движутся воины — крупные муравьи длиной до полдюйма, с большими головами и развитыми изогнутыми челюстями. В середине путешествуют рабочие муравьи; по размерам они значительно меньше воинов, но укусы их также очень неприятны. Эти колонны муравьев движутся по лесу, уничтожая все на своем пути; достигнув места, где пища имеется в достаточном количестве, колонна рассыпается, и земля вскоре превращается в сплошной черный движущийся ковер. Если такая колонна наткнулась бы на мой зверинец, все экспонаты были бы заживо съедены в течение нескольких минут.

Первым моим сторожем был высокий стройный юноша в маленькой набедренной повязке, вооруженный огромным копьем. Он приходил в лагерь с заходом солнца и уходил на рассвете. Приступил он к работе в твердой уверенности, что главная его задача ночью — хорошо выспаться у костра возле кухни. Мне пришлось разубедить его в первую же ночь, застав сторожа спящим, я разрядил ружье над самым его ухом, что произвело на него должное впечатление. В дальнейшем он спал лишь тогда, когда был уверен, что я слишком устал днем и ночью вставать не собираюсь. В первые дни он относился к своим обязанностям довольно пренебрежительно; днем его использовали в деревне в качестве продавца вина, и он считал своим долгом основательно дегустировать то вино, которым снабжал покупателей. Зачастую он приходил в лагерь, качаясь из стороны в сторону, садился к костру и начинал дремать. Способ, которым я разбудил его в первую ночь, действовал безотказно и в дальнейшем. Но я никак не мог заставить его понять, насколько опасны для нас муравьи. Сторож почти не смотрел по сторонам, и только массированное нападение большого отряда муравьев могло бы привлечь его внимание. Но однажды ночью сторож получил такой урок, который навсегда излечил его от легкомысленного отношения к возможности появления муравьев.

Каждые две недели на главной улице деревни устраивались танцы. Это считалось крупным общественным событием: жители деревни надевали свои лучшие платья и проводили всю ночь на улице, раскачиваясь и притопывая под заунывные, дрожащие звуки флейты и торжественный стук барабанов при тусклом свете маленького фонарика. Я получил приглашение на один такой праздник и направился в деревню в пижаме и халате со стулом, столом и самым ярким из имевшихся у меня фонарей. Появление фонаря танцующие встретили восторженными возгласами, так как яркое освещение позволяло им выполнять более сложные и изощренные па. После этого случая, если я сам не приходил на танцы, то всегда отсылал в деревню фонарь, и жители приветствовали его появление радостными криками, аплодисментами и возгласами: «Спасибо, маса, спасибо!» — которые слышны были даже в лагере.

Однажды вечером мне сообщили, что в поселке в мою честь организуется специальный танцевальный праздник и меня вместе с фонарем приглашают принять участие в торжестве. Я выразил свою признательность и ответил, что, если лично и не сумею присутствовать на празднике, меня будет представлять мой фонарь. Но случилось так, что в этот вечер я рано закончил свои дела и решил пойти в деревню. Покидая лагерь, я приказал сторожу немедленно вызвать меня в случае каких-либо неожиданных происшествий. Захватив с собой фонарь, стул и стол, я отправился на торжество. Танцы на этот раз оказались продолжительными и интересными. Через некоторое время я решил возвратиться в лагерь, так как на следующее утро мне нужно было рано вставать. Фонарь я, как обычно, оставил в деревне. У входа в лагерь при слабом свете дежурного фонаря я увидел, что сторож делает какие-то странные пируэты. Он прыгал, хлестал себя прутом и громко ругался на родном языке; иногда он свирепо колотил по земле пучком веток.

— Что случилось? — закричал я.

— Муравьи, сэр, много муравьев.

Подбежав к нему, я увидел, что сторож был весь облеплен муравьями, сплошная масса муравьев переливалась на земле под его ногами. Из кустов непрерывным потоком лились новые отряды муравьев. Насекомые расползались уже по большому участку, передние их ряды находились всего в нескольких футах от помещения для зверей. Нельзя было терять ни секунды. Я позвал на помощь всех находившихся в лагере слуг. Когда они подбежали, я был уже с ног до головы покрыт муравьями. Пришлось срочно раздеться. Обнаженные, мы приготовились к бою. Джорджа я послал за хворостом и сухими листьями. Пайоса — за керосином, сторожу и Даниелю я приказал немедленно принести из кухни головешку. Они помчались выполнять поручения.

Собрав несколько прутьев с листьями, я напал на ближайшую к стене зверинца группу муравьев, изо всех сил стегая прутьями по земле: свободной рукой я в это время пытался стряхнуть облепивших меня муравьев. Джордж притащил большую охапку сухих веток и листьев, и мы кинули ее на самое большое скопление муравьев. Смочив хворост керосином, мы подожгли его с разных сторон. Схватив банку с керосином, я побежал вдоль стены зверинца, разливая по пути керосин. Даниель бежал следом за мной, макал хворост в керосин и зажигал его. Отгородив животных огненным барьером от муравьиного войска, я почувствовал некоторое облегчение. Но теперь, однако, требовалось внимательно следить за огнем, так как искры могли поджечь сухую крышу здания. Вся оборонительная операция была проведена нами в предельные сроки — еще немного, и ничто не могло бы спасти заключенных в клетки животных. Поручив Пайосу и Джорджу следить за полосой огня вокруг зверинца, я занялся своей палаткой. Она кишела муравьями, зеленые стенки ее превратились в колышущееся черное покрывало. Три ящика с высушенными шкурами были набиты муравьями, и шкуры пришли в полную негодность. Кровать, весь мой гардероб, патронташи, силки, сети, коробки с медикаментами — все это тщательно обследовалось тысячами муравьев. В течение трех часов очищали мы от них мою палатку: лишь на рассвете угроза дальнейшего вторжения муравьев была полностью предотвращена. Голые, грязные, усталые, собрались мы на площадке около кухни, продолжая снимать друг с друга последних муравьев.

Моя беседа со сторожем состоялась после того, как я умылся, оделся и более или менее пришел в себя. Она была довольно продолжительной и протекала бурно. В заключение беседы я приказал двум слугам связать сторожа и сообщил ему, что намерен сдать его местным властям для привлечения к суду за невыполнение служебного долга, попытку убить меня, попытку уничтожить мою коллекцию, сон на посту и за множество других грехов. Я объяснил, что начальство очень серьезно отнесется к совершенным им преступлениям и что двухлетнее тюремное заключение он может считать наилучшим для себя исходом. Побелев от страха, сторож умолял меня о прощении. С видом человека, оказывающего огромную услугу, я согласился предоставить сторожу последнюю возможность исправиться. Но при этом предупредил его, что, если муравьи еще раз появятся в ста ярдах от лагеря и он не поднимет своевременно тревогу, я поступлю с ним очень сурово. Я даже мрачно намекнул на возможность пожизненного заключения. Угроза подействовала: после описанного случая сторож нес службу образцово, и появлявшиеся в дальнейшем отряды муравьев своевременно обнаруживались и обезвреживались.

Долго внушал я сторожу, что он лично отвечает за каждое сбежавшее ночью животное. Дважды животные находили выломанное звено решетки или разорванный участок проволочной сетки и исчезали в лесу; сторож в это время мирно дремал на банке из-под керосина, склонившись головой к древку копья. В обоих случаях я ограничился выговором, так как убежавшие животные особой ценности не представляли и их можно было легко заменить. Но я решил при первом же подходящем случае дать сторожу небольшой урок. Однажды вечером охотник принес в лагерь молодого панголина. Я купил его и на ночь поместил в пустой ящик, плотно прикрыв сверху множеством различных предметов. Зная, как сильны у этих зверей передние лапы, я предупредил сторожа, чтобы он внимательно следил за ящиком с панголином.

С первых же дней создания лагеря я взял за правило перед сном совершать обход зверинца, проверяя состояние всех клеток, всех замков и запоров. Заглянув в ящик, куда мы поместили панголина, я нашел его пустым. Каким образом он исчез, я так и не понял — все наваленные на крышу предметы остались на месте. Но я уже привык к подобным таинственным исчезновениям и не стал терять времени на решение этой загадки. Подозвав сторожа, я показал ему пустой ящик:

— Сторож, этот зверь убежал.

— Да, я его не вижу, сэр, — пробормотал сторож.

— Я знаю, что ты его не можешь видеть, потому что ты плохо выполняешь свои обязанности. Этот зверь передвигается медленно, он сейчас где-нибудь здесь в кустах. Возьми свой фонарь и ищи его. Если ты его не найдешь, я удержу из твоего жалованья пять шиллингов.

Сторож забрал фонарь и копье и отправился на поиски. Я слышал, как он в течение часа бродил по кустам, тяжело вздыхал и, чтобы поднять себе настроение, громко разговаривал сам с собой. Я уже засыпал, когда раздался его торжествующий крик:

— Я нашел его здесь, я нашел его здесь в кустах!

— Хорошо, принеси его быстрее.

Вскоре он появился, держа панголина за хвост и сияя от удовольствия. Я отнес панголина к ящику, отметив про себя, что панголин как будто значительно вырос. Открыв ящик, я стал перестилать на дне его сухие банановые листья; неожиданно моя рука наткнулась на что-то круглое, твердое и теплое. Свернувшись под банановыми листьями, в ящике лежал панголин. Оказалось, что сторож поймал совершенно другого представителя этой породы. Я закрыл в ящике обоих панголинов и вернулся в палатку. По установленным правилам я должен был заплатить сторожу за пойманного им зверя. Но признаваться в своей ошибке я не хотел, так как это испортило бы впечатление от преподанного урока. Поэтому я решил промолчать и успокоил свою совесть, крупно переплатив ему через несколько дней за принесенных лягушек. Через несколько дней аналогичная история случилась со сбежавшим огромным пауком. На этот раз паук действительно сбежал, и сторож, разыскивая его в кустах, нашел другого громадного паука гораздо более редкой разновидности. Посадив пойманного паука на конец палки и направляясь к коллекции коробок с насекомыми, сторож чуть не раздавил ползавшего по земле в самом центре нашего лагеря первого паука.

Огромные пальмовые пауки всегда вызвали у меня отвращение. Туловище их величиной с яйцо, длинные ноги легко обхватывают большую тарелку. Обычный цвет этих пауков темно-коричневый, сверху они покрыты густым светло-коричневым мехом. Взгляд их маленьких блестящих глаз казался мне злобно вызывающим. Большинство пауков, если к ним подходят или начинают щекотать прутиком, пытаются убежать, но некоторые из них переходят в нападение. Пауки могут прыгать на расстояние до двух футов, отрываясь при этом от земли на шесть-семь дюймов. Во время прыжка они сжимаются и пытаются вцепиться в противника большими изогнутыми челюстями и обхватить его мохнатыми передними лапами. Я знал, что укус паука ядовит, но полагал, что при всей его болезненности он не представляет опасности для жизни человека.

Однажды ко мне пришел человек с двумя плетеными корзинами в руках; в одной корзине находилась толстая красивая и смертельно ядовитая гадюка, в другой — отвратительный пальмовый паук. Когда я приобрел содержимое обеих корзинок, мужчина обратился ко мне с просьбой помочь ему и протянул руку. обмотанную грязной тряпкой. На большом пальце была глубокая рана, палец распух и посинел. Осмотрев палец, я промыл его и наложил чистую повязку. Затем я заинтересовался происхождением его раны.

— Зверь меня укусил, — лаконично ответил охотник, кивнув в сторону корзинок.

— Какой зверь? Змея или паук? — испуганно вскричал я.

— Нет, сэр, не змея, другой зверь. Мне очень больно, вы не дадите мне какое-нибудь лекарство от укуса, сэр?

Я дал ему две таблетки аспирина, стакан желтого лимонного сока и заверил его, что все кончится благополучно. Он поблагодарил меня и вернулся на следующий день с просьбой снова дать ему лекарство, которое так хорошо помогает ему. Я предложил еще два порошка аспирина, но охотник от них отказался. Нет, он хочет не это лекарство, а другое, желтое, так как именно оно и помогло ему так быстро выздороветь.

Через несколько дней после этого случая мне вновь пришлось столкнуться со своеобразной логикой местных жителей. Маленький мальчик принес мне черепаху, в панцире которого было пробито большое отверстие. Такой экземпляр меня не устраивал, и я вернул черепаху владельцу, объяснив ему причину моего отказа. Через полчаса другой юнец принес ту же самую черепаху. Решив, что первый продавец по малолетству не понял моих объяснений, я снова рассказал, по каким причинам эта черепаха мне не нужна. Вскоре эту же черепаху принес в лагерь новый продавец. В течение всего дня множество людей разных возрастов, от карапузов до глухих стариков, предлагали мне купить эту искалеченную черепаху. Я не выдержал и спросил последнего продавца, зачем мне приносят черепаху, которую я уже несколько раз отказывался покупать, объясняя каждому приходившему, почему она мне не нужна.

— Быть может, если маса не купит черепаху у меня, он купит ее у другого, — ответил временный владелец черепахи.

— Друг мой, скажи всем, что я не куплю эту черепаху.

— Да, сэр, — улыбнулся мой собеседник, — маса ее не купит.

Больше я этой черепахи не видел.

Другой характерной чертой мышления охотников было твердое убеждение, что, как бы ни был искалечен и изуродован принесенными ими зверь, меня можно уговорить купить его, без конца повторяя, что зверь этот совершенно здоров и будет жить еще много лет. В особенности это относилось к птицам. В первое время ребятишки, ватагами бродившие по зарослям, подрезая лианы и собирая появлявшуюся в надрезах белую жидкость, используемую для изготовления клея, считали, что мне нужны любые птицы в любом состоянии. Главное, чтобы птица еще дышала, а на отсутствие большинства перьев или на перелом одной или обеих ног продавцы не обращали ни малейшего внимания. Потребовалось много времени и разговоров, прежде чем ребята поняли, каковы мои требования. Окончательно убедил их случай с карликовым коростелем.

Однажды утром, осматривая принесенных мне ребятишками искалеченных птиц, я читал им лекцию о бережном обращении с пойманными экземплярами. Пока я изливал свой гнев и раздражение птицеловам, в лагерь вошла крохотная шестилетняя девочка с небольшим хитро сплетенным гнездом из сухой травы и листьев в руке.

— Что это? — спросил я.

— Птицы, сэр, — пискнула она в ответ.

Я взял из ее рук гнездо и заглянул внутрь, ожидая увидеть еще несколько изувеченных птиц. В гнезде притаились три красивые маленькие пташки, без всяких ссадин и переломов, с нетронутым оперением. У них были тоненькие ножки и длинные хрупкие пальцы, которые давно уже были бы переломаны мальчишками-птицеловами. Ни одно перышко у птичек не пострадало, а мальчики первым делом вырывали у пойманных птиц перья, чтобы лишить их возможности улететь. Принесенные девочкой птицы находились в прекрасном состоянии. Я решил использовать представившуюся мне возможность. Вытащив из гнезда одного карликового коростеля, я показал его собравшимся мальчишкам.

— Смотрите, — обратился я к ним, — девочка лучше вас ловит птиц. У этой птицы нет ни одной раны, ноги ее не порезаны веревками. Эту птицу я куплю, так как она будет жить. Почему же женщина лучше вас, мужчин, умеет ловить птиц? Вы увидите теперь, сколько я заплачу за хороших птиц.

Повернувшись к девочке, я спросил ее, сколько она просит за птиц. Девочка запросила по два шиллинга за птицу.

— Слышите? — снова обратился я к мальчикам. — Девочка просит за эту птицу два шиллинга. Это хорошая цена. Девочка увидела птичку, поймала ее очень осторожно, не ушибла ее, не связала ей ноги веревками. Так как она ловит птиц лучше вас всех, я даю ей по пять шиллингов за каждую птицу.

Из толпы ребятишек послышались удивленные и завистливые восклицания. Девочка, ничего не понявшая в моей назидательной речи, удивилась, что я дал ей значительно больше запрошенной суммы, схватила деньги, прижала руки к груди и со всей быстротой, на какую только были способны ее толстые маленькие ножки, побежала из лагеря, опасаясь, очевидно, что я могу передумать. Оживленная, жестикулирующая толпа детей последовала за ней.

С того дня птицы, за редкими исключениями, стали поступать ко мне в лагерь в хорошем состоянии. Маленькие жители деревни начали получать заработанные деньги, а мои клетки стали заполняться пойманными интересными экспонатами.

Ребята применяли два способа ловли птиц. Оба были достаточно хороши, но лучшим я считал способ с применением клея. Надрезав кору одной из разновидностей растущих в лесу лиан, ребята добывают густой белый сок. Этот сок смешивается с соком удивительного красного плода, по вкусу ничем не отличающегося от лимона, и полученную смесь кипятят в течение двух часов на медленном огне. Застывая, смесь превращается в упругую клейкую массу. После этого птицеловы вырезают из листьев пальмовых деревьев длинные тонкие полоски и покрывают их полученной пастой. В лесу, в тех местах, где водится много птиц, ребята веерообразно расставляют эти полоски в песке около небольших водоемов. По каким-то малопонятным причинам птицы, прилетающие пить воду, садятся обычно не на песок, а на эти похожие на ветки полоски. Ножки птицы приклеиваются к пасте, пытаясь вырваться, она бьется крыльями и приклеивается перьями к находящимся рядом полоскам. Через несколько часов этот птичий клей засыхает на перьях, и птицы легко счищают его клювом. Кроме сетей, я не знаю другого такого простого и безболезненного способа ловли птиц.

Второй способ связан с применением интересной и довольно хитроумной ловушки. Гибкая палка стягивается бечевкой наподобие лука. Небольшой прут оттягивает тетиву примерно около середины палки. К одному из концов прута прикрепляется приманка, на прут накидывается скользящая растянутая петля, соединенная с основной бечевкой. Все это приспособление устанавливается или подвешивается в лесу.

Когда птица, привлеченная приманкой, садится на прут, он выскакивает из распорок, палка расправляется, бечевка удлиняется и стягивает петлю вокруг ног птицы. Этот способ довольно эффективен, но допускает многочисленные случаи увечий птиц. Если петля стягивается слишком туго, она может раздробить птице ноги. Во многих случаях птица повисает вниз головой, и попытки вернуться в нормальное положение также обычно приводят к переломам ног. Из двух описанных способов я предпочитал первый и скоро стал покупать только птиц, пойманных при помощи птичьего клея. Этим способом были пойманы и доставлены мне самые различные представители мира пернатых: алые и черные малимбусы с бледно-голубыми, как у зяблика, клювиками; камешки с белыми полосками около глаз и с ярко-голубыми, как у сойки, пятнами на крыльях; лесные малиновки, очень похожие по размерам и окраске на английских малиновок, только коричневые спинки у первых несколько темнее, грудь их более яркого оранжево-красного цвета, а на щеках, у основания клювиков, находятся два небольших белых пятнышка. В моих клетках появились голуби — изящные серые и желтовато-коричневые птицы с переливающимися ярко-зелеными перьями на крыльях, представители различных других видов голубей, блестящие карликовые зимородки, голубые зимородки, и другие представители многочисленных видов птиц, обитающих в тропических леса Камеруна.

Обеспечить всех насекомоядных птиц достаточным количеством пищи было серьезной проблемой, которую мне все же удалось решить. Собрав человек двадцать ребятишек, я снабдил их бутылками и отправил ловить кузнечиков. Платил сдельно, по результатам работы. Обычная моя цена — одно пенни за тридцать насекомых. Другую группу ребят я посылал в лес искать муравьиные гнезда. Такие гнезда, похожие по форме на крупные грибы, часто встречались в темных густых уголках лесной чащи. Если расколоть такое гнездо, слепленное из твердой коричневой глины, обнажается лабиринт крохотных туннелей и отверстий, в которых мечутся тысячи маленьких муравьев и лежит множество мягких белых яичек. Эти яички служат любимой пищей для птиц. В лагере всегда был большой запас муравьиных гнезд, и в течение дня непрерывным потоком приходили ребятишки с этими грибоподобными глиняными сооружениями на головах. Цепочка движущихся по извилистой лесной тропинке детей с большими грибами на курчавых головках, их громкий смех и веселая, оживленная перекличка производили необычное впечатление и немного напоминали мне шествия сказочных гномов.

В поисках муравьиных гнезд юные охотники иногда находили в лесу и других представителей животного мира, которых они с торжествующими криками приносили мне. Чаще всего им попадались хамелеоны, которых местные жители считали смертельно ядовитыми; ребята со страхом несли этих пресмыкающихся на конце длинной палки и отчаянно вскрикивали, когда хамелеон совершал какое-либо движение, пытаясь к ним приблизиться. Наиболее распространенной разновидностью были вислошеие хамелеоны длиной около восьми дюймов, обычно с ярко-зеленой окраской. Представители этой разновидности хамелеонов отличались воинственным характером: попав в плен, они меняли окраску на грязно-серую со зловещими коричневыми пятнами. Раскачиваясь из стороны в сторону, они громко шипели, широко раскрывая рот. При благоприятной возможности они наносили короткий острый укус, который, однако, не вызывал кровотечения. Когда этих хамелеонов несли на палке, они шипели, раскачивались, бешено вращали большими выпуклыми глазами, стремясь рассмотреть все их окружавшее, и крепко обхватывали палку своими изогнутыми лапами.

Маленькие искатели муравейников однажды принесли мне рогатого хамелеона — существо настолько фантастическое, что я не сразу поверил своим глазам. По величине он несколько меньше вислошеего хамелеона, на голове у него нет того большого шлема с блестящей голубой кожей, который есть у последнего, окраска его скромнее и равномернее. Но морду этого хамелеона описать почти невозможно. От носа растут два заостренных искривленных рога длиной по полдюйма. Они похожи на приподнятые хоботы игрушечных слоников. Между двумя рогами от самого кончика носа растет еще один рог. Он длиннее остальных и совершенно прямой. Из-за этого рогового заслона удивительно осмысленным взглядом смотрели большие выпуклые глаза. Хамелеон был окрашен в приятный перламутрово-серый цвет с крупными коричневыми пятнами. Рассердившись, хамелеон менял окраску на темную, почти черную, с ржаво-красными пятнами, напоминающими отпечатки больших пальцев рук. Я предположил, что рога служат хамелеонам в качестве оборонительного средства. Когда у меня нашлось время, я проделал с хамелеонами этого вида несколько опытов. Прежде всего я начал дразнить хамелеона, но, хотя он и пытался, разозлившись, укусить меня, он вопреки моим предположениям совершенно не применял рога для борьбы. Решив, что хамелеон недостаточно рассержен, я положил его на землю и стал щекотать веткой. Хамелеон шипел, менял цвет, пытался схватить ветку, но при всех своих движениях не нанес ни одного удара рогами. Тогда я предположил, что хамелеон использует рога лишь для схваток со своими соплеменниками. Когда у меня появился второй экземпляр рогатого хамелеона, я поместил обоих на одной ветке мордами друг к другу на расстоянии примерно трех футов. Хамелеоны страшно удивились неожиданной встрече, и это удивление немедленно отразилось на их окраске. После того как у них восстановился первоначальный цвет, хамелеоны медленно двинулись навстречу друг другу. Я с нетерпением ожидал начала боя. Когда они столкнулись мордами, один из хамелеонов прополз по спине второго с характерным для пресмыкающихся невозмутимым видом. Я снова разместил их в исходном положении, и все повторилось в прежней последовательности. Несмотря на все попытки, я так и не определил, каково назначение этих странных рогов. Ни разу за все время пребывания рогатых хамелеонов в моем лагере я не видел каких-либо действий, при которых эти пресмыкающиеся использовали бы рога.

Я всегда считал, что содержать в неволе хамелеонов очень легкая вещь; но мне пришлось убедиться, что временами они бывают не менее капризны, чем обезьяны или дукеры. В клетках хамелеонам часто не хватает воздуха или света. Один раз я поместил их в сравнительно открытом месте, и они вскоре погибли от солнечного удара. После многочисленных опытов я нашел наиболее надежный способ содержания хамелеонов.

Над четырьмя молодыми деревцами на краю лагеря я велел соорудить навес из пальмовых листьев, а под ним поместил хамелеонов, привязав их к веткам сплетенными травяными жгутиками. Разместили мы их таким образом, чтобы они не могли подползать друг к другу и запутываться в веревках. Около каждого хамелеона мы положили по куску тухлого мяса, запах которого привлекал сотни мух. Хамелеоны резкими движениями выбрасывали свои шестидюймовые языки и каждый раз захватывали одну или несколько мух. Три раза в день мы поливали хамелеонов водой, эта процедура им не очень нравилась, но без нее они быстро слабели и погибали.

В Камеруне встречается и третья разновидность хамелеонов. Впервые я увидел такого хамелеона при не совсем обычных обстоятельствах. В один из сравнительно свободных дней я решил обследовать несколько крупных муравейников, находившихся на полях и в мелком кустарнике поблизости от деревни. Со мной пошло около двадцати человек, так как только при большом количестве помощников можно сплошным кольцом закрыть сетями муравейник и своевременно обнаружить попадающих в сети животных. Подойдя к первому муравейнику — массивному бугру из красной глины высотой около двенадцати футов и до тридцати футов по диаметру основания, — мы начали вырубать окружающую муравейник растительность, очищая полосу открытого пространства вокруг него. По кромке этой полосы мы подвесили сети вокруг муравейника, на некотором расстоянии друг от друга расположились мои многочисленные помощники, взволнованные и возбужденные. После того, как значительная часть входных отверстий муравейника была законопачена, мы зажгли охапку сухой травы и подбросили ее к одному из отверстий. Дым постепенно распространялся по внутренним переходам и вскоре начал появляться в других отверстиях; по мере того как мы подбрасывали в огонь новые охапки травы, тонкие струйки дыма сменялись густыми клубами. В напряженной тишине все следили за муравейником. Прошло четверть часа, а в муравейнике не видно было никаких признаков жизни. Я уже решил, что муравейник пуст, как вдруг с противоположной стороны круга раздались громкие крики. Обежав муравейник, я застал Элиаса и Плотника в припадке неудержимого смеха. Давясь от хохота, они показывали в сторону большого отверстия, из которого, выползал маленький, длиной не более трех дюймов, хамелеон.

— Маса, мы сегодня поймали крупную добычу, — закатывался в восторге Элиас, хлопая себя по пухлым бедрам.

Подняв хамелеона, я положил его на ладонь. Маленький полуторадюймовый плотный хвост хамелеона был свернут наподобие пружины, на кончике вздернутого кверху носа находился небольшой рог, придававший хамелеону гордо-пренебрежительное выражение, какое часто можно увидеть у верблюда. На светло-коричневом туловище слегка выделялись ржаво-красные пятна и полосы. Это был мой первый карликовый хамелеон, и я восхищался его размерами, неторопливыми плавными движениями и пренебрежительным выражением на морде. Каким образом это живущее на деревьях пресмыкающееся попало в лабиринт муравейника, понять трудно, но тем не менее оно оказалось там. Позднее, когда я ближе познакомился с хамелеоном, я обнаружил у него много любопытных особенностей. Так, например, я никогда не видел его за едой, но, судя по тому, что он продолжительное время находился в прекрасном состоянии, он должен был все-таки что-то есть. Я не мог заставить его менять окраску, ни раздражая его, ни помещая попеременно в различные условия. Только ночью, закрыв глаза, он приобретал красивый пепельно-серый цвет и очень походил в это время на маленький упавший лист дерева. Постепенно у меня появились четыре таких хамелеона. Мне, однако, ни разу не довелось встречать их в естественном состоянии, так как пойманного в муравейнике хамелеона тоже трудно принимать в счет. Каждый раз я спрашивал продавца, где он поймал хамелеона, и каждый раз оказывалось, что хамелеон был пойман на земле, обычно на какой-нибудь проторенной тропе. Все мои попытки хитрыми вопросами опровергнуть эти утверждения не увенчались успехом. Пытаясь узнать, действительно ли эти пресмыкающиеся живут исключительно на деревьях, как это принято считать, я решил проделать опыт с четырьмя имевшимися у меня экземплярами. Их поместили в клетку с многочисленными ветками и с густым ковром сухих листьев и хвороста на полу. Как только хамелеоны обнаружили эту подстилку, они немедленно покинули ветки и переселились на пол, переползая и укрываясь между листьями.

Единственная привычка, сближавшая карликовых хамелеонов с их более крупными сородичами, — это танцы. Это исключительно забавное развлечение, которое хамелеоны изредка доставляют зрителям, можно полностью оценить, лишь увидев его собственными глазами. Находясь на ветке или на земле, хамелеон на минуту совершенно замирает и только медленно вращает глазами. Затем он плавно поднимает в воздух одну переднюю и одну заднюю лапу и начинает ритмично раскачиваться вперед и назад. Сделав шаг и снова застыв на месте, хамелеон поднимает другую пару ног и повторяет все сначала. При этом хамелеон все время вращает своими большими выпуклыми глазами — вверх, вниз, вперед и назад.

Ни местные жители, ни обезьяны из моей коллекции не любили хамелеонов. Для местных жителей они были одинаково бесполезны как в живом, так и в мертвом состоянии, и при виде того, как я возился с хамелеонами и как они меня кусали, зрители стонали и взволнованно щелкали пальцами. Они считали хамелеонов ядовитыми тварями, и никакие мои доводы не могли убедить их в противном. Обезьяны также откровенно не любили и боялись хамелеонов, но эти чувства проявлялись у них не так, как по отношению к змеям. Хамелеоны одновременно и привлекали и отталкивали обезьян. Обезьяны, размещавшиеся недалеко от клетки, где находились хамелеоны, внимательно следили за всеми движениями пресмыкающихся. Каждый раз, когда хамелеон выбрасывал язык, пытаясь поймать муху, обезьяны шарахались в сторону и издавали пронзительные крики изумления и восхищения.

К описываемому периоду моя коллекция обезьян состояла из красноухого гвенона, четырех белоносых гвенонов и шести дрилов. Однажды, когда один из хамелеонов издох, я принес его труп к обезьянам. Те почтительно окружили меня и стали с большим интересом разглядывать дохлого хамелеона. Набравшись смелости, старший из дрилов слегка коснулся лапой хамелеона, отдернул ее и стал быстро вытирать о землю. Гвеноны так и не решились подойти ближе к трупу хамелеона. Дрилы же постепенно расхрабрились, схватили труп и стали пугать им гвенонов, которые разбежались с пронзительными криками. Пришлось прекратить эту игру, так как дрилы начали вести себя неприлично, а гвеноны были уже основательно запуганы и жалобными стонами выражали свои обиды. После этого я проделал новый эксперимент, пустив к обезьянам крупного живого хамелеона. Обезьяны отступали при его приближении, вскрикивали, корчили гримасы, но не казались очень испуганными. Затем я достал большого ужа и тоже подбросил его к обезьянам. Охваченные паническим страхом, они взметнулись к верхушкам своих столбов и отчаянно визжали там до тех пор, пока я не убрал змею.

Дрилы были уличными мальчишками в моей обезьяньей коллекции. Любой предмет, попадавший к ним в лапы, прежде всего проверялся с точки зрения его съедобности или несъедобности. Если предмет оказывался несъедобным, он использовался некоторое время в качестве игрушки, но вскоре дрилы теряли к нему всякий интерес. Съедобные вещи (а к таковым дрилы относили большинство попадавших к ним предметов) использовались двумя способами. Деликатесы, например кузнечики, отправлялись в рот с максимальной быстротой, дабы никто не успел отнять это лакомство. С менее привлекательными предметами устраивалась длительная игра, в ходе которой дрилы постепенно откусывали кусок за куском до тех пор, пока все не оказывалось съеденным. Дрилы, довольно угловатые по сравнению с другими обезьянами, обладали, однако, своеобразной привлекательностью. Мне нравилась их развалистая, похожая на собачью походка, привычка, оскаливая два ряда мелких зубов, морщить нос в невообразимой гримасе, которая должна обозначать приветливость, манера двигаться задом, обнажая ярко-розовые седалища. Многое в дрилах нравилось мне, но особенно таяло мое сердце, тогда, когда эти маленькие обезьянки, завидев меня, бросались ко мне, обхватывали лапами мои ноги, восторженно вскрикивали и доверчиво заглядывали в глаза.

Приобретенные мною шесть дрилов долгое время командовали другими, более робкими обезьянами. Хрупкие нервные гвеноны всегда уступали развязным дрилам сочных и вкусных кузнечиков и лишь недовольно ворчали и кашляли, наблюдая за трапезой своих обидчиков. Но в один прекрасный день господству дрилов настал конец: в лагере появился крупный, почти взрослый детеныш бабуина. Несмотря на молодость, он был по меньшей мере в три раза больше самого крупного дрила, и со времени своего появления в лагере стал признанным начальником обезьяньей колонии. Бабуин был покрыт косматым желтоватым мехом, у него были большие зубы и длинный хвост, несколько напоминавший хвост льва. Казалось, что хвост бабуина внушал дрилам особое почтение: они долго с глубоким интересом рассматривали его, время от времени оглядываясь и сравнивая его со своими короткими загнутыми хвостиками. Бабуин, которому я дал кличку Джордж, обращался с остальными обезьянами мягко и деликатно, не разрешая им, однако, никаких вольностей. Изредка он даже дозволял гненонам слизывать со своей шкуры соль, в эти минуты он растягивался во весь рост на земле и лежал с блаженным выражением на морде. В первый день по прибытии Джорджа в лагерь дрилы сделали попытку общими силами отколотить его и утвердить свое господство, но Джордж оказался на высоте положения и вышел из этой схватки победителем. После этого случая дрилы почтительно склонились перед новым владыкой. Начиная преследование гвенонов, дрилы предварительно всегда выясняли, далеко ли находится Джордж, так как у последнего был простой способ прекращения споров — он кидался к месту драки и без разбора наносил сильные укусы всем ее участникам.

Джордж, быстро сделавшись ручным и податливым, стал в лагере общим любимцем и значительную часть времени проводил на кухне. Вскоре, однако, мне пришлось его из кухни убрать, так как он постоянно оказывался виновником всех и всяких недоразумений. Если запаздывал обед, мне говорили, что Джордж опрокинул сковороду. Если что-либо пропадало, находилось по меньшей мере три свидетеля, подтверждавшие, что в последний раз пропавший предмет они видели у Джорджа. Джордж был возвращен в общество обезьян, которыми он и стал руководить, с мягкостью и тактом. Эти его качества поражали меня, так как в подавляющем большинстве случаев обезьяны, замечая уважение и страх своих сородичей, становятся отвратительными, наглыми существами. Удивил нас Джордж и другой своей особенностью. Решив, что, как и прочие обезьяны, он боится хамелеонов, я привязал его к столбу довольно длинной цепочкой. Заметив поблизости хамелеона, Джордж добрался до него, что стало возможным благодаря длине цепочки, одним ударом сбил его с ветки и принялся уплетать с видимым удовольствием. Пришлось срочно укорачивать привязь.

Самой очаровательной обезьянкой в моей коллекции был красноухий гвенон величиной с небольшую кошку с нежной желто-зеленой окраской, с желтыми полосками на щеках, бахромой красновато-коричневых волос под ушами и большим сердцевидным пятном красных волос на морде. Весь он был хрупкий и изящный, худые, костлявые пальцы на лапках напоминали мне пальцы очень старых людей. Ежедневно каждая обезьяна получала свою порцию кузнечиков — любимую пищу обезьян. Когда красноухий гвенон замечал меня, он становился на ноги, издавал пронзительные, тонкие крики, напоминающие щебетание птиц, и умоляюще протягивал руки с тонкими дрожащими пальцами. Наполнив рот и обе руки кузнечиками, гвенон быстро съедал их, а затем начинал внимательно, с напряженным выражением в светло-коричневых глазах рассматривать свои лапы и землю около себя в надежде обнаружить какого-нибудь затерявшегося кузнечика. Никогда еще я не встречал более милой обезьянки. Даже ее крики, напоминавшие мягкое щебетание птиц, и протяжное воркованье, которым она стремилась привлечь к себе внимание, резко отличались от утробного ворчания и громких, пронзительных криков дрилов или от металлических, скрипучих голосов белоносых гвенонов. Джордж разделял мои симпатии к красноухому гвенону, а тот в свою очередь был очень привязан к бабуину. Выглядывая из-за заросшего шерстью плеча Джорджа, маленький гвенон даже позволял себе корчить гримасы дрилам.

В полдень солнце беспощадно обжигает лес и лагерь, в давящей духоте и жаре не слышно даже птичьих голосов. Лишь из прохладных глубин леса доносится слабый, отдаленный звон цикад. Птицы с закрытыми глазами дремлют в своих клетках, крысы перевернулись на спинки и тоже заснули, слегка подергивая лапками во сне. На теплой земле под укрытием из пальмовых листьев вытянулись во весь рост обезьяны, они мирно спят с кротким невинным выражением на маленьких мордочках. Единственным бодрствующим в такие часы обычно бывал тот же красноухий гвенон; он пристраивался к отдыхавшему бабуину, энергично чистил ему мех, время от времени подбадривая себя тонкими мягкими выкриками, и проделывал свою работу с таким же самозабвением, с каким сидит иногда за вязанием пожилая одинокая женщина. Длинными пальцами гвенон разглаживал и расправлял мех бабуина. При этом гвенон не искал блох, которые вообще редко встречаются у обезьян. Конечно, если во время поисков и попадется блоха, она будет немедленно съедена, но основной целью поисков являются кристаллики соли, появляющиеся в шерсти обезьяны после того, как у нее испаряется пот. Эти кристаллики соли считаются у обезьян первосортным лакомством. Ищущий вознаграждается вкусным лакомством, а тот, у кого ищут соль, испытывает приятное сладостное ощущение, когда мягкие ласковые пальцы расчесывают и приглаживают его мех. Иногда стороны меняются ролями, тогда гвенон лежит на земле с закрытыми в блаженном экстазе глазами, а Джордж обшаривает его мягкий пушистый мех большими черными неуклюжими пальцами. Временами Джордж увлекается и забывает, что имеет дело не с обезьяной своей комплекции, тогда движения его сильных рук причиняют боль маленькому гвенону. Раздается жалобный тонкий крик, и в ответ слышится глухое, но виноватое бурчание Джорджа.

На ночь обезьян отвязывали от шестов, поили молоком с рыбьим жиром и привязывали в маленькой, специально построенной для обезьян хижине рядом с моей палаткой. Я знал, что чем ближе ко мне находятся ночью обезьяны, тем они в большей безопасности; если бы леопард захотел ночью полакомиться обезьяной, он легко добрался бы до места их дневного пребывания. Каждый вечер обезьян приводили к хижине, поили и вводили в помещение, не обращая внимания на негодующие крики и протесты животных, которые еще не хотели спать. Джордж всегда приходил последним, а пока в хижине привязывали остальных обезьян, он лихорадочно осматривал все кастрюли, надеясь в какой-нибудь из них найти недопитое молоко. Затем, несмотря на бурные протесты, его также втаскивали в хижину. В один из вечеров Джордж взбунтовался. После того как все улеглись, я поужинал и отправился в деревню на танцы. Джордж, вероятно, заметил меня сквозь одну из трещин в стене хижины и решил, что если я могу провести вечер вне стен лагеря, то он тоже имеет на это право. Осторожно развязав узел, он освободился от привязи и сквозь сплетенную из листьев стену хижины вылез наружу. Пробежав по лагерю, Джордж вышел на тропу, в этот момент его увидел сторож.

Сторож закричал, схватил банан и помчался к Джорджу, пытаясь приманить его обратно в лагерь бананом. Джордж остановился и внимательно посмотрел на бежавшего сторожа. Подпустив его поближе, он неожиданно бросился к нему навстречу, укусил его в ногу, повернулся и быстро пошел по тропе по направлению к деревне. Бедный сторож в это время громко кричал, стоя на одной ноге. Достигнув деревни, Джордж удивился, увидев, как много людей собралось вокруг фонаря. К моменту его прихода заиграла музыка и начался излюбленный в Эшоби танец, характеризующийся быстрыми раскачивающимися движениями туловища. Несколько минут Джордж внимательно следил за представлением и решил очевидно, что эта интересная игра затеяна специально в честь его прихода. С громким радостным криком метнулся он в круг танцующих, несколько человек споткнулись о болтавшуюся за ним цепочку. Джордж начал весело прыгать в середине круга, то и дело толкая кого-либо из окружающих. Затем он задел и опрокинул фонарь, который быстро угас. Ошеломленный внезапно наступившей темнотой и суматохой, вызванной его появлением, Джордж бросился к ближайшему танцору и прижался к его ногам.

Фонарь бы снова зажжен, Джордж, получив заслуженное наказание, сел ко мне на колени, где он вел себя вполне прилично. Когда я отворачивался, он украдкой пил из моего стакана, а в остальное время внимательно и серьезно разглядывал танцующих. Танцоры, искоса поглядывая на Джорджа, снова образовали круг. Вскоре я попросил маленький барабан и, спустив Джорджа на землю, поставил перед ним этот инструмент. Джордж внимательно следил за оркестром и теперь знал, что от него требуется. Присев на корточки, он оскалил клыки в восторженной гримасе и начал изо всех сил колотить в барабан. К сожалению, его понятие о ритме отличалось от такового у остальных барабанщиков, и вызванный им беспорядочный грохот снова привел в замешательство ряды танцующих. Вернув барабан законному владельцу, я отправился в Джорджем обратно в лагерь.

Во второй раз Джордж присутствовал на празднестве в деревне по специальному приглашению. За два дня до того, как я должен был покинуть Эшоби и присоединиться к Джону в Бакебе, меня посетил вождь и сообщил, что в честь моего отъезда жители деревни устраивают прощальный вечер с танцами. Меня просят принять участие в торжестве. Кроме того, если я не против, жители хотят увидеть на вечере и играющую на барабане обезьяну. Вождь объяснил мне, что один из его друзей, житель другой деревни, мечтает увидеть праздник с участием музыкальной обезьяны. Я дал за нас двоих обещание прийти на торжество. За полчаса до начала праздника я отправил в деревню два больших фонаря. Мое появление в деревне рядом с торжественно выступавшим Джорджем, которого я на всякий случай придерживал на коротком поводке, было встречено аплодисментами и приветственными возгласами. Я увидел многочисленную толпу жителей деревни всех возрастов, одетых в свои лучшие костюмы; среди прочих здесь находился и мальчуган в привлекательном костюмчике из двух тряпок от старого мешка, на одной из которых большими голубыми буквами выписано было название фирмы; вождь и члены совета надели свои самые яркие праздничные наряды. Элиаса, который был назначен распорядителем праздника, я узнал не сразу: на нем были огромные парусиновые туфли, коричневые, заколотые булавками брюки и яркая зеленая рубашка. На конце длинной цепочки для часов висел большой свисток, который Элиас частенько пускал в ход для наведения порядка. Оркестр состоял из трех барабанов, двух флейт и бубна.

После того как мой стол и стул были установлены на обычном своем месте и я обменялся рукопожатиями и словами приветствия с вождем и членами совета, Элиас вышел на середину улицы и пронзительно засвистел, требуя полной тишины. Обратившись к присутствующим, он напомнил им, по какому торжественному случаю организовано сегодняшнее празднество, и призвал их отметить мой отъезд хорошей пляской.

Речь его вызвала взрыв энтузиазма; немедленно начал образовываться круг. Элиас находился в центре круга; по его сигналу оркестр приступил к своей работе. Прыгая внутри круга танцующих и вихляя всем телом, Элиас непрерывно выкрикивал команды и указания: «Вперед… встречайтесь и кружитесь… поворачивайте вправо… приседайте… все вперед — снова приседайте… вперед…» и так далее. Танцоры прыгали и кружились по его команде, руки, ноги, туловища, глаза — все находилось в беспрерывном движении, тени танцующих, отбрасываемые неровным светом фонарей, скользили и переплетались по земле, создавая странное фантастическое впечатление. Барабаны грохотали и отбивали сложный ритм, флейты тонкими голосами объединяли эти удары в общую мелодию. Темп танца неуклонно нарастал, лица танцующих блестели при свете фонарей, зубы сверкали, тела корчились и извивались, ноги равномерно стучали по земле. Зрители аплодировали, раскачивались в такт аккомпанементу и одобрительными возгласами встречали каждую попытку молодых танцоров исполнить особенно замысловатый пируэт. Наконец в состоянии полного изнеможения музыканты закончили игру, и танец прекратился. Все расселись, и послышался гул многочисленных разговоров.

После трех или четырех танцев Элиас подвел ко мне неприятного юнца по имени Сэмюель. Это был воспитанник школы миссионеров, говоривший по-английски в противно напыщенном стиле, вызывавшем у меня отвращение. Он был единственным жителем поселка, удовлетворительно знавшим английский язык, и ему предназначалась сейчас роль переводчика, ибо, как объяснил мне Элиас, один из членов совета собирался произнести речь. Оратор, находившийся на противоположной стороне улицы, встал, плотнее запахнул свою нарядную бледно-розовую накидку и заговорил громко и быстро на языке баньянги. Сэмюель стоял рядом с ним и внимательно слушал. По окончании каждой фразы он опрометью перебегал улицу, передавал мне ее содержание и возвращался обратно. В начале речи оратор терпеливо ждал возвращения переводчика, но постепенно, увлеченный собственным красноречием, он перестал делать паузы, и бедный Сэмюель лихорадочно метался от него ко мне и обратно. Ночь была теплая, Сэмюель, очевидно, не привык к таким упражнениям: его белая рубашка вскоре посерела от пота. Речь в переводе Сэмюеля звучала примерно так:

— Жители Эшоби! Все вы знаете, зачем мы сегодня собрались… попрощаться с джентльменом, который так долго был вместе с нами. Никогда еще в истории Эшоби не встречали мы такого человека… деньги текли из его рук так же легко, как воды в руслах ручьев и рек. (Дело происходило в сухой период, большинство ручьев пересохло и обмелело, так что я не был уверен, следовало ли мне радоваться приведенному сравнению). Те, у кого были силы, ловили в лесу животных, за которых они получили хорошие деньги. Женщины и дети приносили кузнечиков и муравьев, получая за них деньги и соль. Мы, старейшины деревни, хотели бы, чтобы господин навсегда поселился у нас, мы дали бы ему землю и построили хороший дом. Но господин должен вернуться в свою страну с животными, которых мы, жители Эшоби, поймали для него. Мы надеемся, что господин расскажет жителям своей страны, как жители Эшоби помогали ему. Если господину снова нужны будут животные, он вернется в Эшоби и останется с нами надолго.

Эта речь была встречена продолжительной овацией. Я поблагодарил всех за любезность и доброту, обещал вернуться при первой же возможности и сказал, что об Эшоби и его жителях я сохраню самые приятные воспоминания. Это мое утверждение, кстати, было вполне искренним. Свой ответ я произнес на ломаном, максимально упрощенном английском языке и извинился перед слушателями за то, что не в состоянии пока беседовать с ними на родном их языке. Моя речь также была шумно одобрена присутствовавшими, к этому одобрению присоединились и громкие крики Джорджа. Затем снова заиграл оркестр, Джорджу дали барабан, и он начал колотить по нему с большим усердием, к великому изумлению и восторгу присутствовавших на празднике гостей. Было уже очень поздно, когда мы с Джорджем, бесцеремонно зевавшим всю дорогу, вернулись в лагерь. Танцы в деревне продолжались до рассвета.

Вся ночь накануне отъезда ушла на сборы багажа, упаковку животных, подготовку клеток к движению. К пяти часам утра все жители деревни собрались в лагере. Половина из них нанялась ко мне в носильщики, другая половина просто пришла проводить нас. Повара я отправил вперед в Мамфе, чтобы он приготовил там завтрак. В Мамфе нас должен был ожидать грузовик. Постепенно лагерь пустел, наиболее ценных животных я старался поручить самым надежным носильщикам. Женщин, которые несли маты из пальмовых листьев, охотничье снаряжение, кухонную утварь и прочие мелочи, я отправил вперед. За ними тронулись в путь носильщики с животными. Я распределил между пришедшими попрощаться со мной охотниками различные пустые банки и бутылки, имевшие в их глазах большую ценность. Затем, сопровождаемый плотной толпой провожающих, обмениваясь многочисленными рукопожатиями, я вышел к берегу небольшого ручья позади деревни, откуда начиналась лесная тропа.

Новые рукопожатия, сверкающие белые зубы, прощальные возгласы, пожелания новых и скорых встреч. Я перешел ручей и начал догонять носильщиков, голоса которых слышны были уже далеко в чаще леса.

К рассвету длинная цепочка носильщиков вышла из леса к большому, покрытому травой полю. Небо было бледно-голубое, лучи восходящего солнца освещали уже верхушки деревьев. Впереди нас над полем и тропинкой, по которой мы шли, пролетели три птицы-носорога, издавая громкие грустные крики. Элиас обернулся ко мне, по лицу его градом катился пот, на голове у него была большая клетка с летучими мышами.

— Птицы очень сожалеют, сэр, что вы покидаете Эшоби, — сказал он, дружески улыбаясь, мне.

Я тоже очень сожалел, что покидал Эшоби.

В Бакебе я увидел, что Джон поселился в большой хижине, служившей ранее в качестве склада департамента общественных работ. Это было трехстенное сооружение, светлое и просторное, расположенное над деревней на вершине холма. Отсюда открывался величественный вид на бесконечный колышущийся лесной массив, тянущийся далеко за пределы Камеруна. Всевозможные и разнообразные оттенки зеленого цвета создавали своеобразную пеструю мозаику. Кое-где, подобно большим кострам, сверкали густо усыпанные ярко-красными лепестками находящиеся в цвету большие деревья. Невозможно даже приблизительно перечислить все разнообразие растительности в лесу: здесь были тонкие, покрытые бледно-зелеными листьями деревья; рядом росли плотные, похожие на дубы деревья с темно-оливковыми листьями; тут же можно было увидеть стройные красивые деревья, бледно-серебристые стволы которых вытянулись на несколько сот футов и на тонких ветках которых на огромной высоте широко раскинулась густая шапка мерцающих желто-зеленых листьев. К ветвям и коре этих деревьев прилепились темно-зеленые пучки орхидных растений и папоротников. Многочисленные холмы, до самой вершины покрытые плотной растительностью, придают лесной поверхности необычный и странный вид: одни из этих холмов имеют форму равнобедренного треугольника, другие похожи на прямоугольный кирпич, третьи напоминают своей зубчато-чешуйчатой поверхностью спину старого крокодила. Ранним утром, когда мы смотрели на лес с вершины нашего холма, он был покрыт плотной пеленой белого тумана; с восходом солнца туман медленно рассеивался, поднимаясь к голубому небу вьющимися струйками и кольцами. Первые лучи солнца, освещая очистившиеся от тумана верхушки деревьев, создавали полную картину лесного пожара. Вскоре туман оставался лишь у подножий холмов, которые походили в эти минуты на зеленые островки в молочном море.

В Бакебе, как я вскоре определил, было очень много пресмыкающихся. На расстоянии полумили протекала широкая полноводная река, и частенько ребятишки притаскивали нам висящих в сплетенных из травы петлях детенышей крокодила. По прибытии в Бакебе мы устроили специальный пруд для крокодилов, но очень скоро оказалось, что пруд этот необходимо расширить. Каждую неделю я пересчитывал обитателей пруда, так как без таких подсчетов я рисковал возможностью по нескольку раз покупать одних и тех же пресмыкающихся. Эти подсчеты проходили в бурной обстановке и, как правило, заканчивались перевязками поврежденных пальцев. Удивительно, что даже малюсенький шестидюймовый крокодил при желании может очень больно кусаться. Слуги относились к еженедельным проверкам без всякого энтузиазма, считая их чрезвычайно опасными, и при первой же возможности старались от них уклониться.

Однажды слуги хуже обычного исполняли свои обязанности, и скорее в виде наказания, чем по необходимости, я послал их пересчитывать крокодилов. Вскоре я услышал громкий крик, за которым последовали удар и всплеск. Около пруда я застал полный хаос. Даниель, подойдя к одной из решеток у пруда, поскользнулся и упал: не рассчитанная на такую нагрузку, решетка опрокинулась, потянув за собой другие по всей этой стороне ограждения. В довершение всего Даниель с шумом свалился в пруд. Около сорока маленьких крокодилов с перепугу выскочили на берег и устремились в открывшийся проход. Вся площадка заполнилась крокодилами, быстро и проворно разбегавшимися в разные стороны с угрожающе разинутыми мордами. Я позвал на помощь, и со всех сторон ко мне бросились слуги, работавшие на кухне, в отделении птиц и в других местах. В моменты кризисов, подобные описываемому, все наши помощники независимо от их участка работы обязаны были являться на зов. В арьергарде, лишний раз подтверждая укоренившуюся за англичанами репутацию хладнокровных и невозмутимых людей, обычной своей неторопливой походкой шествовал Джон. Ко времени его появления на площадке большинство пресмыкающихся уже укрылось в кустарнике. Увидев только одного или двух крокодилов, он, естественно, поинтересовался, чем вызван весь шум и крик.

— Я думал, что у тебя разбежались все крокодилы, — огорченно сказал он, — только поэтому я и пришел сюда.

Словно в ответ из травы выползли пять крокодилов и закружились вокруг Джона. С минуту Джон задумчиво смотрел на них, не обращая внимания на тревожные крики слуг, затем нагнулся, поднял одного крокодила за хвост и протянул его мне.

— Вот один из них, старина, — сказал он спокойно.

— Не держи его так. Джон, сейчас он повернется…

Но я не успел закончить фразу. Маленькое пресмыкающееся изогнулось и вцепилось челюстями в пальцы Джона. К чести Джона следует сказать, что он не проронил ни звука: стряхнув крокодила на землю, он покинул площадку.

— Полагаю, что я тебе больше не нужен, — проговорил он на прощание, облизывая пальцы. — Я ведь занимаюсь только птицами.

Он вернулся в хижину и навернул себе на палец огромную повязку. Все остальные провели жаркий мучительный час, загоняя крокодилов обратно в пруд и восстанавливая вокруг него решетки.

Этот случай послужил началом целого ряда неприятных эпизодов в жизни Джона, связанных с пресмыкающимися. Он упорно доказывал, что все эти неприятности вызваны моим приездом в Бакебе; до этого Джон вел счастливую, свободную от вторжения пресмыкающихся жизнь. С моим приездом на Джона обрушился мир пресмыкающихся. Джон не боялся змей, но всегда обращался с ними с должной осторожностью и почтением. Будучи в состоянии издали оценить их красоту, он не желал слишком близкого знакомства с ними. Поэтому то обстоятельство, что пресмыкающиеся в целом, и змеи в особенности, начали проявлять к Джону повышенный интерес, доставило ему много тяжелых минут.

Однажды днем, когда я собирался совершить обход расставленных накануне силков, появился человек с плетеной рыболовной сеткой, заполненной ужами. Быстро сторговавшись с продавцом, я бросил ужей в пустую банку из-под керосина и прикрыл ее сверху доской, решив заняться ужами после возвращения из леса. Когда вечером я вернулся, оказалось, что плотник использовал доску для оборудования новой клетки, а все ужи исчезли. Решив, что они уползли в лес, я ограничился небольшим внушением плотнику, порекомендовав ему в дальнейшем быть более внимательным. Полчаса спустя, когда Джон приподнял в отделении для птиц большую тяжелую клетку, он обнаружил под ней пять жирных ужей, свернувшихся в клубок. От неожиданности Джон опустил клетку, которая больно ударила его по ноге. Началось лихорадочная погоня, в ходе которой Джону пришлось передвигать большинство клеток с птицами, под которые ужи заползали с большой ловкостью и проворством. Джон не очень радовался этому приключению, но я не мог без смеха слушать его многочисленные, хотя и не совсем связные проклятия в адрес пресмыкающихся, а заодно и в мой.

Несколько дней спустя из деревни, запыхавшись, примчался мальчик, сообщивший мне, что на одном из банановых деревьев обнаружена змея. В этот момент в лагере не оказалось ни одного свободного слуги, и я поневоле обратился за помощью к Джону. Неохотно прекратил он свою возню с птицами и спустился со мной по склону холма. Около пятидесяти жителей деревни собралось у бананового дерева позади одной из хижин. С громкими криками они показали нам змею, обвившую большую гроздь бананов возле самой верхушки дерева и мрачно разглядывавшую собравшихся сверкающими глазками. Джон поинтересовался, ядовита ли эта змея, на что я ответил утвердительно: насколько я мог разглядеть на расстоянии, это была древесная гадюка, укус которой чреват для пострадавшего большими неприятностями. Джон отошел подальше от дерева и собравшейся вокруг него толпы и спросил, каковы мои дальнейшие намерения. Я решил, что проще всего срезать связку бананов, на которой находилась змея.

Вокруг места вероятного падения плодов мы натянули плотную частую сетку. Я попросил Джона вооружиться палкой, встать с внешней стороны сети и в случае необходимости отражать попытки змеи пробраться через нее. Затем я одолжил у одного из зрителей нож мачете и спросил, не возражает ли хозяин дерева, если я срежу гроздь недозрелых плодов. Несколько голосов из толпы ответили, что они ничего не имеют против; лишь значительно позднее выяснилось, что хозяин дерева категорически возражал, и мне пришлось умиротворить его несколькими шиллингами. Я подошел к дереву, небрежно помахивая мачете. Толпа все увеличивалась, зрители с нетерпением хотели ознакомиться со способами ловли змей, применяемыми белыми. Для начала всем очень понравилось, что я не достаю до нужной ветки и поэтому не в состоянии срезать гроздь.

— Я срублю все дерево, — обратился я к Джону.

— Хорошо, только сначала разгони эту толпу. Если проклятая гадюка будет иметь большой выбор, она наверняка кого-нибудь укусит.

— Не беспокойся, в случае необходимости камерунцы легко убегут от змеи.

Я с размаху ударил по стволу дерева. На взгляд он казался твердым, но в действительности был мягким, сочным, волокнистым и легко поддался удару ножа. После второго же удара, к большому моему изумлению, дерево накренилось и упало на землю. К несчастью случилось так, что упало оно прямо на то место, где находился Джон. С неожиданным для меня проворством Джон отпрыгнул в сторону и уклонился от прямого соприкосновения со стволом. Гроздь банановых плодов при падении сорвалась с дерева и, упав на землю, подкатилась к ногам Джона. Гадюка сердито зашипела. Как я и предсказывал, толпа мгновенно разбежалась, и Джон остался наедине с рассвирепевшей змеей. Их разделял только кусок непрочной сети. Оказалось, что я неверно определил размеры змеи: она легко проползла через ячейку сети, скользнула под ногами остолбеневшего Джона и скрылась в кустах. Искать ее в густых зарослях не было смысла, поэтому я стал освобождать сеть из-под рухнувшего дерева. Джон мрачно следил за мной.

— Я убедился, что меня совершенно не привлекает охота на змей, — заговорил он наконец, — в дальнейшем прошу не рассчитывать больше на мою помощь.

— Но ты им как будто нравишься, — возразил я. — Они просто очарованы тобой. Если к твоим ногам прикрепить сети, мы поймаем множество змей, которые будут стремиться к тебе. Ты должен гордиться, не всякий обладает таким магическим влиянием на пресмыкающихся.

— Благодарю, — сухо ответил Джон. — Твое предложение меня не устраивает — сети в ногах будут сковывать мои движения. Я вполне удовлетворен работой с птицами и не намерен расширять репертуар за счет пресмыкающихся.

Повернувшись, он пошел к нашему дому, предоставив мне возможность вести разговор с подошедшим хозяином срубленного дерева.

Последний случай произошел три дня спустя. Какой-то разговорчивый охотник принес небольшую корзинку, в которой свернулась толстая красивая гадюка габун. Кожа этой слегка приплюснутой змеи покрыта причудливыми красочными узорами. Купив змею, я показал ее Джону. Пресмыкающееся недавно сменило кожу, которая переливалась и сверкала сейчас своеобразным сочетанием розового, красного, светло-коричневого, серебристого и шоколадного цветов. Джон выразил свое восхищение, но умолял меня надежно запереть змею.

— Она очень ядовита, старина?

— Да, укус ее смертелен.

— Ради бога, спрячь ее в хорошую клетку. Вспомни ужей, не нужно, чтобы повторилась эта история.

— Не беспокойся, у меня для таких змей построена специальная клетка.

И неподвижная гадюка была торжественно водворена в специальную клетку. Все было бы хорошо, если бы не разразилась гроза. Когда началась гроза, я принимал ванну; вспомнив, что клетки со змеями находятся под открытым небом, я приказал слугам немедленно внести их под навес. От влаги дерево коробится, а змее, для того чтобы выбраться из клетки, достаточна самая маленькая трещина. Клетки со змеями внесли в помещение и поставили рядом с клетками обезьян. Успокоившись, я решил закончить ванну.

Джон сидел в пижаме за столом и сосредоточенно вырезал из старых консервных банок маленькие лоханки, из которых он собирался поить птиц. Я заканчивал в комнате свой туалет, когда какое-то движение под креслом Джона привлекло мое внимание. Накинув на себя халат, я подошел ближе и увидел на полу в шести дюймах от обутых в комнатные туфли ног Джона габуна. Судя по прочитанным книгам и рассказам бывалых людей, я полагал, что в подобные минуты с жертвами несчастных случаев следует разговаривать исключительно хладнокровно, избегая паники и резких движений. Поэтому слегка откашлявшись, я мягко, почти нежно произнес:

— Сиди спокойно, старина, у тебя под ногами гадюка габун.

Оказалось, что мне не следовало сразу упоминать гадюку. Мои слова вызвали у Джона мгновенную и сильную реакцию. Он вскочил со стула с огромной быстротой, консервная банка, молоток и ножницы полетели в разные углы комнаты, стол был немедленно опрокинут. Гадюка, удивленная внезапно возникшим переполохом, выползла из-под стула и направилась к клеткам обезьян. Я кинулся за ней, и после нескольких томительно напряженных минут мне удалось накрыть ее сачком для ловли бабочек. Гадюка была немедленно водворена в прежнее помещение. Скоро я обнаружил и виновника происшествия. Клетки змей поместили слишком близко к обезьянам, и одна самка дрила, развлекаясь, просунула руку через решетку и открыла все клетки со змеями, до которых она могла дотянуться. Ближайшей, к сожалению, оказалась клетка гадюки. Джон произнес по моему адресу несколько выразительных и вполне справедливых слов. Я согласился, что, если бы гадюка его укусила, он распростился бы с жизнью; в Камеруне, насколько мне известно, не знают сыворотки от укуса ядовитых змей, ближайший врач находился на расстоянии двадцати пяти миль, и у нас не было никакого транспорта.

— Почему бы тебе снова не поехать куда-нибудь? — жалобным тоном допытывался Джон. — Уже три недели, как ты приехал в Бакебе из Эшоби, пора снова отправляться в лес за животными.

— Да, — задумчиво поддержал я, — с каким бы удовольствием я снова отправился в лес, если бы ты согласился взять на себя заботу об оставляемых здесь животных.

— Куда ты хочешь идти?

— На гору Нда-Али.

— Прекрасная идея, — оживился Джон, — ты можешь даже расшибиться на одной из скал, если тебе очень посчастливится.

Нда-Али была самой высокой горой в окрестностях Бакебе. Она нависала над деревней и над нашим маленьким холмом. Почти с любого места видны были ее окутанные туманами и облаками очертания, на крутых и мрачных гранитных скалах не было даже следов какой-либо растительности. Ежедневно я по нескольку раз с волнением рассматривал вершину горы, и каждый раз Нда-Али представлялась мне в ином виде. Ранним утром она казалась огромным, притаившимся в тумане чудовищем; в полдень она сияла зелеными и желтыми красками леса, скалы ее блестели и сверкали в солнечных лучах; к ночи она выглядела пурпурной и неопределенно бесформенной, исчезая во мгле с заходом солнца. Иногда она пряталась от нас, закрываясь белыми тучами и пропадая порой на два-три дня. Рассматривая острые скалы, охраняющие лесные дебри на приподнятой вершине горы, я все больше проникался желанием добраться до этих лесов и познакомиться с таившимися в них загадками. Учтя стремление Джона как можно быстрее избавиться от меня, я приступил к расспросам среди местных жителей. Я узнал, что гора Нда-Али входит в сферу влияний жителей соседнего поселка Финешанг и, конечно, что в горах обитают злые духи ю-ю. Ни одна мало-мальски уважающая себя гора не могла бы обойтись без злых духов. Дальше мне удалось узнать, что злые духи разрешили жителям Финешанга охотиться и ловить рыбу только на нижних склонах горы и лишь один человек имел право доступа к ее вершине. Этот человек был и единственным жителем поселка, знавшим, какими тропами можно добираться до вершины горы. Я послал этому фавориту злых духов послание, в котором выразил свое уважение и высказал пожелание вместе с ним на один день подняться на вершину Нда-Али. После этой первой прогулки я намеревался, передав этому охотнику командование над группой охотников, птицеловов и слуг, разбить лагерь на заросшей лесами вершине Нда-Али. С плохо скрываемым нетерпением ожидал я ответа на мое послание, взоры мои с тоской обращались в сторону таинственной горы.

Коллекция птиц, собранная Джоном, достигла к тому времени больших размеров и отнимала все его время. Помимо приготовления пищи (крутых яиц, мелко нарубленного вареного мяса, сушеных фруктов и т. д.), Джон по нескольку раз в день обходил все клетки, имея при себе банки, наполненные кузнечиками и личинками ос. С помощью специальных щипчиков он собственными руками кормил каждую птичку; при таком методе кормления он всегда был уверен, что каждый из его пернатых пленников хорошо питается и находится в удовлетворительном состоянии. Терпение и усердие Джона приводили меня в восхищение; под его ласковыми заботами птицы чувствовали себя превосходно и весело щебетали в своих легких деревянных клетках. Больше всего Джон огорчался, когда ему приносили изувеченных и умирающих птиц. Он показывал мне красивых, с ярким оперением пташек и говорил сердито:

— Смотри, дружище, какая прекрасная вещь стала теперь совершенно бесполезной только потому, что эти дурни не умеют как следует с ними обращаться. Крыло у птицы переломано, она теперь уже никуда не годится. Мне просто плакать хочется, честное слово.

После этого с охотником у Джона происходил примерно следующий разговор:

-Это плохая птица, — говорил Джон, — она ранена и скоро умрет.

— Нет, сэр, — отвечал охотник, — она не ранена, сэр. — У нее переломано крыло, ты слишком крепко связал ее.

— Нет, она не умрет, сэр. Это хорошая птица, сэр.

— Что делать с этими олухами? — поворачивался ко мне Джон. — Они всегда уверяют меня, что птица не умрет, даже если у нее переломаны все кости.

— Да, они делают все возможное, чтобы переубедить тебя.

— Но это мне так надоело! Я заплатил бы за эту птицу пять шиллингов, если бы она была в хорошем состоянии.

Однажды охотник принес гвинейскую цесарку величиной с крупного цыпленка с серо-голубым, усыпанным белыми пятнами оперением; голова ее была украшена гребнем пушистых перьев. Она находилась в тяжелом состоянии, и беглый осмотр убедил Джона в том, что птица доживает последние минуты своей жизни.

-Я ее не куплю, — сказал Джон, — она сейчас умрет.

-Нет, сэр, она не умрет. Это сильная птица. Я покажу сэру, — и он посадил птицу на землю. В тот самый момент, когда охотник вторично принялся доказывать, что птица не умрет, она перевернулась, сделала несколько конвульсивных движений и издохла. Неудачливый охотник начал быстро спускаться по склону холма, сопровождаемый смехом и оскорбительными выкриками слуг.

Незадолго до этого случая Джону принесли другую гвинейскую цесарку вместе с шестью яичками, которые она высиживала в момент поимки. Нам удалось приобрести в поселке наседку, которую мы и посадили в найденное гнездо. Вскоре на свет вылупились восхитительные желтовато-серые птенцы, которые начали бегать вокруг своей приемной матери, как настоящие цыплята. К несчастью, наседка оказалась большой, сильной и тяжелой птицей и постоянно наступала на своих питомцев. Она явно гордилась своими приемышами, но давила их с полнейшим равнодушием и невозмутимым выражением на лице. В отчаянии Джон кинулся на поиски другой, менее массивной и более легкой в движениях мачехи, но безрезультатно. Большая неуклюжая наседка медленно, но верно передавила одного за другим всех хрупких, маленьких птенцов. Спустя некоторое время в лагерь снова принесли несколько найденных в гнезде цесарки яиц; на этот раз мы приобрели и более миниатюрную наседку. Но, вероятно, яйца слишком долго были в руках охотника, который к тому же не очень осторожно с ними обращался, во всяком случае на этот раз не вылупился ни один цыпленок. Джон очень расстроился от этих неудач. У него, правда, было шесть самок гвинейской цесарки, но он мечтал хотя бы об одном самце, чтобы впоследствии, в Англии, в превосходных птичниках с тонкими хрупкими бентамками и шелковистыми курами получить и вырастить новых гвинейских цесарок.

Тяжелые дни пришлось нам пережить, когда эпидемия микозиса прокатилась по клеткам с птицами и унесла много ценных и редких экземпляров. При этой тяжелой и заразной болезни легкие птиц быстро зарастают какой-то плесенью, которая распространяется затем и на остальные внутренние органы птицы, приводя к быстрому смертельному исходу. Признаки болезни обнаруживаются у птиц уже на поздней стадии, когда они начинают тяжело дышать. В этот момент спасти их уже невозможно. Когда эта страшная болезнь обрушилась на птичью колонию, Джон пытался бороться с ней всеми возможными путями. Потери, однако, не уменьшались. Погибли птицы, на получение которых были затрачены месяцы и заменить которых было уже невозможно. Джон объяснил мне, что единственным средством, которое могло оказаться эффективным в борьбе с микозисом, был йодистый калий. Вопрос заключался в том, каким образом в гуще лесов Камеруна достать этот препарат. В Мамфе находилась небольшая больница. Посетив ее, я узнал, что йодистого калия там нет. Шансы на возможность спасения остатков коллекции птиц значительно уменьшились. Зайдя за покупками в один из магазинов «Юнайтед Африка компани», я случайно наткнулся на несколько запыленных бутылок, сваленных в темном углу лавчонки. Подняв из любопытства одну из них к свету, я с удивлением прочитал на этикетке, что внутри находится раствор йодистого калия. Подозвав хозяина, я спросил, действительно ли в бутылках содержится йодистый калий?

— Проклятое снадобье, — ответил хозяин. — Мне прислали его из Калабара с последней лодкой. Я и не знаю, что с ним делать, никто его не покупает.

— Вы уже продали всю партию, — торжественно провозгласил я.

— Зачем вам нужна дюжина таких бутылок? — изумился хозяин.

Я вкратце объяснил ему суть дела.

— Но вы уверены, что вам нужны все двенадцать бутылок? Это ведь очень много.

— Без йодистого калия погибнут все наши птицы. Я не хочу, чтобы несчастье произошло из-за того, что я привез слишком мало лекарства. Поэтому я возьму весь ваш запас. Сколько вы за него просите?

Хозяин назвал цену, по которой вполне можно было продать и более дорогие вещи, но у меня не было выхода. Бережно уложив бутылки в грузовик, я помчался к Джону в прекраснейшем настроении.

— Я достал немного йодистого калия, старина, — крикнул я с порога, — так что у тебя больше нет оснований убивать своих птиц.

— Чудесно! — обрадовался Джон и изумленно посмотрел на ящик, который я принес. — Это все йодистый калий?

— Да, это все, что мне удалось достать. Я не знал, сколько тебе нужно. Этого количества тебе достаточно?

— Достаточно? — тихо переспросил Джон. — Этого количества достаточно для пятидесяти коллекционеров примерно на двести лет.

И еще много месяцев спустя наш багаж был переполнен бутылками с йодистым калием. Мы не могли отделаться от него. Мы постоянно чувствовали его запах, бутылки опрокидывались на наши чистые рубашки, противная жидкость непонятным образом примешивалась к нашим напиткам. Но все же главное было достигнуто — эпидемия микозиса полностью прекратилась.

К этому времени я почти забыл о послании насчет восхождения на Нда-Али, отправленном таинственному охотнику в Финешанг. Поэтому я удивился, когда ко мне пришел житель Финешанга и сообщил, что охотник рад будет совершить со мной однодневную вылазку в горы в любое удобное для меня время. Я назначил день и просил передать, что рано утром буду в Финешанге. Одновременно я направил охотнику пачку папирос и бутылку пива, чтобы попытаться установить со злыми духами хорошие отношения.

— Ты собираешься идти в четверг? — переспросил Джон, выслушав мой рассказ. — Неужели ты надеешься добраться до вершины и вернуться в тот же день обратно?

Мы одновременно взглянули в сторону багровевших в лучах заходящего солнца почти отвесных скал Нда-Али.

— Думаю, что успею. Во всяком случае, я сделаю для этого все от меня зависящее.

Наступило чудесное свежее утро назначенного для выхода в горы дня. Нда-Али был закрыт плотной стеной тумана. Над лесом переливались волны и клубы тумана, из их гущи, подобно заблудившимся в мглистом море кораблям, выплывали залесенные вершины холмов. В лучах восходящего солнца лес все больше начинал мерцать золотисто-зеленой окраской.

Я легко согласился прибыть в Финешанг к одиннадцати часам утра. Но только накануне вечером я сообразил, что от нашего дома до Финешанга десять миль и пройти это расстояние пешком по пыльной дороге не доставит мне большого удовольствия. На состоявшемся в последний момент совещании я узнал, что у почтальона, находившегося в это время в деревне, имеется хороший новый велосипед. Владелец его охотно согласился одолжить мне на один день свою машину. Рано утром к нашему дому торжественно подвели большой тяжелый велосипед. Я решил взять с собой в дорогу Даниеля, выбрав его прежде всего потому, что он был меньше всех остальных наших сотрудников и легко мог уместиться на раме. Кроме пассажира я захватил с собой две большие корзины: одну с охотничьими принадлежностями, другую с запасом пива и бутербродов на долгую и утомительную дорогу. Пока я привязывал свой багаж к велосипеду, появился Джон.

— Зачем тебе столько пива? — поинтересовался он.

— Во-первых, подъем на такие горки всегда возбуждает у меня жажду; во-вторых, я уже убедился, что пиво прекрасно действует на злых духов.

Даниель приблизился и испуганно посмотрел на меня. Чувствовалось, что он не слишком доверяет моему умению обращаться с велосипедом.

— Где я должен сидеть, сэр? — спросил он.

— Здесь, на раме.

Наклонившись, я посадил его на раму велосипеда. Даниель судорожно вцепился в руль, свернул его, и мы с шумом свалились на землю; раздался мелодичный звон пивных бутылок.

— Мне кажется, что я присутствую не при отправке в путь научной экспедиции, а при сборах пьяной компании, — серьезно сказал Джон.

Я выправил машину, Даниель снова занял свое место на этот раз без всяких приключений. Мы медленно начали спускаться вниз по тропе.

— Всего доброго, старина! — крикнул мне вдогонку Джон.

— Всего доброго! — ответил я, осторожно объезжая многочисленные рытвины.

— Вечером увидимся! — но в голосе Джона я не уловил твердой уверенности в осуществлении этого пожелания.

Спустившись с холма, я выехал на дорогу, по которой повел велосипед, все время стремившийся сбиться с прямого пути. Несмотря на все мои доводы, Даниель изо всех сил вцепился в руль велосипеда, и я с большим трудом удерживал машину от падения. Езда на велосипеде по дорогам Камеруна не доставляет никакого удовольствия: густая мелкая красноватая пыль тучами поднимается кверху, обволакивая велосипедиста; внезапно появляющиеся глубокие рытвины и ухабы держат в непрерывном напряжении и заставляют выписывать на дороге замысловатые зигзаги; примерно через каждые сто ярдов пути дорога покрыта множеством крупных острых камней, тряска по которым доводит человека до исступления. Спустя каждые полмили мы переезжали мостик, состоявший из двух толстых бревен с настеленными в большинстве случаев поперек бревен досками. В самом начале пути я по глупости попытался проехать по мосту с продольно настеленными досками. Переднее колесо попало в щель настила, застряло там, и я, Даниель и весь наш багаж вместе с велосипедом упали на землю.

Вскоре солнце поднялось над туманом, и на открытой дороге стало нестерпимо жарко. Мы не проехали еще и половины пути, а я весь истекал потом, глаза и рот у меня были набиты пылью. Спустившись с одного из холмов, мы подъехали к очередному мостику через широкий, но мелкий ручей.

Высокие деревья отбрасывали густую тень на белоснежные песчаные берега. Я не выдержал.

— Отдохнем немного, Даниель, — проговорил я хриплым голосом. — Может быть, мы и здесь поймаем какого-нибудь зверя.

Я прекрасно знал, что в таком месте и в такое время никаких зверей мы не увидим, но я мечтал окунуться в чистые мерцающие воды ручья и смыть насевшую на меня пыль. Поставив велосипед у придорожной канавы, мы спустились к ручью, разделись и бросились в воду, которая сразу приобрела кроваво-красный цвет от принесенной нами пыли. Полчаса спустя мы еще сидели на отмели, наслаждаясь чудесной прохладой. Внезапно я увидел странную картину, которая вывела меня из дремоты. Длинная коричневая полоска, напоминающая водоросль, оторвалась от скалы неподалеку от меня и быстро поплыла против течения к группе камней. Я вскочил с места и с криком бросился за ней. С помощью Даниеля мне удалось приподнять камень, под которым пыталось скрыться это странное существо. Нагнувшись, я взял в руки оригинальную рыбу. Она была длинной, узкой, тонкой, с коричневой окраской и по-прежнему удивительно напоминала вытянутое растение. Голова ее была сильно сплющена, круглые глаза блестели и казались более выразительными, чем глаза обыкновенных рыб. Я узнал эту разновидность, так как в прошлом провел немало счастливых часов в южном Средиземноморье, занимаясь ловлей ее сородичей. Это была морская игла. Я был поражен, так как никогда не думал встретить в африканской реке пресноводную морскую иглу. Мы отгородили от ручья небольшой затон и пустили туда рыбу. Она немедленно прикрепилась к скале и начала плавно извиваться и покачиваться в воде. Я стал припоминать основные сведения о морской игле: каковы ее привычки, чем она питается, как размножается. Эти и многие другие вопросы всплыли один за другим. С горечью я подумал, да уже и не в первый раз, что занимаясь коллекционированием различных зверей для того, чтобы обеспечить себе средства существования, не имеешь времени и возможности серьезно продумать многочисленные, возникающие на каждом шагу вопросы. В частности, история появления в маленьком пресноводном ручейке такой необычной рыбы сама по себе представляет большой интерес, но заниматься этим у меня не было времени. Я выпустил морскую иглу, и она быстро исчезла в глубине ручья. Мы вернулись к дороге и снова сели на велосипед, который я уже успел возненавидеть. Я равномерно крутил педали и чувствовал, как пыль снова оседает на мне густым покровом.

Через полчаса, когда мы спускались по длинному пологому склону холма, я увидел двигавшегося нам навстречу человека. Подъехав ближе, я разглядел у него небольшую корзинку из зеленых пальмовых листьев; в таких корзинках мне обычно приносили пойманных зверей.

— Этот человек поймал зверя, Даниель? — спросил я, затормозив велосипед.

— Кажется, да, сэр.

Мужчина медленно шагал по пыльной дороге. Приблизившись, он снял головной убор и улыбнулся; я узнал одного из жителей Эшоби.

— Добрый день! — крикнул я. — Ты идешь ко мне?

— Добрый день, сэр! — ответил он, показывая мне свою зеленую корзинку. — Я принес вам зверя.

— Надеюсь, что это хороший зверь, в противном случае ты напрасно проделал такой длинный путь.

Я взял у него корзинку.

Даниель и охотник обменялись рукопожатиями и быстро заговорили на своем родном языке.

Я приоткрыл корзинку и заглянул внутрь, надеясь увидеть там мешетчатую крысу, или белку, или какого-нибудь другого обыкновенного, ничем не примечательного зверька. Но на дне корзинки, глядя на меня большими золотистыми глазами, сидел ангвантибо — тот самый ангвантибо, на поиски которого я мобилизовал в свое время всех охотников Эшоби.

В жизни, к сожалению, очень редко встречаются минуты полного совершенного счастья. Именно такие редкие минуты я пережил при виде пойманного ангвантибо. Даниель и охотник решили, очевидно, что я сошел с ума: прямо на дороге я проделал несколько диких прыжков, громкими криками распугал находившихся поблизости птиц, хлопал по плечу охотника, Даниеля, если бы сумел, похлопал бы по плечу и себя. После многих месяцев тщетных поисков я наконец имел в руках настоящего живого ангвантибо. Сознание этого, как хмель, ударило мне в голову.

— Когда ты его поймал? — спросил я после того, как возбуждение мое немного улеглось.

— Вчера днем, сэр.

Из этого следовало, что драгоценный зверек уже почти сутки находился без пищи и воды. Нужно было срочно доставить его в Бакебе, поместить в хорошей клетке, накормить и напоить.

— Даниель, я быстро поеду в Бакебе, чтобы накормить зверя, а ты пойдешь вместе с охотником пешком.

— Хорошо, сэр.

Оставив Даниеля с обеими корзинами, я повернул велосипед, подвесил себе на грудь корзинку с ангвантибо и поехал обратно в Бакебе. Я несся вперед, не замечая пыли, мостов, рытвин. Мной владела единственная мысль — быстрее поместить драгоценного зверька в подходящей клетке, обеспечить его надлежащим уходом и пищей. Добравшись наконец до Бакебе, я оставил велосипед в деревне и побежал вверх по холму к нашему дому. На полпути мне вдруг пришла в голову страшная мысль: не ошибся ли я, решив, что в корзинке находится ангвантибо? Быть может, это просто детеныш западноафриканского лемура, который очень похож на ангвантибо? Затаив дыхание, я приоткрыл корзинку и снова взглянул на зверька. Быстро установив характерные особенности ангвантибо, я успокоился. Количество и очертания пальцев на лапах, размер ушей, отсутствие хвоста — все признаки подтверждали, что передо мной был настоящий ангвантибо. Облегченно вздохнув, я продолжил путь.

Вскоре я увидел Джона, медленно прохаживавшегося вдоль клеток и следившего за кормлением птиц. Широко размахивая шляпой над головой, радостный и возбужденный, я издали начал выкрикивать отчет о случившемся:

— Джон, я достал ангвантибо… живого и здорового… ангвантибо… ты слышишь?

Все слуги бросились мне навстречу, чтобы увидеть зверя, о котором я столько рассказывал и за поимку которого установил огромную цену. Они улыбались и переговаривались, разделяя мой восторг и возбуждение. Джон, напротив, не проявил ни малейшего интереса к радостному событию. Взглянув на меня через плечо, он проронил небрежно:

— Это хорошо, старина, — и продолжал кормить своих птиц.

Ни одно животное не вносило своим появлением в лагере и половины той суматохи, которую вызвало появление ангвантибо. Семья мешетчатых крыс, мирно дремавшая в клетке, была без всяких церемоний изгнана в другое помещение. Клетка после тщательной чистки была приспособлена в качестве временного жилья для ангвантибо. Плотнику было дано задание в кратчайший срок построить самую лучшую клетку, какую только он в состоянии сделать. Слуги были разосланы в разные стороны в поисках яиц, поу-поу, бананов, мертвых птиц. Когда бывшая клетка крыс была оборудована многочисленными жердочками и перекладинами и на покрытом чистыми опилками полу были расставлены миски с водой и пищей, наступил торжественный момент. Окруженный толпой слуг, каждый из которых едва осмеливался дышать, боясь встревожить дорогого пленника и навлечь на себя мой гнев, я осторожно вытряхнул ангвантибо из корзинки в отведенное ему помещение. Зверек несколько секунд осматривался, затем подошел к одной из мисок, засунул в рот кусок банана, быстро забрался на одну из перекладин и, притаившись, принялся поспешно уплетать его. Я был приятно удивлен, так как опасался, что перемена обстановки отрицательно скажется на аппетите животного. Видя его сидящим на перекладине и мирно жующим банан, я вдруг почувствовал такую гордость, как будто поймал его в лесу собственными руками.

— Джон, — позвал я хриплым шепотом, — пойди, посмотри на него.

— Очень милый маленький зверек, — отозвался Джон.

Это была в устах Джона величайшая похвала по адресу живых существ, не принадлежащих к миру пернатых. Но ангвантибо действительно был милым маленьким зверьком. Он немного походил своим плотным золотисто-коричневым мехом, сутулой спиной и яркими бусинками глаз на игрушечного плюшевого медвежонка. Величиной он был с месячного котенка, по сравнению с толстым, покрытым густым мехом туловищем ноги его казались длинными и тонкими. Руки и ноги его имели большое сходство с человеческими, только первые два пальца на руках были значительно укорочены. Это позволяло зверьку легко цепляться за жерди и перекладины: схватившись руками за толстую жердь или ветку, он висел на ней, как приклеенный..

Больше получаса провел я в почтительном молчании возле клетки. За это время ангвантибо съел полтора банана, примостился на сравнительно пологой перекладине, крепко обхватил ее руками и ногами, положил голову между руками и задремал. Осторожно накрыл я клетку куском ткани, чтобы солнечные лучи не беспокоили спящего, и на цыпочках отошел в сторону.

Через каждые полчаса я подкрадывался к клетке, чтобы убедиться, что зверек не упал с жерди и не унесен злыми духами. В ближайшие два дня я по утрам вскакивал и бежал к клетке, не успевая даже выпить традиционную чашку чаю, к великому изумлению слуг. Даже Джон заразился моим волнением: высунувшись из-под противомоскитной сетки, он с беспокойством следил, как я снимал накидку с передней стенки клетки и заглядывал внутрь.

— Все в порядке? — спрашивал он. — Как зверек кушал?

— Хорошо, он съел полбанана и дохлую птицу.

Суматоха, вызванная появлением в лагере ангвантибо, или, если называть его точно, Arctocebus calabarensis, объяснялась несколькими причинами. Прежде всего, животное это встречается чрезвычайно редко; оно водится только в лесах Камеруна, причем в очень небольшом количестве. Во-вторых, им очень интересовался Лондонский зоопарк, от которого мы получили заказ на поимку этого вида животных.

Хотя ангвантибо и известен ученым с 1859 года, в Британском музее не больше дюжины чучел и шкур этих животных. Натуралисты сходятся во мнении, что ангвантибо встречается чрезвычайно редко и поймать их очень трудно. Ангвантибо относятся к группе лемуров — животных, близко стоящих к обезьянам. Известен лишь один случай, когда ангвантибо содержали в неволе и наблюдали за ним в искусственных условиях, но я был бы первым, кто привез живого ангвантибо в Англию. В случае успеха нашего эксперимента зоологи и анатомы впервые получили бы возможность изучать привычки и образ жизни ангвантибо. Поэтому я и не хотел допускать ни малейшего риска при уходе за пленником, так как понимал, что, потеряв его, я вряд ли мог рассчитывать найти замену.

Я должен отдать справедливость зверьку и отметить, что он не доставлял нам значительных хлопот. С первых же дней определился его вкус к бананам и дохлым птицам. Пищу он охотно запивал молоком, перед сном с удовольствием проглатывал полдюжины кузнечиков. Целыми днями он спал, плотно прижавшись к жерди и спрятав голову между передними лапами. Вечером, перед заходом солнца, он обычно просыпался, быстро встряхивался, несколько раз зевал, показывая при этом широкий розовый язык, и начинал прогулку по клетке, очевидно, с целью нагнать аппетит. Он спускался к одному краю клетки, переходил по полу к противоположной стене, снова поднимался кверху, карабкаясь между жердями и перекладинами; возвращался на прежнее место и начинал все с самого начала. Это круговое движение длилось около часа, пока не подходило время кормления. Как только в клетке появлялась миска с едой, ангвантибо приступал к трапезе, не высказывая никаких признаков страха. Иногда он спускался на землю, низко склонял голову и выгибал спину; в эти минуты он особенно походил на крошечного медвежонка. Если миска стояла прямо под какой-нибудь подходящей перекладиной, он повисал на ней, ухватившись за нее ногами, хватал руками куски банана и засовывал их в рот, облизывая губы и слизывая с носа банановый сок. Единственными звуками, которые я слышал от него, были слабое, похоже на кошачье, мурлыканье и тихое шипение, когда я пытался дотронуться до него. С большим трудом удавалось мне снимать его с жерди, в которую он вцеплялся лапами с невероятной для своего размера силой. Приходилось обхватывать его вокруг туловища и изо всех сил тащить, в то время как он упирался и при случае старался укусить меня в руку острыми, как иголки, зубами.

Неделю спустя, убедившись, что Аркто, как мы назвали зверька, хорошо прижился в лагере, я повторил попытку познакомиться с Нда-Али. Снова мы с Даниелем двинулись в путь по пыльной ухабистой дороге, но на этот раз ничто нас не задержало, и к одиннадцати часам утра, уставшие, мокрые и взъерошенные, мы прибыли в Финешанг. Там нас уже ожидал охотник, необыкновенно мрачный. Без всяких задержек мы отправились в путь. Даниеля я оставил в деревне, решив, что слабому юноше трудно будет совершить подъем на крутую высокую гору. Не прошли мы, однако, и половины пути, как я понял, что и мои собственные силы также могут оказаться недостаточными.

Охотник поднимался по крутому склону горы с удивительной быстротой. Я карабкался за ним, стараясь сохранить престиж белого человека, пот градом катился по моему лицу. Лишь однажды охотник немного замедлил шаг: произошло это тогда, когда зеленая мамба, пожалуй, наиболее быстрая и ядовитая из встречающихся в западной Африке змей, зеленой стрелой пересекла тропинку перед нами. Она появилась на стволе одного из деревьев, скользнула по тропинке в трех футах от охотника и исчезла в кустах. Охотник застыл на месте, лицо его покрылось смертельной бледностью. Свирепо взглянув в ту сторону, где исчезла змея он повернулся ко мне.

— Уг! — произнес он выразительно и энергично. С момента нашего выхода из деревни это было первое обращенное ко мне слово, и я счел себя обязанным на него ответить.

— Уг! — согласился я.

Дальше пошли молча. Пройдя около половины пути, мы вышли к широкому, но мелкому озерцу, в которое впадал небольшой ручей. Мой спутник разделся и начал купаться в ручье. Я последовал его примеру. Искупавшись, охотник стал жадно пить воду из ручья. Я примостился на скале и решил открыть бутылку пива, но обнаружил, что не захватил с собой штопор. Помянув недобрым словом слугу, укладывавшего мою корзину, я отбил горлышко и стал пить прямо из бутылки, надеясь, что не проглочу вместе с пивом и осколки стекла. Охотник в это время с подобающей скромностью скрылся за одной из скал. Напившись, я принялся искать лягушек среди скал на берегу ручья.

Вскоре появился мой проводник, и мы пошли дальше. Я двигался почти машинально, пот непрерывно заливал мне глаза. Эта часть путешествия совершенно выпала из моей памяти. Я очнулся, когда мы вышли из леса на маленькую залитую солнцем поляну, густо заросшую высокой травой. Стадо мона-гвенонов, вспугнутое нами, убежало с поляны и, шурша листьями, забралось на деревья. Мы долго слышали шум от их движения и громкие крики «оинк… оинк…». На краю поляны находилась огромная скала, величиной с большой дом, венчавшая склон горы, по которому мы только что поднялись. С этой скалы передо мной раскрылась изумительная панорама.

На многие мили во всех направлениях раскинулась неровная поверхность тропического леса. Местами вырисовывались причудливые очертания холмов, покрытых деревьями, листва которых давала самые различные оттенки и сочетания зеленого цвета. Далеко внизу под нами, подобно нарисованной мелом на зеленом фоне тонкой белой полоске, виднелась дорога. Быстро охватив ее взглядом, я нашел Бакебе, холмик рядом с ним и наш крохотный домик на холме. Прямо перед нами лес уходил за французскую границу, справа, тускло мерцая в дымке полуденного зноя, похожая на неясный туманный отпечаток на голубом небосводе, примерно в восьмидесяти милях от нас вырисовывалась гора Камерун. Это было захватывающее, изумительное по красоте зрелище; впервые я по-настоящему охватил величие и беспредельность лесных массивов Африки. Сплошной пояс тропических лесов пересекал всю Африку и лишь далеко на востоке — в Кении, Танганьике, Родезии — переходил в полосу саванн. Эта мысль поразила меня; закурив, я принялся считать, сколько зверей приходится на одну квадратную милю лесов, но после нескольких минут, заполненных сложными арифметическими выкладками, мне пришлось отказаться от подобных расчетов.

Охотник лежал на скале и дремал. Я сидел рядом с ним, с помощью бинокля рассматривал различные участки леса и не мог оторваться от этого занятия. Я следил за полетом птиц-носорогов над вершинами деревьев, казавшимися на таком расстоянии головками цветной капусты. Я следил и за движением стада обезьян по лесу; самих обезьян я не видел, но колыхание листьев указывало направление их пути.

На дороге показалось красное пятнышко, походившее на экзотического красного жука. Это был двигавшийся из Мамфе в Кумбу грузовик, поднявший за собой тучи пыли. Некоторое время я следил за машиной, а затем заинтересовался чем-то другим. Позднее, когда я вернулся домой, выяснилось, что замеченный мной грузовик провалился вскоре на одном из мостов и упал в ручей с двадцатифутовой высоты. Джону пришлось уделить полдня оказанию первой помощи пострадавшим пассажирам.

Пока охотник мирно спал, я спустился со скалы и начал осматривать поляну. На противоположной стороне в лесу, футах в двадцати от опушки, я наткнулся на прогалину между стволами крупных деревьев; маленький ручеек журчал здесь между покрытыми мохом камнями. Я решил, что это наиболее подходящее место для разбивки лагеря. Пока я исследовал местность, рассматривая камни и деревья, я неожиданно вышел на другую поляну, значительно больше первой. Таким образом, облюбованное мною место для лагеря находилось между двумя полянами. Я счел такое местоположение особенно удобным, надеясь встретить на полянах интересных животных.

Когда я вернулся, охотник уже не спал. Я предложил возвращаться домой, так как основное мне уже было ясно, а времени до вечера оставалось совсем немного. В течение всего пути мой спутник не проронил ни слова. Он оказался самым молчаливым из всех встреченных мной жителей Камеруна.

Спуск был значительно легче подъема, и мы затратили на него меньше времени. Когда мы достигли последнего склона горы, поднялся ветер и полил сильнейший дождь. Листья и сухие ветки отлетали от деревьев и падали на землю, время от времени раздавался громкий треск падения больших деревьев, не выдержавших порывов сильного ветра.

В Финешанг мы пришли совершенно мокрые. Я укрылся от дождя в неуютной, с отвратительным запахом хижине охотника. Вскоре к ним присоединился и Даниель. Мы закурили, и, так как охотник не затрагивал эту тему, я прямо спросил его, когда он поведет моих людей в горы, поможет нам разбить там лагерь и сколько он за это хочет получить денег.

— Маса даст мне двадцать фунтов за эту работу, — совершенно спокойно произнес он в ответ.

От неожиданности я расхохотался, что очень обидело моего собеседника. Он произнес длинную тираду о кознях злых духов, обитающих в горах, о том, что он единственный человек, имеющий на них некоторое влияние, об опасностях, которые грозят людям, не проявляющим должного уважения к воле злых духов, и т. д. Он уверенно заявил, что без его помощи я не сумею подняться в горы и потому вынужден буду согласиться с назначенной им ценой. К тому времени дождь прекратился, я встал и посмотрел ему в лицо.

— Слушай, мой друг, если ты поведешь меня в горы, я буду платить тебе по два шиллинга в день. Если мы поймаем в горах нужных мне животных, ты получишь от меня хороший подарок. Если ты не согласен, я пойду в горы без тебя. Я найду других охотников. Если ты согласен, скажи мне об этом.

Охотник с презрением взглянул на меня и вызывающе сказал что-то Даниелю на своем языке. Даниель с жаром стал ему возражать.

— Он согласен. Даниель?

— Нет, сэр, он не согласен.

— Хорошо, оставим этого глупца.

Я положил на порог хижины три шиллинга, раздраженно вышел из деревни, сел на велосипед и поехал домой. На этом мои переговоры с охотником из Финешанга закончились. Лишь впоследствии я понял, какого опасного врага я приобрел в его лице.

Восхождение на Нда-Али началось в предрассветный час. Когда первые солнечные лучи прорвали редеющий туман, мы находились уже у нижних склонов горы. Отсюда пошел тяжелый участок пути. Носильщики задыхались, кряхтели, и стонали, карабкаясь в гору, прыгая с грузом со скалы на скалу, переступая и обходя огромные разветвленные корни деревьев. В подобной местности я испытывал особенное чувство уважения и симпатии к моим носильщикам. Двигаясь почти налегке, с биноклем и ружьем, я тяжело дышал, чувствовал, как учащенно бьется мое сердце, через каждые полмили садился отдыхать. А цепь носильщиков продолжала безостановочно двигаться вперед; у каждого из них на голове лежал тяжелый груз, лица блестели от пота, шейные мускулы напрягались до предела, так как требовались огромные усилия, чтобы на таком подъеме сохранить равновесие ящиков и мешков. Я и Тэйлор шли впереди, выбирая наиболее удобный путь, мой спутник быстрыми взмахами своего ножа мачете делал зарубки на зеленой коре молодых деревьев. Если на нашем пути встречались опасные скалы или упавшие деревья, обвитые густой сетью лиан, мы с Тэйлором останавливались, дожидались подхода носильщиков и помогали им преодолевать трудные места. Я старался при этом обменяться несколькими словами на ломаном английском языке с каждым проходившим мимо, что очень их забавляло. Добравшись до безопасного места, носильщики с громким, разносившимся далеко по лесу свистом облегченно вздыхали.

После часа непрерывного подъема мы прошли, по моим расчетам, половину пути до места, выбранного для устройства лагеря. Дойдя до сравнительно ровного участка, я предложил сделать небольшой привал. Носильщики с удовольствием сложили багаж на землю и, тяжело дыша, уселись в кружок. Тэйлор распределил между ними захваченные мной из дому сигареты. Полчаса спустя все снова покрыли головы кусочками тряпок или листьев и поставили на них багаж. Начался последний бросок к вершине горы.

В половине восьмого утра мы были у нижних склонов Нда-Али, к одиннадцати часам мы дошли уже до плоской, заросшей лесом террасы, окаймлявшей гору с одной из сторон. Вскоре мы достигли знакомой мне маленькой поляны и подошли к ручью в выбранной для лагеря роще. Багаж был сложен в кучу, быстро закипела работа. Прежде всего установили мою палатку, из срубленных жердей, переплетенных травой, построили кухню, носильщики сделали себе крошечные, похожие на голубятни, хижины между высокими корнями-подпорками росших поблизости крупных деревьев.

Когда в лагере был наведен относительный порядок, Тэйлор, я и юноша, взятый нами в качестве птицелова, направились в соседний лес, чтобы выбрать удобные места, в которых мы хотели расставить около тридцати силков.

Вернувшись в лагерь, я пошел по течению маленького ручейка, который журчал и переливался между заросшими мохом камнями футах в двадцати от моей палатки. Я надеялся найти достаточно глубокое для купания место. Течение скоро привело меня к густым зарослям невысокого кустарника. Узкое русло ручья превратилось здесь в ряд соединенных друг с другом маленькими протоками небольших, но довольно глубоких заводей. Самая большая из них имела около пятнадцати футов длины и до двух футов глубины. Берег был покрыт чистым белым песком с мелкими гладкими желтыми камешками. О лучшей ванне трудно было и мечтать, я быстро разделся и вошел в воду. В реках Камеруна вода обычно довольно прохладная, и это даже приятно. Но в этом ручье она оказалась ледяной, я сразу почувствовал тупую ноющую боль в теле. С большим трудом заставил я себя несколько минут поплескаться в воде, затем, лихорадочно щелкая зубами от холода, вылез на берег, собрал свою одежду и сквозь кустарник бросился к поляне греться на солнце. Убедившись, что поблизости было только несколько кузнечиков, я лег в траву и задремал, согреваемый солнечными лучами.

Когда через некоторое время я приподнялся и огляделся по сторонам, я увидел на расстоянии не более тридцати футов среди пучков золотистой травы красивую пеструю кошку, которая задумчиво смотрела на меня. В первый момент я с ужасом подумал, что это леопард, но, вглядевшись внимательнее, я узнал сервала, значительно менее крупного и опасного зверя с коричневатой шкурой, покрытой небольшими круглыми пятнами. Я был очень удивлен, так как каждый охотник, как черный, так и белый, равно как и подавляющее большинство книг, доказывают, что увидеть сервала днем удается примерно раз в пятьдесят лет. Поэтому, обнаружив при своем пробуждении около себя такого редкого зверя, я испытал даже некоторую гордость.

Кошка продолжала стоять спокойно, не отводя от меня взора, кончик ее хвоста мягко покачивался, пригибая стебли травы. Мне приходилось наблюдать такие медленные круговые движения хвоста и такое выражение на мордах домашних кошек в те минуты, когда они готовились хватать зазевавшихся воробьев; это воспоминание не доставило мне большой радости. Я был совершенно раздет, что создавало у меня дополнительное впечатление полной моей беззащитности и беспомощности. Я смотрел на сервала, искал возможность быстро натянуть на себя трусики, затем даже стал подумывать о возможностях поимки красивого зверя, после того, разумеется, как я окажусь вне опасности быть им растерзанным. Сервал заморгал глазами, словно обдумывая возможность прилечь рядом со мной на теплую траву. В этот момент из лагеря донеслись громкие крики, кошка вздрогнула, через плечо посмотрела в сторону лагеря и стремительным прыжком скрылась в кустах. Я быстро оделся и подбежал к тому месту в кустарнике, где только что исчез зверь; но я не мог обнаружить никаких следов его пребывания. В неподвижном теплом воздухе чувствовался острый едкий запах, в одном месте я обнаружил на мягкой земле легкий след лапы зверя. Проклиная в равной мере себя, носильщиков, сервала, я вернулся в лагерь, где узнал причину неожиданных криков, спугнувших сервала. Одна из стенок кухни упала, и все собрались вокруг нее, громко крича и споря, в то время как повар, весь усыпанный сухой травой, раздраженно прыгал вокруг кухни. Я отозвал Тэйлора в сторону, подальше от более робких членов нашей экспедиции, и рассказал ему о своей встрече.

— Это был тигр, сэр? — спросил он.

Тигром на жаргоне называют леопарда — характерный пример широко распространенного в Камеруне неправильного наименования зверей.

— Нет, что был не тигр; он намного меньше тигра, с маленькими пятнами на шкуре.

— А, тогда я знаю этого зверя, — сказал Тэйлор.

— Как нам его поймать? Если я видел одного, здесь, наверно, есть и другие, правда?

— Да, сэр, — согласился он, — но нам нужны собаки. Я знаю охотника около Бакебе, у которого есть хорошие собаки. Сообщить ему, чтобы он пришел сюда?

— Хорошо, пригласи его к завтрашнему утру, если он сумеет прийти.

Тэйлор пошел выполнять мое поручение, а я решил выяснить, что осталось от обеда после случившейся на кухне катастрофы.

После обеда я снова отправился в лес один. Гребень Нда-Али все время находился слева от меня, так что я не рисковал заблудиться. Я шел без определенной цели, не торопясь, часто останавливался, рассматривая деревья и окружавшие меня кусты. Я следил за крупным одиноким муравьем, пробиравшимся по упавшему листу, когда близко от меня послышался шелест листвы на дереве, сопровождаемый громким «чак! чак!». Одна из ветвей немного склонилась, и по ней, развевая пушистыми хвостами, пробежали две маленькие белки. Я с радостью установил, что это крайне редко встречающиеся черноухие белки, которых я еще не видел в лесу.

В бинокль я определил, что это были самец и самка, совершавшие увеселительную прогулку по лесу. Самка оторвалась от ветки и перескочила на другую, пролетев около десяти футов по воздуху, самец последовал за ней, повторив свой пронзительный крик: «Чак!.. чак!..» Осторожно подкрался я ближе к дереву, пытаясь лучше рассмотреть белок, которые в это время начали играть в прятки вокруг ствола.

Это были очаровательные маленькие зверьки; узкая черная полоска вокруг ушей отчетливо выделялась на оранжево-рыжей голове, верхняя часть тела пестрела зеленым отливом, по бокам виднелся ряд маленьких белых пятнышек, грудь и живот были желтовато-оранжевого цвета. Больше всего у белок мне понравились хвосты. Сверху они были слабо окрашены черным и белым цветом, но снизу отливали яркой оранжево-красной окраской. Пока белки мчались по веткам, хвосты их были приподняты кверху, но при каждой остановке они выгибались над спиной и кончик хвоста касался носа. Остановившись, белки некоторое время сидели, быстро вращая хвостами, яркая окраска которых создавала полное впечатление мигающей на сквозняке свечи. С полчаса наблюдал я за прыжками белок на дереве, редко приходилось мне быть свидетелем такой трогательной игры двух животных. Медленно переходили они с дерева на дерево, я осторожно следовал за ними, не отрывая бинокля от глаз. Внезапно, к великому моему огорчению, я наступил на сухую ветку, которая громко хрустнула: белки замерли, самец снова закричал, но это был уже не мягкий ласковый звук, а резкий предостерегающий возглас. В следующую минуту они скрылись, и только легкое движение ветвей указывало, что здесь совсем недавно находились живые существа.

Я был очень доволен своим первым днем пребывания на новом месте: в течение нескольких часов я увидел сервала и двух редких белок — для начала более чем достаточно. Я предположил, что животные в этих горах редко видели людей и поэтому гораздо смелее, чем на низменности. Сказывалось и то, что здесь не было сплошного лесного массива, многочисленные поляны и скалы давали больше возможностей находить зверей и приближаться к ним.

Пока я был занят этими мыслями, лесная тишина вдруг была нарушена душераздирающим криком, за которым последовали взрывы сумасшедшего, леденящего душу хохота. Прокатившись между деревьями и отразившись многочисленным эхо, хохот перешел в тяжелые, протяжные стоны и постепенно затих. Я стоял неподвижно, чувствуя, как от страха волосы на голове встают у меня дыбом. Мне приходилось в различное время и в различных условиях слышать ужасные крики и звуки, но по одновременной их концентрации только что услышанное не имело себе равного в прошлом. Такими, вероятно, должны быть во много раз усиленные крики жертв самых страшных пыток в тюремных застенках. После нескольких минут наступившей тишины я набрался мужества и медленно пошел по направлению услышанных криков. Вскоре, на значительно большем расстоянии, снова повышались взрывы дикого смеха, прерываемые пронзительными криками. Я понял, что не смогу догнать убегающих крикунов, кем бы они ни были. И тут я вдруг догадался, каково происхождение этих звуков: я слушал вечернюю серенаду стада шимпанзе. Иногда я слышал смех и крики шимпанзе, находившихся в заточении, но концерт целой группы этих обезьян, многократно усиленный и отраженный лесным эхо, был для меня новинкой. Я готов предложить пари каждому желающему, даже имевшему уже дело с шимпанзе, что он не сможет прослушать вечернюю песню стада этих обезьян, не испытав при этом чувства страха.

После нескольких дней нашего пребывания на Нда-Али я немного изучил привычки шимпанзе. Рано утром они обычно кричали и смеялись высоко в горах между крутыми скалами. К полудню спускались ниже, в чащу густого леса, где можно укрыться от палящих солнечных лучей; в это время они бывали очень молчаливы. Вечером обезьяны спускались к большой горной террасе, на которой расположился наш лагерь, и устраивали продолжительный, действовавший на нервы концерт. С наступлением темноты шимпанзе умолкали, лишь изредка раздавалось случайное взвизгивание какой-нибудь одной обезьяны. Шимпанзе неукоснительно соблюдали распорядок дня, и в зависимости от того, из какого места доносились их крики, можно было безошибочно определять время.

Вернувшись в лагерь, я увидел, что птицелов успел поймать двух птиц. Первая из них, лесная малиновка, мало меня заинтересовала, так как у Джона было уже несколько представителей этого вида. Вторая, желтовато-серая маленькая пичужка с крапчатой грудкой почти ничем не отличалась от обыкновенного английского дрозда. Она была настолько неинтересна, что у меня появилось желание отпустить ее на волю; после недолгих размышлений я решил на всякий случай отправить обеих птиц к Джону. Один из носильщиков отправился в Бакебе с наказом рано утром вернуться обратно в лагерь. На следующее утро он принес мне записку от Джона. Я узнал, что невзрачная маленькая птичка оказалась крайне редко встречающимся земляным дроздом, который существенно дополнял коллекцию ранее пойманных птиц. Джон умолял меня поймать как можно больше представителей этого редкого вида дроздов. Поняв, что я чуть не выпустил уникальную птичку, известную ученым под названием Geokichla camerunensis, я почувствовал, как у меня на лбу выступили капельки пота. Поспешно вызвав к себе птицелова, я сообщил ему, что за каждого пойманного земляного дрозда он будет получать дополнительную плату.

— Вы имеете в виду птицу с красными перьями спереди? — спросил он.

— Нет, я имею в виду птичку с пятнышками на груди.

— Но вы мне вчера сказали, что такая птица вам больше не нужна, — с полным знанием дела напомнил мне птицелов.

— Да, я знаю. Но сейчас я хочу иметь много таких птиц.

— Хорошо, сэр, — уныло ответил юноша и отошел, поражаясь, очевидно, странному ходу мышления у белых людей.

Во время завтрака появился Тэйлор, сопровождаемый коренастым молодым парнем с худощавым выразительным лицом и пристальным взглядом светло-карих глаз. За ним по пятам следовали четыре разномастные долговязые лохматые собаки, подозрительно озирающиеся по сторонам.

— Это охотник, сэр, — объяснил Тэйлор, — он привел своих собак.

Поздоровавшись с охотником, я спросил, как он охотится с собаками. Вместо ответа он раскрыл висевшую за спиной сумку, достал оттуда четыре маленьких деревянных бубенчика и повесил их на шею собакам. При каждом движении собак раздавались мелодичные громкие звуки. Лишь после этого охотник ответил на мой вопрос:

— Собака находит след зверя и бежит по следу. В лесу мы плохо видим, но слышим звуки бубенчиков, идем за собакой и находим зверя.

Я решил, что такая охота должна быть очень долгой и утомительной, но один раз все же стоило испытать этот способ.

— Хорошо, сейчас пойдем в лес на охоту.

В лес отправились большой компанией. Кроме меня, Тейлора и охотника с нами шли трое слуг с мешками и сетями. Собаки бежали впереди, громко фыркая и принюхиваясь. Первый час не принес никаких происшествий. Иногда собаки находили что-либо съедобное, и между ними завязывалась шумная борьба. По окончании ее движение продолжалось в том же порядке. Я начал уже ругать про себя Тэйлора за его глупую затею, как вдруг самая маленькая собака опустила морду к земле, несколько раз возбужденно тявкнула и опрометью бросилась в густые зароди кустарника. Вся свора с громким лаем бросилась за ней и исчезла в кустах. С ободряющими криками охотник кинулся в самую гущу лиан и колючек. Тэйлор и вся свита последовала за ним. Мне оставалось только догонять их. Проклиная собак, вздумавших найти след в таком неподходящем месте, я пробирался по зарослям, спотыкаясь и непрерывно натыкаясь на колючки и ветки.

Вскоре я догнал моих спутников, легко и свободно бежавших между деревьями и кустами. Бубенчики впереди нас звенели не переставая, изредка слышалось короткое тявканье собак.

Мне казалось, что мы бежали несколько часов подряд. Когда охотник наконец остановился, не слышно было ни лая собак, ни звона бубенчиков. Весь мокрый от пота, я задыхался и с трудом заглатывал воздух. Охотник несколько раз пронзительно крикнул, но ответа не последовало: мы потеряли собак. Я лежал на земле, радуясь неожиданной передышке, с трудом приходил в себя и удивлялся, как мое сердце выдержало такой темп бега. Охотник и Тэйлор скрылись в лесу, вскоре их громкие крики заставили нас подняться. Подойдя к ним, мы услышали вдалеке слабый звон бубенчиков. С каждой минутой звон этот становился громче, скоро послышался и заливистый лай собак. Теперь мы бежали под гору, земля была покрыта крупными камнями и павшими деревьями, что очень затрудняло нам путь. Выбежав на маленькую поляну, я обнаружил удивительную картину: собаки собрались у подножия небольшой, заросшей мохом и бегонией, скалы высотой около тридцати футов; лая и рыча, они высоко подпрыгивали, стремясь дотянуться до выступа на расстоянии десяти футов от земли. На этом выступе, размахивая хвостом и громко шипя, лежал огромный варан. Меньше всего ожидал я встретить варана в горах, так как находился под впечатлением, что эти крупные ящеры живут только возле больших рек. Но я не ошибся, это действительно был варан. Хвост его достигал пяти футов длины, огромное тело опиралось на короткие лапы, длинный чешуйчатый хвост изготовился для удара; дыхание со свистом вырывалось из пасти, длинный тонкий раздвоенный язык быстро высовывался изо рта и с такой же быстротой прятался обратно. Варан, очевидно, укрылся на скале от преследовавших его собак. Над выступом скала нависала отвесно, и подняться выше он уже не мог. Собаки громко и возбужденно лаяли, высоко подпрыгивая, они пытались вскочить на выступ. Охотник отозвал их и привязал к деревцу, которое гнулось и трещало при попытках собак вырваться на свободу. Затем мы растянули самую крепкую из имевшихся у нас сетей, прикрепили к двум палкам и, разбежавшись, набросили сеть на выступ с ящером. Варан бросился навстречу, размахивая хвостом и широко разинув рот, запутался в сети и свалился вместе с ней на землю. Мы подбежали к нему, соблюдая известную осторожность, так как варан имел еще возможность при случае ударить хвостом или укусить кого-нибудь из нас. С трудом вытащили мы его из сети, завернули в мешки, перевязали веревками и подвесили между двумя палками. Черная жесткая шкура варана была беспорядочно усыпана небольшими золотистыми пятнами; он свирепо смотрел на нас и громко фыркал. Крепким, изогнутым когтям ящера могла бы позавидовать любая хищная птица. Торжественно доставив в лагерь пленника, мы начали немедленно строить клетку для переноса ящера в Бакебе.

На следующее утро, взволнованные и ободренные вчерашним успехом, мы отправились на охоту спозаранку, и собаки быстро напали на свежий след. Около мили бежали мы за собаками, а затем, как и накануне, свора бесследно исчезла в глубине леса. Долгое время бродили мы по лесу, пытаясь услышать лай собак или звук бубенцов. Охотник вдруг склонил голову набок, я тоже прислушался и различил отдаленный шум водопада.

— Они у воды, — сказал охотник, — поэтому мы их и не слышим.

Мы побежали на шум, который становился все громче, и скоро вышли к каменистым берегам бурного пенистого ручья. Впереди виднелся водопад, сверкающая стена воды, льющейся с высоты пятидесяти футов на груду крупных гладких камней, покрытых густым слоем зеленого моха и сочной растительности. Кругом искрились водяные брызги, над гребнем водопада висела маленькая, расплывшаяся радуга, переливавшаяся и мерцавшая от непрерывного движения воды. К шуму падающей воды теперь уже явственно присоединился звон бубенцов; между двумя скалами, у края кустарников, мы увидели одну из собак, захлебывавшуюся от лая. Перепрыгивая с камня на камень, мы спустились к подножию водопада и побежали по скользким камням, торопясь узнать, за кем погнались собаки. В небольшой затененной расселине между камнями лежал второй варан; по сравнению с ним пойманный накануне выглядел карликом. Изогнувшись, как огромный, туго натянутый лук, он лежал совершенно неподвижно. Пасть его была открыта, и даже шум водопада не заглушал издаваемого им громкого свиста. Варан выбрал для защиты от собак наиболее подходящее место: с трех сторон его укрывали скалы, а нападение с фронта он готов был отражать когтями, хвостом и пастью. Собаки чувствовали опасность и держались на почтительном расстоянии. Только одна молодая и глупая самка с громким истерическим лаем наскакивала на ящера. Наш приход еще больше распалил ее, и она вцепилась зубами в рыхлую кожу на шее варана. Пресмыкающееся, сбив собаку с ног сильным ударом хвоста, втянуло в рот одно ухо собаки. Собака оказалась в тяжелом положении, так как не могла вырвать ухо из страшных тисков. Медленно и осторожно переступая толстыми лапами, варан поставил задние ноги одну за другой на тело злосчастного пса. Затем он сгорбился и резким движением задней ноги ударил собаку, сдирая и царапая ее шкуру своими заостренными когтями. Собака отчаянно взвизгнула и разжала зубы; к моему удивлению, огромный ящер также отпустил свою жертву. Когда собака уползала в сторону, варан вновь взмахнул хвостом и нанес собаке сильный удар, от которого та кубарем покатилась по земле, вся в крови и подтеках. С трудом выбравшись из скал, дрожащая, с жалобным воем, собака подползла к воде и начала облизывать страшные раны на спине. Варан остался невредим, если не считать царапины на шее; он был готов в случае необходимости снова включиться в борьбу.

Оставив Тэйлора наблюдать за ящером, мы с охотником привязали собак к деревьям, и я промыл раны пострадавшей самке. Вдоль ее спины, словно прорезанные большим тупым ножом, проходили семь рваных борозд. Я еще занимался с пострадавшей собакой, когда послышался громкий крик Тэйлора, и мы снова побежали к скале. Оказалось, что варан продвинулся на несколько ярдов вперед, но, заметив наше приближение, вернулся в свое укрытие. Несколько раз пытались мы накинуть на него сеть, но она каждый раз цеплялась за одну из скал. Оставался единственный выход — подняться на скалу и сверху надеть на голову ящера петлю. Поручив своим помощникам набросить на варана сеть, как только я накину на него петлю, я осторожно пополз по скале, стремясь занять позицию над вараном. Движение по влажному моху, который легко отделялся от поверхности скалы, требовало от меня большого напряжения. Наконец я добрался до маленького уступа над самым ящером; присев на корточки, я завязал скользящий узел на конце тонкой и длинной веревки. Затем подвел узел к голове пресмыкающегося, лежавшего в шести футах ниже меня. В охватившем меня возбуждении я забыл закрепить свободный конец веревки, к тому же я еще имел глупость встать коленями на свернутый в кольцо конец веревки, что значительно облегчало мне возможность свалиться вниз.

Осторожно подведя петлю, я надел ее на голову варана и начал натягивать веревку, испытывая большую гордость от сознания успешно выполненной работы. Почувствовав на шее петлю, варан рванулся вперед, веревка выскользнула из моих рук, свернутый в кольцо конец веревки выскочил из-под моих колен, и, потеряв равновесие, я покатился вниз по скале с видом, отнюдь не преисполненным собственного достоинства. В короткое мгновение перед тем, как я с шумом свалился в убежище варана, у меня мелькнуло пожелание, чтобы ящер, напуганный моим падением, бросился в уготованные ему сети. Схватка варана с собакой, свидетелем которой я только что был, не внушала мне особой бодрости при мысли о возможности близкого соприкосновения с этим чудовищем. К моему счастью, ящер действительно испугался, бросился вперед и запутался в сетях всеми четырьмя лапами. Тэйлор и охотник подскочили к нему и накинули сети на хвост и заднюю часть тела варана, совершенно сковав его движения. Когда ящер был крепко увязан, я осмотрел следы укуса на шее варана; оказалось, что зубы собаки лишь слегка прокусили кожу.

Оба варана прежде всего благодаря своим размерам явились ценным пополнением моей коллекции пойманных животных. В Бакебе у меня уже было несколько молодых ящеров, но они и в сравнение не шли с пойманными гигантами. У стройных и изящных молодых варанов зеленовато-черная кожа покрыта беспорядочно разбросанными яркими золотисто-желтыми пятнами. С возрастом кожа темнеет, становится грязно-черной, желтые пятна бледнеют и почти совершенно исчезают. Вараны легко переносят неволю и очень неприхотливы к пище, охотно поедая всевозможных дохлых животных и птиц. В особенности любят вараны яйца, при помощи этих деликатесов мне удалось их быстро приручить, они позволяли мне гладить рукой их жесткие спины и даже вытаскивать засохшие и отмершие частицы кожи. Когда мы вернулись в лагерь, я узнал, что поймано множество птиц, среди которых, к большой моей радости, оказалось два земляных дрозда. Несмотря на поздний час, я решил немедленно отправить птиц и варана в Бакебе, так как мне хотелось обрадовать Джона новой удачей. Носильщики ворчали и жаловались, не желая идти в темноте по нижним склонам горы, где, по их словам, водились огромные свирепые леопарды и коварные злые духи. Для устранения всех этих опасностей пришлось снабдить их дополнительным количеством фонарей.

Пользуясь последними минутами перед наступлением темноты, я отошел на полмили от лагеря и вскоре оказался у края высокой, до ста футов, скалы. Верхушки росших внизу деревьев находились на уровне скалы, ветви их соприкасались с растительностью на ее поверхности. Осторожно пробравшись между изогнутыми корнями и густыми зарослями низкого кустарника к краю обрыва, я занял превосходный наблюдательный пункт: находясь на уровне плотной шапки листьев на вершинах огромных деревьев, я словно оказался перенесенным в верхний ярус тропического леса. Я спрятался за большим кустом, вытащил бинокль и принялся тщательно рассматривать деревья в поисках живых существ.

Долгое время все было тихо. Где-то далеко внизу раздавались еле слышные крики птиц-носорогов. Затем откуда-то сзади донесся неясный шелест, за которым последовал громкий шум падения чего-то тяжелого на ветки кустов, под которыми я лежал. Я замер и напряженно стал прислушиваться. Несколько секунд не слышно было никаких звуков, а потом над самой моей головой раздались громкие протяжные крики: «Оиинк… Оиинк…» Рядом со мной находилось стадо мона-гвенонов. В течение следующего получаса я имел редкую возможность на близком расстоянии наблюдать за поведением обезьян на воле.

Обезьяна, кричавшая над моей головой, была, очевидно, вожаком. Это был очень крупный самец. Осмотрев лес и не обнаружив ничего угрожающего, он прокричал успокоительное «все в порядке!» остальным своим сородичам. Оттолкнувшись от куста, он пролетел над краем пропасти, раскинув руки и ноги, и опустился на верхушке дерева прямо напротив того места, где я лежал. На мгновение он исчез в листве, а затем я увидел его шествующим по ветке. Достигнув удобной развилки, он уселся, внимательно осмотрелся по сторонам и издал несколько громких протяжно ворчливых криков. Немедленно вслед за этим кусты надо мной затряслись и затрещали; обезьяны опускались на них и в тот же миг, оттолкнувшись, продолжали путь к вершинам деревьев, где их ожидал старый вожак. Движение стада проходило очень организованно; в тот момент, когда обезьяна перелетала край скалы, другая появлялась на моем кусте. Я насчитал до тридцати взрослых обезьян; к животам многих самок прицепились крошечные детеныши. Когда самки прыгали вниз, малютки то ли от восторга, то ли от страха пронзительно взвизгивали. Когда все стадо собралось внизу, обезьяны начали поедать маленькие черные плоды на ветках деревьев. Гвеноны бегали по веткам, срывали плоды, засовывали их в рот, постоянно оборачиваясь и нервно оглядываясь по сторонам, что характерно, впрочем, для всех обезьян. Более крупные детеныши перестали держаться за мех своих матерей и с жалобными криками бегали теперь за ними по деревьям. Взрослые изредка обменивались хриплыми звуками, словно ведя ленивую, медлительную беседу. Я не заметил ни одной ссоры или драки; иногда более крупная обезьяна вырывала у другой какой-либо особенно привлекательный плод, но, кроме возмущенного ворчания со стороны потерпевшей, ничто не нарушало мирную трапезу всей компании.

Вскоре послышалось хлопанье крыльев и протяжные громкие крики. Двое птиц-носорогов прилетели из расположенного ниже леса и с характерным для них пьяно-беззаботным видом опустились на ветви деревьев около стада обезьян. Усевшись поудобнее, они стали восхищенно разглядывать гвенонов из-под нависающих над головами больших разбухших гребней, похожих на продолговатые надувные детские шары. Затем они неуклюже запрыгали по веткам, осторожно ударяя кончиком клюва по черным плодам. После очередного удара они откидывали голову и заглатывали пищу. При каждом глотке птицы приседали и лукаво поглядывали на обезьян большими, часто моргающими темными глазами. Обезьяны продолжали ужин, не обращая ни малейшего внимания на этих клоунов с профилем Сирано де Бержерака. Птицы-носороги сопровождают в Камеруне обезьян с таким же постоянством, с каким стервятники сопровождают львов. Где бы ни находилось стадо обезьян, рано или поздно к нему присоединяются птицы-носороги, выдавая присутствие обезьян криками и хлопаньем крыльев, слышными на расстоянии не менее мили. Надо полагать, что обезьяны ненавидят своих навязчивых спутников, но волей-неволей вынуждены сносить их присутствие. Через некоторое время птицы-носороги с шумом покинули деревья. Вскоре и вожак обезьян подал команду собираться в путь, издав несколько громких гортанных звуков. Самки прижали детенышей к груди; одна за другой обезьяны длинными прыжками начали спускаться в находившуюся внизу листву и скоро исчезли в сплошном океане листьев. Еще несколько минут я слышал шум движения обезьян по лесу, громкий шелест раздвигаемых листьев, немного напоминающий шум прибоя на каменистом берегу моря. Когда последние звуки умолкли, я поднялся из своего укрытия, окоченевший и схваченный судорогами от долгого пребывания в неподвижном состоянии, стряхнул с себя приставшие веточки и набежавших муравьев и медленно побрел по потемневшему в вечерних сумерках лесу к нашему лагерю.

В последующие два дня охота с собаками дала прекрасные результаты. В первый день мы поймали молодого варана и взрослого дукера. Но особенно удачным оказался второй день. Начало его, правда, не предвещало ничего хорошего, в течение нескольких часов мы гонялись по горной местности за собаками, которые все время находили новые следы и каждый раз их теряли. Наконец мы решили немного отдохнуть. Измученные, запыхавшиеся, мокрые от пота, мы присели на груду больших камней; наши неустрашимые собаки растянулись на земле, часто и тяжело дыша. После короткой передышки одна из собак встала и лениво направилась в близлежащие кусты; мы слышали ее громкое фырканье и звон бубенчиков. Неожиданно раздались дикий вой и громкий треск кустов; вся свора вскочила и с заливистым лаем бросилась вслед за первой собакой. Мы быстро собрались, отбросили недокуренные папиросы и побежали за собаками. Сначала путь наш шел вниз по склону горы, и мы легко мчались, перепрыгивая через камни и корни деревьев. В одном месте низко над тропинкой нависала тонкая ветка молодого деревца; вместо того, чтобы, пригнувшись, проскочить под ней, как это сделали другие, я оттолкнул ее рукой. Мгновенно перед моими глазами появился рой черных точек, и я почувствовал на шее и лице острую мучительную боль. На ветке, за которую я так беззаботно схватился, висело гнездо маленьких лесных ос величиной с яблоко, спрятавшееся под густой листвой. Рассерженные обитатели гнезда не замедлили атаковать нарушителя их спокойствия. Пока я бежал дальше, потирая ужаленные места, мне пришло в голову, что охотники разглядели гнездо и предусмотрительно не задели ветку; по-видимому, они считали, что и я сделаю то же самое. С тех пор я стал точно повторять все их действия. Лицо мое пылало, я мучительно страдал от боли.

Эта гонка оказалась наиболее продолжительной. После часа почти непрерывного бега я был настолько измучен, что результат нашей охоты был уже мне совершенно безразличен. Наконец мы догнали собак, которые собрались у основания большого пустотелого ствола упавшего дерева. Вид зверька, который съежился в дупле и фыркал на собак, немедленно возродил мой интерес к охоте: зверек был величиной с английскую лисицу, с крупной, похожей на медвежью мордой и небольшими круглыми ушами. Длинное мускулистое тело, голова и хвост были светлого кремового цвета. Небольшие тонкие лапы имели шоколадно-коричневую окраску. Это был черноногий мангуст, вероятно, наиболее редко встречающийся в Западной Африке представитель семейства мангустов. При нашем появлении зверек окинул нас презрительным взглядом и скрылся в глубине ствола. Собаки расхрабрились и подбежали к входу, но ни одна из них не проявила желания забраться в самое дупло.

Охотники обратили внимание на мой вид: лицо и шея у меня распухли, один глаз заплыл и издали создавалось впечатление, что я кому-то игриво подмигиваю. Пока они стояли вокруг меня, выражая свое соболезнование стонами, щелканьем пальцев и скорбными восклицаниями, Тэйлор сбегал к ближайшему ручью и принес немного холодной воды. Прохладный компресс значительно уменьшил боль, и мы принялись доставать мангуста из его убежища. К счастью, дерево оказалось очень старым, его легко можно было резать и пилить. Выход из ствола закрыли сетями, около вершины пробили небольшое отверстие, положили в него сырые ветки и подожгли их. Вооружившись пучком веток, Тэйлор стал размахивать им около отверстия, загоняя дым в глубь ствола. Мы подбрасывали в огонь новые охапки листьев, густой едкий дым все дальше проникал внутрь дерева, откуда стал доноситься сердитый кашель мангуста. Не выдержав, зверек выскочил из дупла, окруженный клубами дыма, подобно маленькому белому ядру, вылетающему из жерла большой пушки. Потребовалось много времени, прежде чем нам удалось его распутать и поместить в плотный мешок. Усталые, но довольные направились мы к лагерю. В охватившей меня радости я даже забыл о боли от укусов ос.

На следующий день я проснулся совсем разбитым: голова болела, лицо распухло, и я еле смотрел маленькими слезящимися щелочками глаз. К довершению всех бед и погода выдалась на редкость неудачной. Все было покрыто туманом, даже кухня, находившаяся в нескольких шагах от моей палатки, исчезла в белой пелене. Пока я мрачно дожевывал свой завтрак, из тумана вынырнул Пайос в сопровождении невысокого хмурого человека с большой корзиной на голове.

— Этот человек принес зверя, сэр, — сказал Пайос, удивленно посмотрев на мое распухшее лицо.

Незнакомец поклонился и обнажил в вкрадчивой улыбке ряд желтых разрушенных зубов. Он не понравился мне с первого взгляда, и я невзлюбил его еще больше, когда, открыв корзину, нашел в ней обыкновенную крысу с обломанным хвостом. Высказав продавцу свое мнение о принесенном им товаре, я вернулся к завтраку. Пайос и охотник несколько минут шептались о чем-то, охотник при этом украдкой враждебно поглядывал на меня, затем Пайос снова подошел ко мне.

— Простите меня, сэр, этот человек пришел из Финешанга, и у него есть для вас новости.

Охотник вышел вперед, кланяясь, улыбаясь и потирая морщинистые руки. Жалобным голосом он проговорил:

— Маса, жители Финешанга очень недовольны тем, что вы сюда пришли.

— Как?!

— Вчера они натравили на вас злых духов ю-ю.

— Что? — вскрикнул Пайос и хлопнул охотника по голове, надвинув ему на глаза грязный головной убор. — Каких духов натравили они на господина?

— О, ничего особенного, — поспешно ответил охотник, — просто маса больше не поймает здесь никаких животных, ему не будет сопутствовать удача, пойдут сильные дожди, и маса должен будет вернуться домой.

— Иди и скажи жителям Финешанга, что я не боюсь ю-ю, — сердито ответил я. — Я останусь здесь столько времени, сколько захочу. И если я увижу здесь какого-нибудь жителя Финешанга, я возьму самое большое ружье и буду стрелять, слышишь?

— Слышу, сэр. — Охотник испуганно съежился. — Почему маса кричит на меня, я не виноват, что жители Финешанга так решили. — Хорошо. А теперь быстро отправляйся в Финешанг. Незнакомец поспешно скрылся в тумане. Пайос с нескрываемым беспокойством смотрел ему вслед.

— Хотите, я отколочу его, сэр? — неожиданно обратился он ко мне.

— Нет, оставь его в покое.

— Мне не нравится эта история со злыми духами, сэр.

— Только никому ничего не говори, я не хочу, чтобы в лагере распространились глупые слухи.

Впервые в жизни на меня натравили злых духов, и меня интересовало, что из этого получится. Я не считаю ю-ю просто выдумкой и ерундой, злые духи в Африке — вполне реальная грозная сила; я знаю множество случаев, объяснить которые, не примешивая сюда злых духов, очень трудно. Простейшим и наиболее распространенным фактором влияния ю-ю является то, что жертва всегда знает о преследовании ее злыми духами, это решает половину дела. «Доброжелатель» приходит к какому-нибудь человеку и по секрету ему сообщает, что ю-ю разгневались на него и готовят ему страшную кару. И несчастный уже чувствует себя обреченным.

Постепенно многочисленные «доброжелатели» (роль их в в Африке мало отличается от роли их коллег в Европе) раскрывают перед злополучной жертвой всю глубину замысла ю-ю: выясняется, что преследуемый злыми духами обязательно заболеет и умрет. Если убедить человека в безграничном могуществе злых духов и неотвратимости их заговора, он действительно заболевает и умирает. Навестивший меня охотник был одним из «доброжелателей»; теперь, когда я был извещен о замысле ю-ю, местные жители с любопытством ожидали исхода моей борьбы со злыми духами. Самое забавное во всем этом то, что ю-ю действительно провели большую подготовительную работу: какая часть постигших меня неприятностей связана с собственной моей неосторожностью, а какая вызвана неблагоприятным стечением обстоятельств, сказать трудно.

К полудню следующего дня опухоль на лице у меня исчезла. Тэйлор, я и еще четыре человека направились к подножию большой скалы в нескольких милях от лагеря, где были обнаружены какие-то пещеры. Мы собирались наловить там летучих мышей и посмотреть заодно, не встретятся ли нам и более интересные животные. Настроение Нда-Али улучшилось, солнце заливало все открытые места, легкий ветерок несколько смягчал палящий зной. Я совершенно забыл о ю-ю, по крайней мере, так мне тогда казалось.

Чтобы подойти к пещерам, соединенным между собой узкими извилистыми проходами, нужно было спуститься футов на сорок в глубокое ущелье. Скоро мы поняли, что захваченные из лагеря веревки слишком коротки. Пришлось нарезать длинные куски тонких упругих лиан, которые в огромном количестве встречаются в лесах. Связав между собой лианы, мы легко спустились по этой импровизированной веревке в ущелье. Там мы разделились, каждый получил для осмотра по небольшому участку скалы. В пещерах было много летучих мышей, от крошечных и изящных насекомоядных до крупных тяжелых плотоядных; в течение двух часов кружили они над нашими головами, но нам не удалось поймать ни одной из них.

Блуждая в подземном лабиринте, я наткнулся на Тейлора, который, остановившись, пристально вглядывался в груду камней в углу пещеры. Взволнованным шепотом он мне сообщил, что только что видел какую-то странную тень на этой груде камней почти под самым потолком. Пока мы вполголоса обсуждали план действия, к нам присоединился еще один спутник. Мы навели свои фонари на груду камней и начали ее осматривать; осмотр не дал результатов.

— Ты уверен, что там кто-то двигался, Тэйлор?

— Да, сэр, уверен. Вот там, на вершине.

Мы снова посмотрели в указанном направлении и вздрогнули. Над камнями появился неясный черный силуэт, раздалось громкое рычание.

— Тигр, сэр, — сказал Тэйлор.

Я склонен был с ним согласиться, так как силуэт был достаточно велик. Услышав этот краткий разговор, наш спутник опрометью бросился к выходу, предоставив нам возможность бороться с хищником вдвоем.

— Глупый человек, — презрительно проронил Тэйлор, но мне показалось, что его рука, державшая фонарь, дрожала. Я не знал, что делать: если леопард приблизится к нам, мы все равно не сможем стрелять, так как от выстрела обрушится вся крыша пещеры. Я предпочитал иметь дело с живым леопардом, чем оказаться мертвым… или живым под многими тоннами камней.

Между тем черный силуэт, показавшись несколько раз из-за камней и издав несколько неясных звуков, исчез в полутьме. Мы слышали теперь только слабый стук камней. В мрачной и темной пещере трудно было угадать, где мог вновь появиться зверь, поэтому я собирался предложить Тэйлору покинуть пещеру. В эту минуту из-за груды камней показалась голова, взглянула в мою сторону и произнесла:

— Маса, я поймал зверя.

Это был самый маленький и самый бесполезный наш спутник Або; преследуя летучую мышь, он забрался на груду камней. Лежа на животе, он полз по камням. Колыхавшийся силуэт, который мы видели, оказался вовсе не леопардом, а извивавшимся между камнями человеком, который от непривычной работы громко ворчал при каждом движении. Неожиданная развязка опасного приключения вызвала у меня и Тэйлора приступ неудержимого смеха. Тэйлор, пошатываясь, со слезами на глазах бегал по пещере и задыхаясь выкрикивал:

— Ха, ха, ха!.. Або, маса чуть не застрелил тебя… Ха, ха, ха… Або, ты хороший тигр…

Або спустился к нам и протянул мне маленького зверька.

— Кажется, он слегка ранен, сэр.

Он немного ошибся, зверек был уже мертв.

Пока мы оглядывались по сторонам и думали, каким способом поймать несколько летучих мышей, снаружи послышался зловещий грохот, который громким эхо отозвался в многочисленных пещерах и проходах. Когда мы добежали до ущелья, все вокруг было мрачно и темно. Над нами, в узком пространстве между крутыми скалами, нависли тяжелые грозовые тучи. Мы с максимально возможной быстротой выбрались из ущелья и начали укладывать в мешки все свое снаряжение. Внезапно послышался страшный удар грома, который словно потряс до основания окружавшие нас горы, тучи опустились к самым нашим головам, и на нас обрушились потоки ледяной воды. Не успели мы еще понять, в чем дело, как наши тонкие одежды стали совершенно мокрыми, от нестерпимого холода мы начали громко стучать зубами. Время от времени вспышки молний освещали местность вокруг нас, через несколько секунд после этого обрушивались страшные раскаты грома. Где-то в лесу, слева от нас, я слышал резкие протестующие крики недовольных погодой шимпанзе.

Мои спутники подняли багаж, и мы двинулись по направлению к лагерю. Не прошли мы и пятидесяти футов, как я поскользнулся на мокром от дождя камне, упал и покатился вниз по склону, пока не ударился о ствол встретившегося на пути дерева. Я был весь исцарапан и растерзан, правая нога моя страшно болела. В первый момент я решил, что у меня перелом ноги, но затем выяснилось, что я только вывихнул себе лодыжку. Это тоже было достаточно плохо, так как я не мог ступить на поврежденную ногу. Я лежал под деревьями с поникшей, иссеченной дождем листвой, рядом дрожали от холода мои спутники, пытавшиеся как-то помочь мне. До лагеря было не меньше четырех миль, а лодыжка моя распухала на глазах. В дополнение ко всему низкая облачность ускорила наступление темноты. Было ясно, что мы больше не могли оставаться на месте.

Я попросил Тэйлора срезать молодое деревцо, которое затем было приспособлено в качестве костыля. С помощью костыля, поддерживаемый с другой стороны Тэйлором, я тронулся в путь, превозмогая мучительную боль. Мы медленно двигались между мокрыми деревьями и вскоре добрались до более или менее ровного участка леса, где услышали плеск быстро текущей воды. Я удивился, так как единственной водной преградой, которую мы преодолевали утром по пути к пещерам, был маленький ручеек; он почти пересох, и вода в нем едва достигала наших лодыжек. Теперь же я слышал шум течения полноводной реки. Я обратился к Тэйлору за разъяснениями.

— Маленький ручей разлился, — последовал ответ.

В первый раз я видел собственными глазами, как быстро маленький ручеек от дождевых вод превращается в бурную, полноводную речку. Знакомая мне узенькая мелкая струйка воды стала желтым пенистым потоком до пояса глубиной. В бушующих между камнями водах с огромной скоростью неслись вырванные корни, обломанные ветки, сорванные листья и цветы. Самое мелкое место мы обнаружили там, где воды ручья покидали сравнительно ровную поверхность лесной чащи и по крутой скале, с которой были смыты все следы растительности, обрушивались вниз. Мои спутники первыми начали переход через ручей. Когда они благополучно вышли на противоположный берег, я и Тэйлор пошли по тому же пути. Я осторожно прощупывал палкой дно, и мы медленно продвигались вперед. В середине ручья течение воды, сдавленное двумя большими камнями, было особенно сильным. Именно здесь маленький камешек, на который я поставил костыль, опрокинулся, костыль выскользнул из моей руки, и я успел только заметить, как он мелькнул по склону скалы. В тот же момент я погрузился в воду.

Только сильная рука Тэйлора спасла меня от печальной участи скатиться вниз по скале вслед за костылем. Однако удерживая меня и борясь со стремительным напором течения, он сам с огромным трудом сохранял равновесие. Остальные охотники быстро откликнулись на его громкие крики о помощи, подскочили к нам, ухватились за первые попавшиеся им под руку части моего тела и вытащили нас обоих на берег. Задыхающиеся, дрожащие, мокрые, продолжали мы свой путь к лагерю.

Труднее всего достались нам последние полмили. Мы спускались вниз по откосу, переползая от камня к камню, пока не добрались до полосы ровной местности около лагеря. Только мысль о сухой одежде, тепле и горячей пище поддерживала мои силы. Но в лагере нас ожидало новое несчастье: крошечный скромный ручеек, который так доверчиво и мило струился и журчал в двадцати футах от моей палатки, превратился в бурный ревущий поток. Выйдя из берегов, он всей своей тяжестью обрушился на лагерь. От хрупких шалашей, построенных носильщиками, не осталось и следа. Кухня была наполовину разрушена и по колено залита водой. Во всем лагере сохранилась только моя палатка, находившаяся на маленьком бугорке, но земля под ней и около нее пропиталась водой и превратилась в грязь. Сухих дров в лагере, конечно, не было, разогреть пищу можно было лишь на маленькой керосиновой лампе.

Мы все забрались в палатку. Рассчитанная на двух человек, она приняла теперь, кроме меня, еще двенадцать обитателей разрушенного лагеря. Мы грели на лампе одну за другой банки с шоколадом и затем пили этот горячий вкусный напиток из самых различных посудин, от жестяных кружек до мисок для кормления животных. Так сидели мы больше трех часов; дождь непрерывно барабанил по туго натянутому сырому брезенту палатки. Постепенно дождь прекратился, и густой плотный туман закрыл все вокруг. Носильщики начали наскоро строить себе новые шалаши. Впервые в этот день я вспомнил о злых духах. Да, в первом раунде они, безусловно, добились значительных успехов: нога моя в плачевном состоянии, дождь значительно ухудшил наше положение и лишил нас перспектив на удачную охоту. Ночь я провел очень плохо, в течение всего следующего дня не прекращался унылый равномерный дождь, состояние моей ноги не улучшалось. С большой неохотой пришел я к выводу, что разумнее всего признать свое поражение и уступить поле боя ю-ю. В Бакебе по крайней мере я смогу быстро залечить ногу и выполнять какую-то полезную работу, пребывание же мое на Нда-Али не сулит мне сейчас ничего хорошего.

Я приказал собираться и готовиться к выходу в Бакебе на следующее утро. Все, кроме меня, были этому очень рады. Когда я проснулся на следующий день, меня встретило великолепное ясное утро; солнце заливало все своими лучами, на небе не было ни единого облачка. Тучи мошек, неизвестно откуда взявшихся, сопровождали наш спуск, безжалостно кусали нас и, казалось, торжествовали победу. Когда мы вступили в лес, они исчезли так же внезапно, как и появились.

Ковыляя по дороге в Бакебе, я утешал себя тем, что в горах я все же поймал несколько интересных животных. Обернувшись, я снова посмотрел на Нда-Али. В прозрачном утреннем воздухе она казалась такой близкой, что хотелось протянуть руку и погладить пальцами вершины покрывавших ее деревьев. Ее скалы розовели и сверкали в солнечных лучах, на каменистой поверхности, еле различимые на таком расстоянии, виднелись светлые струйки воды — единственный признак того, что недавно в горах прошли большие дожди.

Незадолго до того как мы покинули домик на холме в Бакебе и переехали в последний наш лагерь в Кумбе, у нас появился необычный гость по имени Чолмондели, или, как его называли более близкие друзья, Чемли. Это был крупный взрослый шимпанзе. Владелец его, английский чиновник, считал, что значительные размеры обезьяны являются для него большим неудобством, и хотел переправить Чемли в Лондонский зоопарк с тем, чтобы во время отпуска иметь возможность навещать его там. Он написал нам записку, спрашивая, согласимся ли мы захватить с собой шимпанзе в Англию. Мы ответили, что готовы с удовольствием выполнить его просьбу. К тому времени ни я, ни Джон не имели ясного представления о величине Чемли. Я вспомнил виденного мной однажды трехгодовалого шимпанзе, рост которого не превышал трех футов. Появление в лагере Чемли произвело на меня в первый момент очень сильное впечатление.

Чемли был доставлен к нам в небольшом фургоне, где он торжественно восседал в специально установленной клетке. Когда дверцы клетки открылись, Чемли вышел из нее с грацией и самоуверенностью кинозвезды. Я был поражен его размерами: пригнувшись на своих кривых ногах, он доставал мне до пояса, а когда он немного выпрямлялся, голова его оказывалась на уровне моей груди. У него были огромные руки, большая волосатая грудь по объему была в два раза больше моей. Крупные зубы, видневшиеся во рту, придавали его лицу неправильные очертания и зловещее, воинственное выражение. Маленькие, глубоко посаженные глаза смотрели на меня умным понимающим взглядом. Макушка головы была у него совершенно голой; позднее я понял, что это вызвано было привычкой постоянно чесать голову рукой, что, по-видимому, доставляло ему огромное удовольствие, но привело в результате к раннему облысению. Это не был, к большому моему сожалению, молодой шимпанзе: Чемли наверняка исполнилось уже восемь или девять лет. Это была зрелая, сильная и, судя по выражению лица, много повидавшая в жизни обезьяна. И хотя Чемли не был особенно красив (мне приходилось видеть более приятных шимпанзе), в нем с первого же взгляда чувствовался сильный независимый характер. Он смотрел по сторонам с удивительно умным выражением, в глазах его мелькали искорки иронического смеха, от которого человеку становилось не по себе.

Внимательно осмотрев всех окружающих, он повернулся ко мне и протянул для пожатия мягкую, с розовой ладонью, руку с тем стандартно скучающим выражением лица, какое можно заметить на лицах людей, по роду деятельности часто обменивающихся приветствиями и рукопожатиями с совершенно незнакомыми людьми. Вокруг шеи у него была переброшена толстая цепь, которая исчезала в глубине клетки в фургоне. На любой другой обезьяне такая цепь была бы символом порабощения и плена. Чемли, однако, носил ее с таким достоинством, с каким лорд-мэр носит свои почетные ленты. Пожав мне руку, он повернулся к клетке и начал вытягивать из нее цепь, длина которой превышала пятнадцать футов. Аккуратно свернув ее в кольца, он набросил ее на руку и направился к дому с таким видом, словно он является его хозяином. В первые же минуты своего пребывания в лагере Чемли подчинил нас своему влиянию, и мы почувствовали в чем-то его превосходство. Я чуть не извинился перед ним за беспорядок на столе в тот момент, когда он вошел в комнату.

Чемли уселся на стуле, скинул на пол цепь и вопросительно посмотрел на меня. Было очевидно, что он хотел освежиться после долгого утомительного пути. Я крикнул в кухню, чтобы для гостя приготовили чашку чаю. Меня уже предупредили, что Чемли любит бодрящие напитки. Пока Чемли сидел на стуле и разглядывал скромную комнату с плохо скрываемым отвращением, я подошел к его клетке и вытащил оттуда металлическую миску и огромную сплющенную металлическую кружку. Мое появление с этими предметами в руках заметно улучшило настроение Чемли, который одобрительным ворчанием похвалил меня за сообразительность.

Поджав ноги, Чемли продолжал молча разглядывать комнату. Я сел напротив него и вытащил пачку сигарет. Пока я доставал себе сигарету, Чемли положил на стол длинную черную руку и радостно заурчал. Ради любопытства я дал ему сигарету, которую, к великому моему изумлению, он бережно вставил в рот. Закурив, я протянул обезьяне коробку спичек. Чемли открыл коробку, вынул одну спичку, чиркнул ее, зажег сигарету, бросил коробку со спичками на стол, удобнее откинулся на стуле и с блаженным выражением стал выпускать из носа клубы дыма. Очевидно, эта обезьяна обладала уже многими человеческими пороками.

В этот момент Пайос принес в комнату чай. Вид обезьяны, сидевшей на стуле с сигаретой в зубах и мирно беседовавшей со мной, произвел на него огромное впечатление. Он громко вскрикнул и испуганно отошел к двери.

— У-у-у-а-а-р… о-о-о!.. — произнес Чемли, увидев поднос с чайным прибором, и начал энергично размахивать рукой.

— Я слушаю, сэр, — отозвался с порога Пайос.

— Это Чемли, — объяснил я, — он тебя не обидит. Поставь чай на стол.

Пайос выполнил мое приказание и быстро удалился. Я налил в кружку Чемли чай и молоко, положил туда три чайных ложки сахара. Чемли напряженно следил за моими движениями и сопровождал их мягким довольным ворчанием. Я подал кружку, которую он схватил обеими руками. Сигарета явно мешала чаепитию, и Чемли аккуратно положил ее на стол. Вытянув одну губу вперед, Чемли осторожно попробовал, не слишком ли горячий чай ему подали. Оказалось, что чай был действительно очень горячий. Чемли терпеливо дул на кружку до тех пор, пока напиток не пришелся ему по вкусу, а затем выпил все до дна. Увидев, что на дне кружки осталось немного нерастаявшего сахара, Чемли перевернул кружку и держал ее до тех пор, пока все остатки не попали к нему в рот. Затем он протянул мне кружку, предлагая вновь ее наполнить.

Клетка Чемли была установлена в удобном месте в пятидесяти футах от нашего дома. Рядом с клеткой находился большой искривленный пень, к которому я прикрепил цепь обезьяны. Из клетки Чемли видел все, что происходило в лагере и дома, и сопровождал нашу работу громкими комментариями, на которые я часто ему отвечал. В первый же день Чемли поднял большой скандал. Не успел я его привязать и направиться в дом, чтобы заняться своими делами, как среди обезьян началось замешательство. Обезьяны были привязаны недалеко от дома под большим навесом из пальмовых листьев. Чемли, оставшись в одиночестве, заскучал. Оглядевшись, он нашел возле себя несколько крупных камней. Вооружившись ими, он решил немного развлечься метанием камней. Услышав пронзительные крики и визги гвенонов и дрилов, я выбежал из дому и заметил, как камень величиной с кочан капусты упал около обезьян, к счастью, никого не задев. Такой камень, брошенный с большой силой, легко расплющил бы любую обезьяну, в которую он бы попал. С громким криком я бросился к Чемли, размахивая поднятой по пути палкой. Стараясь выглядеть как можно воинственнее, я в то же время думал, что произойдет, если вооруженный тоненькой хворостинкой, я захочу наказать обезьянку, которая не уступает мне по величине и по меньшей мере в два раза сильнее меня. К моему удивлению, однако, Чемли, заметив мое приближение, быстренько лег на землю, прикрыл своими длинными руками лицо и голову и начал визжать изо всех сил. Я пару раз хлестнул его по спине палкой; с таким же успехом я мог пытаться сокрушить зубочисткой собор святого Павла. На широкой плоской спине Чемли перекатывались желваки твердых, как сталь, мыши.

— Ты очень злое животное, — строго сказал я.

Догадавшись, что экзекуция окончена, Чемли сел и начал стряхивать с себя листья.

— У-у-у-у… — протянул он, застенчиво поглядывая на меня.

— Если ты снова это проделаешь, я тебя как следует отколочу, — продолжал я и подумал, что только удары стволом дерева могли бы произвести на Чемли должное впечатление.

— А-а-р-р-р… у-у-у… — снова ответил Чемли. Он придвинулся ближе, прилег к моим ногам и начал старательно очищать мои брюки от всяких пятнышек и соринок. Пока он был занят этой работой, я подозвал слуг и попросил их убрать все большие и маленькие камни от клетки шимпанзе. Сделав еще одно строгое внушение Чемли, я вернулся к своей работе. Немного спустя, заглянув к нему, я увидел, как он усердно раскапывает землю около клетки, надеясь, очевидно, найти там новые камни.

Вечером, когда я принес Чемли ужин и чай, он приветствовал меня громкими радостными возгласами, прыгая и размахивая руками. Перед тем как приступить к ужину, он схватил мою руку и поднес ее ко рту. С трепетом смотрел я, как он зажал зубами один из моих пальцев и мягко сдавил его, Когда он выпустил его обратно, я понял смысл всей этой процедуры: у шимпанзе разрешение взять в рот палец является свидетельством полного доверия и дружбы между двумя обезьянами. Таким образом, Чемли польстил мне, высказав доступным ему способом свои дружеские чувства. С ужином он справился очень быстро. Когда он закончил есть и я сел на землю рядом с ним, Чемли методично обыскал все мои карманы и исследовал все, что на мне было.

Когда я решил, что ему пора спать, Чемли отказался вернуть вытащенный из моего кармана платок. Он держал платок за спиной и перекладывал его из одной руки в другую при каждой моей попытке схватить его. Затем, решив, очевидно, избавиться от всех моих притязаний на платок, он быстро засунул его в рот. Я понимал, что, если на этот раз я уступлю, Чемли в дальнейшем будет хватать и прятать все, что ему понравится; поэтому я около получаса уговаривал и обхаживал Чемли, пока с большой неохотой он не вытолкнул изо рта мокрый скомканный платок. После этого случая у меня не было больше с Чемли никаких недоразумений; если он затевал игру с нужной мне вещью, я протягивал руку, просил его, и он без всяких возражений отдавал мне нужный предмет.

Мне приходилось сталкиваться со множеством приятных и милых животных, от мышей и до слонов, но никого из них я не мог сравнить с Чемли по силе и обаянию характера, по уму и понятливости. Познакомившись с ним ближе, перестаешь смотреть на Чемли, как на животное; к нему относишься, скорее, как к чудаковатому шаловливому почтенному старику, который по одному ему известным соображениям вдруг решил прикинуться шимпанзе. У него были изысканные манеры: он ни разу не схватил пищу, не поздоровавшись предварительно с пришедшим и не поблагодарив его выразительными возгласами. Ел он не с жадностью, как другие обезьяны, а, наоборот, медленно, деликатно, осторожно, откладывая пальцами к краю миски те куски, которые ему не нравились. Единственное нарушение этикета с его стороны случалось в конце трапезы, когда он хватал пустые миску и кружку и закидывал их далеко в сторону.

У Чемли было много черт, сближавших его с людьми. Одной из них, в частности, была привычка курить. Он с одинаковой легкостью и уверенностью прикуривал папиросу спичкой или зажигалкой, ложился на спину, согнув ноги и подложив одну руку под голову, выпуская в воздух густые клубы дыма и время от времени посматривал с видом заядлого курильщика на кончик папиросы, проверяя, не нужно ли стряхнуть с него пепел. Стряхивал он пепел очень аккуратно, ногтем одного из пальцев руки. Если перед Чемли ставили бутылку с лимонадом и стакан, он наливал себе жидкость в стакан с серьезностью и сосредоточенностью буфетчика, взбивающего коктейль. Чемли — единственный из всех встречавшихся мне животных, который допускал возможность делить с кем-либо принадлежавшие ему вещи: часто, когда я давал ему связку бананов или два-три плода манго, он выбирал один из них и с вопросительным выражением на лице протягивал мне. Он довольно урчал, когда я принимал дар и присаживался, чтобы разделить с ним компанию.

Чемли не ладил с местными жителями. Ему доставляло большое удовольствие следить за ними и, когда они подходили на слишком близкое расстояние, бросаться на них со свирепыми криками. Не думаю, чтобы он действительно хотел причинить им вред, ему просто нравилось, что они с испуганными криками разбегались от него во все стороны. Но беда заключалась в том, что местные жители при каждом удобном случае старались дразнить Чемли; он становился все более возбужденным, волосы его ощетинивались, он оскаливал зубы, и, раскачиваясь из стороны в сторону, размахивал могучими руками. В такие минуты тяжело бы пришлось человеку, слишком близко подошедшему к Чемли.

Чемли очень интересовался гигантскими тысяченожками, хотя и относился к ним с недоверием. Эти насекомые похожи на тонкую черную спиральную пружину, снизу у них виднеется огромное количество (свыше ста) пар ножек, спереди тысяченожки имеют пару коротких усиков. Тысяченожки — совершенно безвредные существа, которые медленно переползают при помощи многочисленных ножек, поводя своими усиками. Больше всего предпочитают они сгнившие стволы деревьев. Однако их движения, очень напоминающие движения змеи, настораживали Чемли, хотя он и чувствовал, что это не змеи. Когда я клал тысяченожек на ящик в его клетке, он садился рядом и подолгу молча рассматривал их, приоткрыв рот и время от времени беспокойно почесываясь. Если тысяченожка доползала до края, падала на землю и начинала двигаться к Чемли, он вскакивал, отбегал на то расстояние, которое допускала надетая на него цепь, и кричал до тех пор, пока я не избавлял его от страшного чудовища.

Больше всего Чемли боялся змей. Он страшно волновался, когда видел меня занимающимся со змеями, жалобно стонал и ломал руки до тех пор, пока я не отходил от них. Если после визита к змеям я показывал Чемли мои руки, он их тщательно рассматривал, желая, очевидно, убедиться в том, что змея меня не укусила. В случаях, когда змея начинала ползти в сторону Чемли, его охватывал дикий ужас, волосы вставали дыбом, он громко стонал, а с приближением змеи бросал в нее сухую траву и ветки, тщетно пытаясь задержать ее продвижение. Однажды вечером, когда настало время ложиться спать, он категорически отказался войти в клетку, чего раньше никогда не случалось. Считая это простым капризом, я пытался силой загнать Чемли в клетку; тогда он подвел меня к входу и, оставив меня там, отошел назад, показывая рукой внутрь клетки и громко и испуганно вскрикивая. Осмотрев одеяло и подстилку из банановых листьев, я нашел маленькую слепую змею, клубком свернувшуюся в листьях. Она была совершено безвредной, но Чемли не хотел рисковать.

Вскоре после прибытия в лагерь Чемли вдруг перестал кушать, утратил интерес ко всему окружающему и стал проводить целые дни, съежившись в своей клетке. Он отказался от всех напитков и выпивал в день лишь полкружки простой воды. Меня в это время не было дома, получив от Джона сообщение о болезни шимпанзе, я немедленно вернулся в лагерь. Из записки Джона можно было понять, что он не знает не характера болезни Чемли, ни способа ее лечения.

Я шел на все хитрости и уловки, чтобы вызвать аппетит у Чемли, но он продолжал худеть с каждым днем. Направляя слуг за свежими плодами манго и поу-поу, я собственными руками приготовлял нежные фруктовые салаты. Но Чемли по-прежнему ничего не ел. Это продолжалось с неделю, и я начинал уже думать, что Чемли долго не протянет. Каждый вечер я заставлял его выходить из клетки и совершать со мной небольшую прогулку. Но Чемли был настолько слаб, что через каждые несколько ярдов должен был садиться и отдыхать. Я все же настаивал на этих прогулках, считая, что при всех условиях необходимо поддерживать в Чемли хоть какой-то интерес к жизни, в противном случае он будет обречен. В один из вечеров я открыл перед прогулкой коробку бисквитов и рассовал по карманам с дюжину кусков. После нескольких шагов Чемли решил отдохнуть, и я присел рядом с ним. Пока мы осматривали местность, я достал из кармана один бисквит и начал его жевать. Чемли внимательно следил за мной; он был, вероятно, изумлен тем, что я не предложил ему, как обычно, разделить со мной компанию. Закончив есть, я с подчеркнутым удовольствием облизал несколько раз губы языком. Подвинувшись ближе, Чемли начал обшаривать мои карманы, что само по себе было уже хорошим признаком. Таких вещей он не делал с первого дня болезни. Найдя бисквиты, он вытащил одну штуку, обнюхал ее и к великой моей радости, съел бисквит. Всего в этот вечер Чемли съел шесть бисквитов, в течение последующих четырех дней он питался только бисквитами и водой. Затем наступил день, когда он выпил кружку чаю и съел два банана. Я понял, что кризис прошел и Чемли начинает выздоравливать. Аппетит его увеличивался с каждым днем, в течение двух недель он буквально обжирался, а после этого все снова вошло в норму. Я был очень доволен, что все так хорошо кончилось; мы должны были переезжать в Кумбу, а в прежнем состоянии Чемли не вынес бы этот переезд.

Наступил день нашего отъезда из Бакебе. Когда Чемли заметил подъехавший грузовик и увидел начавшиеся сборы вещей и экспонатов, он догадался, что предстоит любимое его развлечение — поездка на машине. Он улюлюкал, кричал, возбужденно прыгал, натягивал свою цепь, дико барабанил по стенкам клетки, создавая как можно больше шума, чтобы напомнить о себе. Может быть, он беспокоился, что мы его забудем. Когда все было собрано и погружено, клетка была водружена в кузове грузовика, и Чемли забрался в нее, радостно гикая. Мы двинулись в путь. Слуги разместившиеся по бокам и у края грузовика, затянули громкую песню. Чемли вдруг подхватил песню протяжным и довольно мелодичным завыванием, что вызвало у остальных певцов взрыв смеха. Повару пение Чемли показалось даже настолько смешным, что он вывалился из машины. Хорошо, что грузовик не успел еще набрать скорость, мы затормозили и подобрали покрытого пылью, но все еще смеявшегося повара.

В Кумбе благодаря любезности преподобного Поля Шиблера и его супруги мы получили в свое распоряжение три принадлежавших миссионерам школьных здания. В первое время, как и обычно, когда приходится устраиваться на новом месте, в нашем большом хозяйстве царил полный хаос. Перед ними сразу же остро встала проблема снабжения водой. Пока мы находили подходящего водоноса и снаряжали его необходимым количеством тары, Чемли громко сообщил о том, что он хочет пить. Он был привязан снаружи, и к нему уже сбежалась толпа местных жителей, никогда ранее не видевших живого взрослого шимпанзе. В отчаянии я открыл бутылку пива и поднес ему. К моему изумлению, Чемли радостно принял этот напиток и старательно облизывал губы после каждых нескольких глотков. Чем меньше пива оставалось в бутылке, тем выше запрокидывал ее Чемли и тем больше зрителей собиралось вокруг нас. Скоро Чемли начал забавно прыгать, кувыркаться и размахивать руками. Он был весь покрыт пеной от пива и чувствовал себя превосходно. Но это пьяное веселье доставило мне много хлопот, так как только через несколько часов Чемли протрезвился и начал вести себя прилично. Кроме того, потребовалось вмешательство трех полисменов, чтобы рассеять толпу человек в двести, окружившую занятые нами дома и закрывшую нам все входы и выходы. С того дня Чемли больше не получал напитков крепче лимонада или чая, какая бы жажда его ни мучила.

Вскоре после нашей остановки в Кумбе к компании обезьян присоединилась Су. Это была самая маленькая из всех виденных мною когда-либо шимпанзе: она еще не могла ходить и имела всего четыре зуба. Су появилась в корзинке, из которой с любопытством выглядывали ее широко раскрытые глаза. Обезьянка жадно сосала собственную ногу. Как она выжила у своего хозяина, кормившего ее только похлебкой из ямса, я не знаю. В течение часа она высосала полную бутылку теплого молока с сахаром и рыбьим жиром. Когда я показал ее Чемли, он не проявил к Су особого интереса и только попытался ткнуть ее пальцем в глаз. Мои надежды на романтическую привязанность друг к другу большого и маленького шимпанзе не оправдались.

Каждой матери, которой надоедает писк ее краснолицего ребенка, я бы сказал: «Обменяйте его на маленького шимпанзе, такого, например, как Су. Он доставит вам не меньше удовольствия и вдвое меньше хлопот». Ночи Су проводила в утепленной корзине, днем она забиралась в мою кровать. Я никогда не слышал ее плача и капризов. Она поднимала страшный крик, стискивая кулачки и брыкаясь маленькими ножками, только тогда, когда я показывал ей бутылку с молоком, а затем обнаруживал, что молоко еще не остыло и его нельзя дать обезьяне немедленно. Это было с моей стороны преступлением, и Су сразу же ставила всех об этом в известность. Первый завтрак Су получала в семь часов утра, в последний раз она кушала в полночь. Всю ночь она спала совершенно спокойно, что не плохо было бы перенять многим грудным младенцам. Днем, как я уже говорил, она лежала в моей постели, сосала пальцы рук или ног, иногда немного кувыркалась по кровати, но значительную часть дня спала.

У Су выделялись голые розовые ладони, ступни и лицо, все остальные части тела были покрыты густыми черными волосами. На голове волосы как будто разделялись посередине пробором, далее они ровной челкой спускались на уши. Су немного напоминала мне японскую куклу с серьезно торжественным лицом. При первой встрече с ней я был очень огорчен, так как опасался, что такое крохотное существо потребует бесконечного внимания и забот, на которые у меня не хватит времени. Оказалось, однако, что она доставляла нам значительно меньше хлопот, чем любое другое животное в нашей коллекции. Слуги настолько полюбили ее, что разгоралась серьезная борьба за право поить ее молоком. Даже Джон, когда он думал, что меня нет поблизости, подходил к Су, нежно гладил ее и бормотал ей детские сказки; я несколько раз заставал его за этим занятием.

Чемли, я полагаю, немного ревновал нас к Су, но он был слишком джентльмен, чтобы чем-либо это обнаружить. Через несколько дней после ее появления в лагере в Камерун прибыл официальный представитель Лондонского зоопарка, которому я с большим сожалением передал Чемли для отправки в Англию. Я не видел после этого Чемли более четырех месяцев, когда я навестил его в санатории в Риджент-парке. Чемли жил в просторной комнате, наполненной соломой, и пользовался среди обслуживающего персонала санатория большой популярностью. Я не рассчитывал, что Чемли меня узнает: при наших встречах в Камеруне я носил легкое тропическое обмундирование и на моем лице были усы и борода, теперь же я был гладко выбрит и одет так, как принято одеваться в Англии. Но Чемли все же узнал меня. Издали заметив мое приближение, он забегал по комнате, подобрался к тому месту, куда я должен был подойти и встретил меня старым своим приветствием, слегка придавив зубами мой палец. Мы сели рядом, я угостил его сахаром, после чего, по установившейся традиции, мы закурили папиросы. Чемли осторожно снял с меня туфли и носки и проверил, все ли у меня в порядке с ногами. Закончив курить, он отнес окурок в дальний угол комнаты, подальше от соломы. Когда пришло время расставаться, он пожал мне руку и долго провожал меня взглядом через приоткрытую дверь комнаты. Вскоре после этого Чемли перевели в общее помещение для обезьян, и он потерял возможность принимать посетителей.

Больше я не видел Чемли, но дальнейшая его судьба мне хорошо известна. Он стал крупной телевизионной звездой, часто появлялся в Александровском дворце и вел себя перед объективом телевизионной камеры как заправский артист. Когда у него разболелись зубы, Чемли снова поместили в санаторий для лечения. В один прекрасный день ему вдруг стало скучно, он вырвался из комнаты и пробежал по всему Риджент-парку. Дойдя до улицы, Чемли увидел рядом с оградой автобус и, долго не раздумывая, вскочил в него. Неожиданное появление страшной обезьяны вызвало панику среди пассажиров автобуса; шум и крики в свою очередь настолько вывели Чемли из душевного равновесия, что он совершенно забылся и даже успел кого-то укусить. Если бы люди понимали, что крики и шум быстрее и легче всего побуждают диких животных к боевым действиям! Покинув автобус с перепуганными пассажирами, Чемли пошел по дороге, остановился около женщины с детской коляской (увидев рядом с собой обезьяну, женщина едва не упала в обморок) и начал думать, чем ему дальше заняться. В этот момент появились работники санатория. Чемли уже успел понять, что цивилизованные люди не могут быть достойной компанией для хорошо воспитанного шимпанзе, поэтому он охотно принял предложенную ему смотрителем руку и вернулся обратно в санаторий. После этого приключения Чемли был признан опасным и отправлен в зверинец к обезьянам. Через некоторое время у Чемли опять разболелись зубы, он снова попал в санаторий и снова предпринял попытку совершить побег.

Дело происходило в канун сочельника. Память Чемли, быть может, хранила воспоминания о подобных празднествах в каком-либо клубе в дебрях Африки. Вероятно, Чемли решил, что, если он прогуляется по улицам в канун сочельника, когда у лондонцев хорошее настроение, кто-нибудь дружески угостит его кружкой пива. Он снова выбрался из клетки и перебежал Риджент-парк. У Глочестерских ворот он надеялся увидеть автобус, но на этот раз ему не повезло — автобуса поблизости не было. Около тротуара стояло несколько автомобилей. Чемли решил немного покататься по городу, приблизился к одной из машин и начал стучать в дверцу. Чемли обожал поездки на любом виде транспорта. Но глупые люди не поняли хорошего, праздничного настроения шимпанзе. Закрывшись в машинах, они начали отчаянно взывать о помощи. Чемли справедливо обиделся на такое нарушение добрых традиций хваленого английского гостеприимства. Но он не успел изложить свою точку зрения владельцам автомашин: примчалась группа смотрителей, и Чемли снова был водворен в зоопарк. Чемли дважды сбегал из клетки и этим навлек на себя гнев администрации. Из милого умного животного, удостоенного даже права выступать по телевидению, Чемли вдруг превратился в свирепое и опасное чудовище, которое могло снова убежать и искусать каких-либо почтенных граждан. Во избежание подобных ужасов Чемли был приговорен к смертной казни и расстрелян.

Кумба — большой и для Камеруна довольно цивилизованный поселок. Среди его жителей насчитывалось около десятка белых людей, в нем находился магазин «Юнайтед Африка компани», маленькая больница, и в нем регулярно останавливались грузовики, направлявшиеся от морского побережья в глубь страны. Зная все это, мы не надеялись пополнить здесь нашу коллекцию и смотрели на Кумбу, как на удобную, близкую к порту базу для выезда из Камеруна, а не как на пункт для поимки новых животных. К нашему удивлению, именно в Кумбе мы пополнили наш зверинец несколькими редкими и ценными экземплярами.

Первые из них появились вскоре после того, как мы заняли три хороших светлых школьных здания на окраине поселка. Оборванный лохматый человек принес нам большую, искусно сделанную из бамбука клетку, тщательно закрытую банановыми листьями. Как выяснилось, это был житель одной из деревень Камеруна, расположенной милях в тридцати от Кумбы; он знал только свой родной язык и несколько слов на ломаном французском языке. Поскольку я знал французский язык ненамного лучше его, мы сравнительно легко разговорились. Он слышал, что я интересовался обезьянами, поэтому принес мне несколько штук и теперь готов продать их. Охотник сорвал с клетки банановые листья, и я увидел трех обезьян совершенно незнакомого мне вида. Вглядевшись внимательнее, я понял, что в клетке сидят не три, а четыре обезьяны: одна из самок прижимала к груди крошечного детеныша, который был настолько мал, что почти скрывался в ее шерсти. В клетке находились крупные красивые обезьяны темно-серого цвета, который лишь в двух местах сменялся другой окраской; под подбородком у обезьян росли мягкие пушистые волосы чистого белого цвета; седалища обезьян были покрыты яркими ржаво-красными волосами. Без всяких споров я уплатил охотнику назначенную им довольно скромную сумму и попытался вступить с ним в переговоры, используя весь свой скудный запас французских слов. Человек, который ловит обезьян в таком количестве, заслуживал, на мой взгляд, самого пристального взгляда.

— Как ты поймал этих животных, мой друг? — спросил я на чудовищно исковерканном французском языке.

— Что вы сказали, прошу прощения? — вопросительно ответил охотник с таким же акцентом.

Я повторил вопрос, заменив одни слова другими. Мой собеседник немного подумал, почесывая затылок, потом снова сказал извиняющимся тоном, что он меня не понимает.

Я начал озираться по сторонам в поисках какого-нибудь выхода. В этот момент появился Джон. Я вспомнил, что мой верный компаньон в прошлом жил некоторое время в Бельгии и немного знал (по крайней мере так он говорил) французский язык. Я подозвал его, и он охотно включился в беседу. С великолепным оксфордским акцентом он повторил мой вопрос, и, к моему изумлению, охотник его понял. Он ответил несколькими быстрыми фразами, но на этот раз Джон его не понял. Затратив полчаса, в течение которых были попеременно использованы все языки и жаргоны, мы примерно уяснили себе способ, при помощи которого наш собеседник ловил обезьян. Он строил небольшую бревенчатую клетку в том месте, куда частенько наведывались обезьяны, и в качестве приманки клал в нее гроздь спелых бананов. Когда обезьяны, привлеченные бананами, забирались в клетку, какая-нибудь из них по неосторожности задевала тонкую подпорку, и дверца клетки немедленно захлопывалась. Я умолял охотника принести мне еще обезьян и подарил ему две пачки сигарет. Охотник обещал выполнить мою просьбу, но больше я его не видел. Полагаю, что полученных за принесенных обезьян денег ему вполне хватило на несколько месяцев, а согласно утвердившимся в Камеруне обычаям нет смысла работать, если у человека и так есть деньги и он может купить на них все необходимое: когда же деньги будут израсходованы, работа найдется. Эта нехитрая философия не лишена здравого смысла, но нам она приносила большие практические неудобства, так как после поимки животного каким-либо хорошим охотником и получения им вознаграждения он исчезал надолго или даже навсегда.

Обезьяны оказались гвенонами Пройса, или краснозадыми обезьянами. Живых представителей этого вида не было в Англии в течение по меньшей мере последних сорока лет. Я постарался как можно скорее поместить их в приличные клетки, отделив при этом мать с детенышем от остальных обезьян. Этим я обеспечил самке с малюткой спокойную и легкую жизнь. Эти обезьяны стали гордостью моей коллекции, и несколько дней я наслаждался своей радостью. Затем в одно злополучное утро какой-то отвратительный мальчишка (я искренне верю, что он дурно кончит) пробрался в мой зверинец и начал открывать клетки, чтобы покормить обезьян. Для большинства обезьян это не имело значения, они стали уже ручными и охотно принимали пищу прямо из рук. Но мои драгоценные гвеноны Пройса еще не свыклись с неволей и не привыкли к тому, чтобы незнакомцы открывали их клетку и бросали в них фрукты. Один из самцов прыгнул к двери и начал кусать руку, предлагавшую ему пищу. Мальчишка, естественно, бросился бежать, а дверь на несколько минут осталась открытой и без присмотра. Этого оказалось достаточным, обезьяны выскочили из клетки и поднялись на крышу здания. В это время появились слуги, поймавшие малолетнего преступника. Увидев моих драгоценных обезьян на крыше, они перепугались и немедленно побежали звать меня. Когда мы вернулись в зверинец с сетями, было уже поздно: обезьяны мчались по траве по направлению к ближайшим деревьям. Попытки слуг догнать их не увенчались успехом. Я только надеялся теперь, что обезьяны догадаются удрать как можно быстрее в чащу леса, так как, если они останутся на деревьях в поселке, их обязательно застрелит кто-нибудь из местных жителей. В результате из всей компании вновь прибывших обезьян у меня осталась только самка с детенышем.

Я начал медленно приближаться к виновнику происшествия, со злорадным удовлетворением отмечая, что рука его сильно искусана. Догадавшись по выражению моего лица, что никакой пощады ему не будет, мальчишка вырвался и побежал прочь со всей скоростью, которую допускали его коротенькие черные ноги. Запыхавшиеся слуги, только что вернувшиеся после погони за обезьянами, бросились за ним вдогонку, однако он быстро исчез в закоулках поселка.

Два дня спустя, когда я все еще остро переживал понесенную утрату и надеялся на возвращение охотника с новой партией гвенонов, я получил зверька, который с лихвой компенсировал потерю обезьян. Ко мне пришел юноша с ящиком из-под мыла (я судил по сохранившейся этикетке) в руках. Острый запах доказывал, что содержимое ящика было извлечено из него совсем недавно. Открыв ящик, я заглянул в его темную внутренность: на дне ящика, свернувшись в клубок, лежал ангвантибо.

В лагере снова возник переполох: необходимо было срочно отвести зверьку временное помещение, пока для него не будет построена подходящая клетка. Пахучий ящик, в котором был доставлен этот редкий и ценный зверек, нужно было немедленно заменить. Я щедро вознаградил юношу, поздравил его и посоветовал повторить свой успех, что он и обещал.

На следующий день, когда я только что поместил зверька в постоянную клетку и бережно установил ее возле клетки с ранее пойманным ангвантибо, появился знакомый юноша с тем же самым ящиком в руках.

— А-а-а!.. — весело приветствовал я его. — Что ты принес сегодня? Опять такого же зверя? — и я кивнул в сторону ангвантибо.

— Да, сэр, — невозмутимо ответил юноша.

— Что? Неужели ты опять поймал такого же зверя?

В ответ он протянул мне ящик, в котором действительно сидел еще один ангвантибо. Я не верил своим глазам: получить в течение двух дней двух ангвантибо представлялось мне невероятным чудом.

Дрожащими руками я расплатился с юношей, попросил его еще раз постараться и побежал искать Джона, чтобы поделиться с ним радостной вестью.

— Догадайся, что мне сейчас принесли?

— Что-нибудь интересное?

— Еще одного ангвантибо!

— Да, это очень хорошо, — совершенно спокойно сказал Джон. — Теперь у нас их трое.

— Меня очень беспокоит, что я вчера попросил парня поймать мне другого ангвантибо, и он сегодня принес его как ни в чем не бывало. Что я буду делать, если завтра он принесет мне штук шесть ангвантибо? В конце концов я не могу все время платить бешеные деньги за этого зверька.

— Не бойся, — весело ответил Джон, — я думаю, что больше ты этого парня не увидишь.

Джон оказался прав, но в течение нескольких дней меня мучил страх встретить юношу с ящиком, полным ангвантибо, в руках. Я знал, что не смогу устоять перед соблазном и куплю всех, сколько бы их ни было.

Следующей находкой явилась для нас редкая и красивая нектарница великолепная, которую принес в лагерь маленький мальчуган, крепко зажавший птичку в худенькой горячей ладони. Это оказался самец с роскошным, ярким оперением; он был в полной сохранности. Я в это время находился в отделении для птиц и имел удовольствие наблюдать, как обычно спокойный Джон буквально задыхался от изумления и восторга при виде этой птицы. Но он быстро пришел о себя и снова стал холодным самоуверенным англичанином: в глазах его, однако, еще горел лихорадочный блеск, когда он торговался с мальчиком, беспощадно отвоевывая каждое пенни. Купив птицу, он спросил мальчика, как тому удалось ее поймать.

— Рукой, сэр, — ответил мальчик.

— Рукой?

— Да, сэр, она пролетала рядом со мной, и я схватил ее… — мальчик сделал быстрое движение, каким мы обычно ловим комаров или мух.

Джон повернулся ко мне.

— Я считаю тебя знатоком психологии местных жителей. Объясни мне, почему ребята не говорят мне правду о том, как они ловят птиц. Чтобы поймать птицу за крыло во время полета, надо обладать зоркостью ястреба и скоростью пули, вылетающей из дула винтовки. Неужели он думает, что я поверю его отъявленной лжи?

— Ты настолько прост и невинен, старина, что тебе действительно трудно что-нибудь объяснить. Ты весь излучаешь сияние невинности.

Джон вздохнул, отпустил мальчика, попросив его и впредь приносить нам птиц для продажи, и продолжал кормить своих пленников. Но еще ни один раз в течение дня, когда ему казалось, что я на него не смотрю, Джон возвращался к клетке с нектарницей и подолгу любовался ею.

Однажды преподобный Пауль Шиблер, проживавший в Кумбе, пригласил меня принять участие в прогулке, которую он хотел совершить вместе с супругой. Целью прогулки была деревня Соден, расположенная на озере в нескольких десятках миль от Кумбы. Шиблеры уверяли меня, что у озера живет множество птиц и я наверняка привезу оттуда ценные экспонаты. Джон с энтузиазмом встретил весть об этом приглашении и охотно согласился принять на себя заботу о млекопитающих и пресмыкающихся на время моего отсутствия. Экскурсия рассчитана была на неделю. Я приготовил много небольших клеток и коробок для ожидаемых пленников, скатал свое походное одеяло и в одно прекрасное утро сел в маленький автомобиль Шиблеров. Вместе со мной поехал Пайос. Машина довезла нас до места, где кончалась дорога. Там уже собрались носильщики, и мы начали пятнадцатимильный переход к озеру.

Тропа слегка извивалась по ровной лесистой местности мимо небольших плантаций и расположенных на открытых полянах маленьких поселков. Отовсюду выбегали люди, чтобы поздороваться с Шиблерами и обменяться с ними рукопожатиями. Встречные уступали дорогу и, стоя рядом с тропой, приветствовали нас. Встречая больных или путников с тяжелым грузом на голове, Шиблеры останавливались, интересовались их здоровьем, расспрашивали, далеко ли им идти. Иногда мы проходили под бомбаксами, усыпанными ярко-красными цветами; нижняя часть их крупных серебристых стволов была покрыта пестрым плотным ковром желтых и белых вьюнков. Кукуруза на полях выделялась своими крупными тяжелыми початками, слабый ветерок развевал ее серебристые кисточки. Большие желтые связки бананов висели на деревьях, как вылепленные из воска уродливые канделябры.

Лишь к вечеру мы добрались до озера. Тропа, крутыми зигзагами пересекавшая густой лес, внезапно вывела нас к широкому водному пространству. Ровная темно-серая поверхность воды кое-где еще отливала в лучах заходящего солнца неровными золотыми бликами. Лес оканчивался у самой воды, и, насколько охватывал взгляд, всюду по берегам озера, имевшего форму правильного круга, сплошная стена леса подходила прямо к воде. На середине озера возвышался маленький, заросший лесом островок, где мы с трудом различили темные контуры деревни.

Мы вошли по щиколотку в теплую воду; один из носильщиков издал пронзительный крик, который мрачными перекатами разнесся по поверхности озера и отразился от окружающей озеро стены леса многочисленными эхо. Пара черно-белых орлов поднялась с ветвей сухого дерева и тяжело полетела над водой по направлению к острову. Вскоре с острова донесся ответный крик, крошечное черное пятнышко отделилось от основного массива и поплыло к нам. Это было каноэ. Следом за ним показалось второе, третье, скоро целая группа их, подобно стайке крошечных темных рыбок, отплыла от каменистых, заросших мхом берегов.

Лодки быстро приблизились к нашему берегу, зашуршали в тростнике, гребцы улыбались и приветствовали нас громкими: «Добро пожаловать, маса, добро пожаловать!» Мы погрузили весь багаж в хрупкие суденышки, которые вздрагивали и подскакивали, как игривые лошади, и каноэ легко заскользили по поверхности озера. Вода была теплая, остров, озеро и окружавший его лес были слегка окрашены исчезающим сиянием спрятавшегося солнца. Тишину нарушал только мягкий плеск воды, рассекаемый каноэ, случайный стук весла о какой-нибудь кусок дерева и равномерные выдохи гребцов в тот момент, когда они опускали в воду весла, стремительно подвигая каноэ вперед. Над нами пролетела, четко вырисовываясь на фоне розового неба, пара серых попугаев, очень похожих в полете на голубей: они громко свистели и ворковали. На острове нас встретила торжественная тишина, глубокая и таинственная: даже самый легкий, шум казался кощунством.

Шиблеры расположились в хижине на небольшом холме в центре деревни, мне отвели крошечную лачугу, спрятавшуюся в густой рощице около самого берега. Перед сном я закурил папиросу и подошел к озеру. Прохладная вода серебрилась в лунном сиянии, часто появлявшиеся на поверхности круги, сопровождавшиеся громкими всплесками, свидетельствовали о большом количестве рыбы в озере. Далеко в лесу раздавался громкий протяжный крик совы, слышался непрерывный отдаленный звон цикад.

На следующее утро яркие лучи поднявшегося над кромкой леса солнца залили мою лачугу, в открытую дверь я видел манящую водную гладь. Я вскочил на ноги, вышел из лачуги и, разбежавшись, нырнул в воду, еще теплую от вчерашнего солнца, но достаточно прохладную, чтобы освежить меня после ночного сна. Проплыв несколько ярдов, я вдруг вспомнил о крокодилах, остановился и принялся осматриваться. Из-за маленького мыса показалось крошечное каноэ, которым управлял карапуз лет пяти от роду.

— Алло, друг мой, — крикнул я ему, — крокодилы здесь бывают?

В ответ послышался взрыв заливистого детского смеха:

— Нет, маса, здесь нет крокодилов.

— Здесь совсем не бывает плохих зверей?

— Совсем, сэр, совсем, — ответил ребенок, и я долго еще слышал его звонкий смех, пока он плыл по озеру в своей лодчонке. Успокоившись, я долго и с наслаждением плавал и купался, а потом пошел в деревню завтракать. После завтрака меня познакомили с двумя гребцами, с которыми я должен был объехать озеро в поисках птиц. Это были скромные, тихие, рослые юноши, которые все время молчали и только отвечали на задаваемые им вопросы. Мы сели в длинное глубокое каноэ. Я примостился на носу, положив бинокль на колени и ружье рядом с собой. Шиблер предупредил меня, что на озере много птиц, но действительность превзошла все мои ожидания.

Вокруг мелких берегов озера лежали побелевшие стволы огромных деревьев с торчащими над темной водой светлыми изогнутыми ветками, напоминающими извивающихся змей. Эти деревья постепенно подтачивались совместными усилиями дождей, ветров и насекомых, вода мало-помалу размывала почву, в которой держались их корни. Наступал день, когда лесные великаны с треском обрушивались в озеро и медленно, год за годом, все глубже погружались в илистое дно. Поднимавшиеся над поверхностью воды стволы и сучья служили превосходным местом отдыха для значительной части живших в этом районе птиц. Пока наше каноэ медленно плыло вдоль берега, я внимательно осматривал в бинокль различных представителей мира пернатых. Чаще всего мне попадалась анхинга, или змеешейка, очень похожая на встречающегося в Англии большого баклана; разница между ними заключается в основном в длине шеи. У анхинги шея значительно длиннее и изогнута в виде буквы S. Эти птицы сидели рядами на павших деревьях, широко распластав крылья; склонив набок свои головы, они внимательно следили за нами. У них было темно-коричневое оперение, казавшееся издали черным, отчего вся их группа на расстоянии немного напоминала собравшихся на похороны людей, ожидающих катафалк. Когда мы подплыли к ним слишком близко, они тяжело снимались с места, пролетали некоторое расстояние и с шумом снова усаживались на берегу. Они часто ныряли в воду, появляясь затем в самых неожиданных местах; над водой торчали только длинные шеи и маленькие головы, и казалось, что это плывут живущие в воде змеи. Эта манера плавания и послужила основанием для названия «змеешейка».

Часто встречались (всегда парами) орлы; их черно-белое оперение резко выделялось на зеленом фоне леса, канареечно-желтые клювы и ноги ярко сверкали в солнечных лучах. Они подпускали к себе очень близко, а затем несколькими ленивыми взмахами крыльев перелетали на соседнее дерево.

Больше всего поражало и восхищало меня невероятное количество зимородков различных видов, размеров и цветов. Они смело подпускали нашу лодку на расстояние до шести футов. Здесь были пестрые зимородки с ярко-черным и белым оперением, озиравшиеся так надменно и горделиво, словно надев черные и белые драгоценности, они пришли на светский бал. Длинные угольно-черные клювики их переливались и мерцали на солнце. Здесь были и гигантские зимородки, обычно парами, с темными заостренными хохолками, с серыми и белыми крапинками на спине и рыжевато-красными грудками. Они были величиной с лесного голубя и имели большие, похожие на лезвие ножа клювы. Были здесь и мои любимые карликовые зимородки, предпочитавшие сидеть на самых тоненьких сучках, обхватывая их кораллово-красными лапками. Были здесь и ярко-голубые зимородки, наиболее живописные из всех. Они немного крупнее карликовых зимородков, но в полете их невозможно с кем-либо спутать: когда они со звонким пронзительным щебетом низко скользят над поверхностью воды, спинки их сверкают светлой, изумительной по красоте голубизной, передать которую словами невозможно. Создается впечатление, что над озером, тихо мерцая, проплывает благородный драгоценный опал. Наблюдая за ними, я решил обязательно захватить для коллекции Джона нескольких представителей этих редких по красоте видов. У Джона уже были карликовые зимородки и значительно менее приятные синегальские зимородки, поэтому я поставил себе целью достать пестрых, гигантских, и в особенности ярко-голубых, зимородков.

Увлеченный разнообразием и численностью зимородков, я рассеянно смотрел на других птиц. Часто встречались нам толстые пестрые бородатые ржанки, желтоватые бородки которых забавно торчали по обе стороны клюва и развевались на ветру; маленькие лощеные черные коростели на хрупких зеленых ножках, заметно выделявшихся, когда птицы поспешно вылетали из зарослей тростника; изящные белые цапли, торжественно вышагивавшие по грязи; глянцевые ибисы, словно одетые в переливающийся шелк, смотрели с деревьев холодными рыбьими глазами. В одном месте мы наткнулись на недавно упавшее дерево, которое потащило за собой в воду множество лиан и растений-паразитов. Неподвижные воды были покрыты зелеными листьями, сорванными лепестками цветов; среди оставшихся на дереве поблекших и почти засохших цветов и сохранившихся еще зеленых листьев играла и резвилась стайка нектарниц. Иногда птички садились на цветы всего в нескольких дюймах от воды, и зеркальная поверхность озера четко отражала изображение цветка и птицы.

Вернувшись в деревню и наведя необходимые справки, я нашел трех мальчиков, умевших пользоваться для ловли птиц клеем, как это успешно делали ребята в Эшоби. Я объяснил им, какие зимородки мне нужны, и назначил цену за пойманных птиц. На следующее утро еще до восхода солнца, я проснулся от всплеска весел; выглянув из хижины, я увидел, как мои юные птицеловы в трех маленьких каноэ отправились на охоту. Первый из них вернулся к полудню и принес в корзинке двух пестрых и одного сенегальского зимородка. Последнего я отпустил, так как Джон уже имел представителей этого вида в своей коллекции. Пестрых зимородков я поместил в лучшую свою клетку. Птицы не столько испугались, сколько разозлились, попав в незнакомую обстановку: когда я близко подносил руку к проволочной решетке, они дружно клевали ее острыми клювиками.

Скоро я убедился, что чистить клетку с зимородками далеко не самое приятное занятие. Проблема питания решалась очень легко — отмели вокруг острова кишели мелкой рыбешкой, и, забросив несколько раз невод, мы могли обеспечить пищей дюжину зимородков. Оба мои пленника охотно пообедали и тут же задремали.

В полдень показался второй птицелов. Он привез карликового зимородка, но несчастная птица настолько увязла в клее, что мне пришлось затратить не меньше получаса на то, чтобы как следует ее отчистить. Когда я раскрыл ладонь, зимородок на мгновение сел на мой палец, с трудом держась за него крошечными лапками. Он привел в порядок несколько перьев, распушившихся после устроенного ему купания, вспорхнул и по прямой полетел к дальнему берегу. Третий птицелов вернулся вечером, в его маленькой корзинке сидел ярко-голубой зимородок. Я устроил птичку с тем же комфортом, с каким разместил и ранее пойманных птиц, но новый гость оказался гораздо более беспокойным и оживленным. Я был удовлетворен результатами дня и просил птицеловов поймать мне еще гигантского зимородка. Я уже представлял себе выражение лица Джона при моем появлении в лагере с тремя различными видами зимородков. Но моя мечта не осуществилась: на следующий день юные птицеловы объяснили мне, что гигантский зимородок легко высвобождается из непрочного клея. Под жаркими солнечными лучами клейкая масса застывала очень медленно: маленькие слабые птички увязали в ней, но крупный и сильный гигантский зимородок легко вырвался на свободу. В этот день птицеловы принесли еще по одному пестрому и ярко-голубому зимородку, что несколько меня утешило.

После обеда я нежился в теплой воде неподалеку от моего жилища и с интересом рассматривал стайку маленьких рыбок, упорно пытавшихся обследовать мои ноги. В это время из деревни прибежал человек с запиской от Шиблера, из которой я узнал, что меня ожидает охотник с пойманной добычей. В деревне я увидел толпу, окружившую предмет, показавшийся мне с первого взгляда большим плоским камнем. Присмотревшись внимательно, я понял, что передо мной крупнейшая из всех когда-либо встречавшихся мне пресноводных черепах. Относилась она к виду, известному под названием мягкопанцирной черепахи: гладкий куполообразный панцирь с выступающим по краям большим мягким ободом как будто был сделан из отсыревшего картона. Молодые черепахи этого вида сверху немного похожи на толстые и рыхлые блины. Морда этих примечательных пресмыкающихся оканчивается двумя миниатюрными хоботками; высовывая их наружу, черепаха дышит, не всплывая на поверхность воды. У принесенной мне черепахи оказалась глубокая рана на шее, и она издохла в тот момент, когда я подошел к толпе. Но даже после того, как голова черепахи была отделена от туловища, крепкие, острые, как бритва, зубы черепахи схватили крупную щепку и стали ее перемалывать. Я и не представлял себе, что черепахи могут достигать таких огромных размеров: описываемый экземпляр имел в длину около четырех футов, и одному человеку не под силу было его поднять. После того как я исследовал черепаху и попросил охотника доставить мне следующий экземпляр живьем, черепаха была разрезана на куски, сварена и съедена. Мясо ее оказалось довольно вкусным и несколько напоминало мягкую, немного жирную телятину. Но, к большому моему сожалению, я так и не получил живого представителя этих громадных пресмыкающихся.

Настал день нашего отъезда, мы распрощались с жителями деревни, вновь переплыли на каноэ спокойное красивое озеро и пристали к берегу около места, где начиналась тропа. В последний раз я окинул взглядом затерянный на фоне освещенной солнцем водной поверхности маленький островок и окружающий озеро густой тропический лес. Затем мы тронулись в путь, я все время должен был следить, чтобы носильщики не задевали клетками низко нависшие ветви деревьев и во время привалов не оставляли клетки под палящими солнечными лучами. По пути я дважды кормил зимородков, вытаскивая из специально захваченного бидона с водой крошечных рыбок. Один из пестрых зимородков взбунтовался и отказался есть, остальные легко перенесли утомительное путешествие.

Уже в сумерках добрались мы до дороги, расплатились с носильщиками и сели в автомобиль. В школьное здание в Кумбе я прибыл, когда уже совсем стемнело. Джон в это время ужинал. Даже бурный восторг, проявленный им при виде зимородков, не мог развеять нахлынувшей на меня грусти: я понял, что вернулся из последнего своего путешествия. Через десять дней мы должны будем покинуть Африку. В эту ночь я долго не мог уснуть, вспоминая теплые воды озера, удивительный маленький островок, деревню на острове и его симпатичных и счастливых обитателей. Я твердо решил когда-нибудь снова вернуться к этому озеру и чудесно там отдохнуть, плавая вместе с рыбами, катаясь на каноэ и наблюдая за зимородками.

Нелегко найти судно, капитан которого согласился бы принять на борт сотню различных по форме и размерам клеток с живыми птицами, млекопитающими и пресмыкающимися. Мы пережили много волнений, прежде чем компания «Элдерс энд Файфс» любезно разрешила нам воспользоваться одним из принадлежавших ей пароходов. Когда день отплытия был назначен, выяснилось, что у нас очень мало времени для сборов. Необходимо было приобрести множество вещей, запасти пищу для животных на весь длительный путь, проверить и отремонтировать все клетки, выполнить сотню различных дел. За отдельными предметами и продуктами, например за обыкновенным картофелем, приходилось посылать слуг на расстояние до двухсот миль. В Кумбе можно было достать только сладкий картофель. То же самое случилось и с кукурузой. При покупке товаров большими партиями гораздо выгоднее приобретать их в районах, где они производятся. Основные же сельскохозяйственные районы Камеруна находятся в возвышенной части страны на значительном удалении от побережья. Нам нужно было купить сто двадцать яиц, сорок связок бананов на разных стадиях зрелости, пятьдесят поу-поу, сотню апельсинов, двадцать ананасов, четыре мешка кукурузы, два мешка сладкого и обыкновенного картофеля, два мешка бобов и тушу целого вола. Все это следовало купить в различных районах Камеруна и как можно быстрее привезти к нам; в случае задержки мы рисковали отправиться в плавание без какой-либо части наших запасов продовольствия.

В это напряженное время я вдруг надумал заболеть малярией. В начале болезни я решил, что она вызвана простым переутомлением, и около недели преодолевал ее на ногах. Почувствовав себя очень уж скверно, я обратился в местную больницу. Врач выслушал меня, сделал какое-то вливание и приказал немедленно лечь в постель. С большой неохотой вылежал я два дня, чувствуя, как разброд и смятение все сильнее охватывают мою колонию зверей. Джон с трудом успевал кормить своих птиц, проверять мешки с картофелем и следить, чтобы обезьяны получали пищу вовремя. Мы решили выехать в ночь накануне отплытия, чтобы к рассвету быть уже на берегу и подготовиться к погрузке. В день выезда меня снова навестил врач. Дом наш напоминал в это время базар: мешки с продовольствием, коробки с яйцами, корзины с фруктами в беспорядке были разбросаны по комнатам. Врач осторожно пробрался через весь этот хаос, измерил мне температуру и приготовился произвести очередной укол. Рассматривая на свет шприц и заполняя его хинином, он поинтересовался, чем вызвано такое оживление в нашем доме. Трясясь в ознобе под одеялом и поглядывая на шприц, я ответил, что завтра вечером мы уезжаем в Англию.

— Что вы имеете в виду? — недоверчиво спросил он.

— Мы будем грузиться на пароход. Во вторник в десять тридцать мы должны быть уже на борту.

— Вы хотите сказать, что при вашем состоянии здоровья собираетесь выезжать в Тико и садиться завтра на пароход? — раздраженно спросил врач. В его глазах я, очевидно, выглядел не вполне нормальным человеком.

— Но я совсем не так уж болен, — запротестовал я. — Сегодня я чувствую себя хорошо…

— Слушайте! — гневно прервал меня врач, — в течение недели у вас была температура 38,4ѓ. Вы должны лежать в постели не меньше двух недель. Вы не можете сейчас отправляться в морское путешествие.

— Но я должен ехать, доктор, у меня нет другого выхода. Если мы не воспользуемся представившимся случаем, мы никогда отсюда не уедем. Мы обязаны сесть на этот пароход.

— Вы не можете ехать. Отправляться в путешествие в вашем состоянии — это безумие. Если у вас повторится приступ лихорадки, когда вы будете на берегу (а в том, что он повторится, я почти уверен), вы или ляжете в госпиталь, или…

— Или что?

— Или умрете, — резко закончил он и с профессиональной ловкостью ввел в мое тело содержимое шприца.

Как только я снова был в состоянии продолжать разговор, я сказал:

— Но мы не можем откладывать поездку. Я должен ехать.

— Хорошо, но я снимаю с себя всякую ответственность.

Круто повернувшись, он вышел из комнаты. Вечером прибыли грузовики, на которых в первую очередь были расставлены клетки с животными, а затем сложены мешки с картофелем, кукурузой, бобами, коробки с яйцами и туша вола, предусмотрительно завернутая в мокрые мешки. К моменту выезда из Кумбы я чувствовал себя пьяным, в висках стучала частая барабанная дробь. Я сел в кабину, поместив к себе на колени маленького шимпанзе Су, завернутого в одеяльце. Колонна тронулась в путь. Это было кошмарное путешествие. Прошли первые дожди сезона, красная земля превратилась в месиво вязкой глины, в котором грузовик отчаянно буксовал, ударяясь и подскакивая на невидимых камнях. Я слышал громкие возмущенные крики обезьян из кузова и думал, сколько ценных, теперь уже незаменимых экземпляров заболеет, быть может, даже умрет в результате этой мучительной поездки. Я забылся беспокойным, лихорадочным сном и вскоре проснулся, стуча зубами от холода. Остановив машину, я достал из кузова одеяла и завернулся в них. Через десять минут я истекал потом и вынужден был снова сбросить с себя одеяла. В одном месте прокололась шина у грузовика, в котором сидел Джон. Подойдя ко мне, он поинтересовался моим самочувствием, и мы выпили по чашке чая из термоса.

— Как выдерживают дорогу твои птицы? — спросил я.

— Не знаю, — хмуро ответил Джон. — Мы испытали страшную тряску. Я даже боюсь заглядывать в кузов до тех пор, пока мы не приедем в Тико.

— У меня такое же настроение. Все равно мы ничего не можем сейчас сделать, остается только надеяться на благополучный исход.

Когда мы добрались до нижних склонов массива Камерун и дорога повернула к берегу моря, начал накрапывать мелкий холодный дождь, от которого покрытый туманом ландшафт сделался еще более темным. Солнечные лучи начали уже пробиваться сквозь низко нависшие серые тучи, когда мы увидели первые пальмовые плантации. Вскоре внизу под нами открылась большая равнина, окружающая Тико. Это была уже цивилизованная Африка, на которую я смотрел с ужасом, ровными унылыми рядами на протяжении многих миль росли банановые деревья. Однообразие этих плантаций производило тягостное впечатление. Сотни тысяч банановых деревьев приносили плоды, которые срывались еще недозрелыми и направлялись на ожидающие в гавани корабли. Кругом видны были только бесконечные банановые листья, мокрые, обвисшие, похожие на большие зеленые простыни. Лишь изредка беленький домик надсмотрщика-европейца, расположенный на какой-нибудь небольшой полянке, нарушал тягостное однообразие. Иногда видели мы и ряды грязных металлических сараев, в которых ютились сборщики бананов.

Под непрерывно моросившим дождем наши грузовики медленно продвигались вперед и вскоре остановились около узкоколейной железнодорожной ветки. Маленькие паровозики тащили за собой платформы, заваленные связками бананов. Эти составы пересекали низменную заболоченную береговую полосу и подъезжали к порту, где бананы немедленно грузились на пароход.

К большому нашему огорчению, выяснилось, что мы прибыли за несколько часов до начала погрузки животных на пароход. Мы решили пока оставить клетки на машинах нераспакованными, по крайней мере это давало хоть некоторое укрытие от дождя.

В это время солнце прорвало завесу облаков, и дождь окончательно прекратился. Пришлось все же снимать клетки с машин и укрывать их в тени рядом с железнодорожной колеей. Попутно мы проверили состояние всех наших животных, после чего я обменялся с Джоном результатами произведенного осмотра.

— Я потерял двух нектарниц, к счастью, не самых ценных. Думаю, что они испугались тряски в пути и начали метаться по клетке. Все остальные птицы как будто целы, но я мечтаю скорее оказаться на пароходе, накормить и напоить их. Как твои зверюшки?

— Один глупый дрил основательно поранил себе руку. Вероятно, он просунул ее через решетку, а в это время машина подскочила на ухабе и его стукнуло по руке другой клеткой. Но это быстро заживет, других потерь у меня, кажется, нет. Ангвантибо в порядке, но они очень устали от дороги.

После томительного ожидания (самое тяжелое заключалось в том, что мы не имели возможности вовремя накормить и почистить животных) подошел состав с пустыми платформами, и нам разрешили грузить клетки на платформы. Не успели мы закончить погрузку, как снова начался дождь; но это был уже не прежний мелкий дождик, а настоящий тропический ливень. Мы находились на открытом месте, через несколько секунд потоки воды побежали по стенкам клеток, а люди выглядели так, словно их только что вытащили из моря. Состав медленно двигался вперед, приближаясь к пароходу; когда мы добрались до него, началась быстрая погрузка. Я снова трясся в лихорадке и чувствовал себя отвратительно. Вспомнив предостережение врача, я спустился в каюту, переодел сухую одежду и пошел искать старшего буфетчика. Выпив у него стакан крепчайшего виски, я почувствовал, как блаженное тепло разливается у меня по всему телу. Проглотив полученные накануне от врача таблетки, я снова поднялся на палубу.

Клетки и их обитатели были совершенно мокрыми. Пришлось срочно заменять сырую подстилку сухой и чистить клетки. Затем я посыпал обезьян сухими опилками, чтобы таким образом немного подсушить их мех. Накормив обезьян хлебом и фруктами, я дал потом горячего молока, так как бедные животные дрожали от холода. Я знал, что, если до наступления темноты они не обсохнут, многие из них рискуют заболеть пневмонией. После обезьян я накормил и напоил ангвантибо, которые, к счастью, меньше пострадали от дождя, так как были накрыты другими клетками..

К этому времени благотворное действие виски прекратилось, и я стал чувствовать себя все хуже и хуже. Палуба качалась и убегала у меня из-под ног, голова казалась огромной, как тыква, и грозила в любой момент расколоться от острой пронизывающей боли. Впервые я начал всерьез опасаться за будущее: я не мог лечь в госпиталь и оставить Джона одного в этом трудном и долгом путешествии, где нам и двоим работы было по горло. Я с трудом приполз в каюту и свалился на койку. Джон спустился ко мне, чтобы сообщить, что он более или менее благополучно разместил птиц и через полчаса сумеет помочь мне управиться с моими животными, но я уже забылся глубоким и крепким сном. Проснулся я совершенно другим человеком, на палубу я вышел, чувствуя еще некоторую слабость, но в твердой уверенности, что смерть мне уже не угрожает. Я накормил зверей, завесил одеялами клетки обезьян и ангвантибо и дал Су бутылку с ее вечерней порцией молока. Она весело закричала, увидев мое приближение с бутылкой в руках, дождь и холод не нанесли ей никакого вреда. Наконец все необходимое было сделано, и я впервые за последние два дня облегченно вздохнул. Облокотившись на перила палубы, я посмотрел в сторону банановых рощ и мангровых болот; дождь непрерывно барабанил по парусиновому тенту над моей головой. Закончив свои дела, Джон присоединился ко мне. Мы молча курили, вглядываясь в дождь и сгущавшуюся темноту вечера.

— Вряд ли люди представляют себе все трудности, связанные с коллекционированием животных, — задумчиво проговорил Джон, оглянувшись на темную массу клеток на палубе. — Они просто не в состоянии все это понять. Возьми один только сегодняшний день: мы очень легко могли потерять всех своих животных из-за этого проклятого дождя. Но никому из посетителей зоопарков такие мысли и в голову не приходят.

— Ну, трудно от них и требовать этого. Им кажется, что коллекционерам так же легко удается собирать зверей, как в свое время это удавалось Ною.

— Ной! — с презрением возразил Джон. — Если бы у Ноя была бы хоть пятая часть того количества зверей, какое ему приписывают, его ковчег пошел бы ко дну.

— А сколько птиц и млекопитающих нам все же удалось поймать за время нашего пребывания в Камеруне! Если бы Ной ограничился даже находящимися на этом пароходе видами животных, его ковчег тоже оказался бы перегруженным.

— Мне кажется, — зевнув, продолжал Джон, — что наш ковчег тоже основательно перегружен всеми этими вещицами, — и он махнул рукой в сторону сотни клеток с животными и птицами. — Я пошел спать. Во сколько мы отплываем?

— Около полуночи. Я тоже сейчас спущусь.

Джон направился в каюту, я остался на палубе и продолжал смотреть в сторону берега, скрывшегося в наступившей темноте. Скоро я заметил вспыхнувший маленький огонек, ярко светившийся во мраке. Неожиданно послышались мягкие ритмичные удары барабана, сиплые голоса сборщиков бананов. Огонек колыхался и мерцал, отделенный от меня движущейся завесой дождевых струй. Мягко звучали голоса, напевая песню, столь же старую, как и огромные тропические леса. Это была простая, безыскусная песня, тихая и ласковая; такие песни, должно быть, пел в свое время языческий бог Пан. Наблюдая за искрящимся между деревьями огоньком, слушая мерный стук барабана и нестройный, но приятный хор, я знал, что еще вернусь в Африку, что меня всегда будет преследовать и тревожить ее таинственное очарование.

Возвращение домой отнюдь не является самой легкой частью поездки за животными. Мы провели 14 дней в тяжелой и изнурительной работе и были вознаграждены тем, что потеряли за все время только два экспоната: одну птицу, которая заболела еще до нашей посадки на пароход и смерть которой не была для нас большой неожиданностью, и одного мангуста, который выскользнул из клетки, вылез на край палубы и, прежде чем я успел до него добежать, непонятно из каких соображений прыгнул за борт.

Я слышал разговоры о том, что, если дать немного денег кому-либо из членов экипажа парохода, можно спокойно отдыхать до самого приезда к месту назначения. Но если даже на минуту допустить, что в команде парохода найдется достаточно свободный человек, доверить ему уход за редкими ценными животными все равно нельзя, так как он просто не умеет с ними обращаться. Нет, все это отнюдь не так просто. Коллекционер должен вставать на рассвете, чтобы вовремя накормить животных, и с этого момента в течение дня он не имеет свободной минуты.

Много хлопот доставила мне во время путешествия Су. В Кумбе она целыми днями валялась в моей постели, не испытывая недостатка ни в солнце, ни в свежем воздухе. На пароходе я не хотел держать ее все время в тесной клетке, но я боялся выпускать ее без присмотра на палубу, помня о судьбе упавшего за борт мангуста. Я обсудил этот вопрос со старшим буфетчиком. Немного подумав, он удалился и через несколько минут вернулся с большим детским манежем в руках. Какая-то дама, путешествуя вместе с ребенком, оставила этот манеж на пароходе. Я от души благословлял эту незнакомую мне благодетельницу. Манеж был установлен на палубе в укрытом от солнечных лучей месте, на пол я подстелил одеяла, а затем перенес в манеж маленькую обезьянку. Су нашла все это сооружение очень интересным; несколько дней спустя она уже вставала на ноги, ухватившись руками за верхнюю перекладину манежа. При первом же движении судна она, не удерживаясь в стоячем положении, падала на живот. Но все же Су чувствовала себя победительницей, так как несколько секунд оставалась на ногах. В стенке манежа Су нашла новое развлечение — несколько рядов скользящих по проволоке разноцветных шариков. Су проводила целые часы, катая шарики по проволоке или старательно их облизывая.

Матросы, конечно, были в восторге от обезьянки и часто в свободное время подходили к манежу поговорить с ней или почесать ей брюшко. Забавно было смотреть на рослых здоровых парней, в которых трудно было предположить и следы сентиментальности, склонившихся над манежем и нежно беседующих с маленьким шимпанзе, который удобно расположился на мягких одеялах и невозмутимо сосал в это время палец. В этот день, когда Су, со страхом хватаясь за стенки манежа, сделала самостоятельно первые три шага, несколько матросов, присутствовавших на палубе в этот исторический момент, взволнованно бросились ко мне и сообщили эту новость с такой радостью, словно речь шла об их собственном любимом ребенке. Я убежден, что, если бы это потребовалось, матросы собственными руками охотно сшили бы Су одежду.

Другим животным также уделялось достаточное внимание. Если одна из обезьян, простудившись, начинала кашлять, весть об этом мгновенно распространялась среди членов команды, и вскоре многие приносили мне сахар и различные лакомства для больного животного. Повар и его дежурные помощники всегда оставляли вкусные вещи для своих любимцев, первым среди которых, конечно, был Джордж. Он принимал все эти дары как должное и, сидя в своей клетке с невозмутимым выражением на лице, снисходительно позволял угощать себя сквозь прутья решетки. Лишь однажды во время путешествия Джордж нарушил правила приличия. Спаркс, радист парохода, был одним из наиболее преданных друзей Джорджа. Он часто приходил беседовать с бабуином и, чтобы лучше разглядеть его в полумраке клетки, надевал большие очки в тяжелой роговой оправе. Эти очки заинтересовали Джорджа, пожелавшего ближе познакомиться с загадочным предметом. Однажды Спаркс слишком близко нагнулся к клетке. Мгновение — и Джордж, очутившись рядом с ним, схватил желанный предмет и отскочил в глубину клетки. С большим трудом отобрал я эти очки у Джорджа; обошелся он с очками, однако, настолько осторожно, что я вернул их владельцу невредимыми.

Первое время погода нам благоприятствовала: прохладно и ясно было на всем пути до Бискайского залива. Но здесь нас встретили свинцово-серые хмурые волны; холодный противный дождь предупредил нас, что мы приближаемся к берегам Англии. С нашей точки зрения, последние дни путешествия оказались самыми трудными: температура значительно снизилась, резкий пронзительный ветер рвался между клетками, заставляя бедных животных дрожать от холода. Если бы какая-либо обезьяна сейчас простудилась, нам вряд ли удалось бы ее спасти. Мы закрыли клетки одеялами и брезентом, утром и вечером обезьяны получали горячее молоко. Пароход обогнул в темноте юго-западную оконечность Англии, маяк дружески подмигивал нам, когда мы производили ночное кормление животных. Пароход вошел в Ирландское море. Когда же в одно сырое серое утро мы увидели позолоченных птиц на крыше здания «Юнилевера», то поняли, что прибыли в Ливерпуль. Путешествие со всеми его хлопотами и заботами окончилось. Мы предвкушали близкую теперь радость увидеть наконец наших пленников не в тесных клетках, а на просторных площадках и в хороших помещениях.

Выгрузка животных с парохода всегда связана с некоторыми трудностями. Однако вскоре все клетки были благополучно спущены на берег, и мы начали грузить их в прибывшие из зоопарков машины. Ангвантибо, с деловым видом прогуливавшиеся по перекладинам своих клеток, предназначались Лондонскому зоопарку. Джордж, ухмылявшийся за решеткой своей клетки, и Су, занимавшаяся гимнастикой, несмотря на царившие сутолоку и шум, вместе с дрилами, черноногими мангустами и многими птицами должны были отправиться в Девон, в зоопарк Пейнтон. Гвеноны направлялись в новый обезьяний питомник в Честерском зоопарке, остальных животных мы отправляли в Манчестер и Бристоль.

Но вот и последняя клетка установлена в машине, грузовики трогаются в путь, увозя животных навстречу новому этапу в их жизни. А мы начинаем уже думать о подготовке нового путешествия.