— Папочка, ну можно, я досмотрю кино, ну мо-ожно… — Ты видела его уже. — Ну и что, а все равно интересно. — И вообще кино это для взрослых. — Но я же все равно его видела. — Софочка, загони ты ее, наконец, спать! Половина одиннадцатого. Завтра опять трояк схватит. — А что я могу с ней сделать? Попробуй сам загони. — Чего я схвачу, ничего я не схвачу, я все давным-давно выучила. — И историю? — Д-да… — А ну вас всех, ей-богу. — Сухоруков поднялся с дивана и прошлепал на кухню. Плотно притворил дверь, закурил. Вытер со стола, постелил газетку и уселся дочитывать зыкинскую диссертацию. Зыкин длинно и нудно писал об элементах фольклора в поэзии Некрасова. Сухоруков, признаться, Некрасова не очень любил, а Зыкина — так просто не переваривал. Но отзыв следовало дать положительный; что, впрочем, упрощало дело. Теща взвизгнула в ванной. Опять краны перепутала. — Софочка! — сатанея, рявкнул Сухоруков. Жена заколотилась в дверь: — Что случилось, мама? Ты не упала? Что ты молчишь? Что с тобой? — А? Что? Что случилось — заволновалась теща. — Не слышу, у меня вода льется! Сейчас открою! Сухоруков вздохнул, поправил очки и уткнулся в рукопись, делая осторожные карандашные пометки. Один черт, на защите все пройдет благопристойно. Через полчаса он почувствовал щекочущее, неудержимое, сладкое желание утопить Зыкина в ванне. С наслаждением рисовал себе подробности убийства; в детективах Богомила Райнова они хорошо описаны. — Чай будешь пить? — спросила жена. — Пили ведь. Хотя… — он положил диссертацию на буфет. — Угомонились наследники? — Легли наконец. — Бабушка спит? — Читает. Чаек был тот еще. Настоящий чай Сухорукову не давали: вредно. Сердчишко, и верно, пошаливало. — Вера Ивановна сегодня складной зонтик продавала… — сказала жена. — За сколько? — Сорок. — Ну — ты купила? — Ага; деньги с получки отдам, — коснулась его рукой. — Я дежурю завтра, не забудь забрать Борьку из садика. Халатик был короткий; летний загар не сошел еще с нее. — Пойдем спать. — Я немного поработаю, Софочка. Ложись, я скоро. На цыпочках он прокрался в большую комнату… — Что ты там делаешь? — прошептала из спальни жена. — Статью надо посмотреть, — прошипел он… вытащил с дочкиной полки «Одиссею капита Блада», затворился на кухне и принялся заваривать настоящий чай. Без двадцати двенадцать, когда Питер Блад готовился захватить испанский галеон, в дверь коротко позвонили. — Ничего себе! — Сухоруков удивленно снял очки. — Кто там? — тихо спросил он, пытаясь разглядеть визитера через глазок. За дверью неуверенно посопели. — Это я… — Поздновато, знаете. — Вроде юноша какой-то. — Кто — я. — Женя. Сухоруков снял цепочку и открыл дверь. Паренек со странноватой ожидающей улыбкой обмерил его портновским учитывающим взглядом. Под ээтим взглядом Сухоруков начал ощущать свою лысину, большой живот в пижамных штанах, дряблые руки. Паренек вздохнул, кашлянул и улыбнулся снова. — Вы — Сухоруков? — Ну, я… — с неотчетливым стыдом сказал Сухоруков, тщетно собираясь с мыслями… — Я — Женя. Не ждали? Этим вопросом — «не ждали» — он погасил возможную, вполне вероятную реакцию на свое появление, как гасят купол парашюта, который сейчас потащит по земле. — Ждал, — солгал Сухоруков. Говоря это, он верил, что лжет, хотя на самом деле, пожалуй, сказал правду. — Проходи. Вот тапочки… Ты с рюкзаком? Давай. Тихонько, перебудим всех. Он сунул обвисший рюкзак в угол, передумал, пристроил на столике у зеркала. — Я беспокою вас; поздно. — Ничего. -…Опоздал самолет. Сезон я с геологами в партии работал; я только что из Якутска. Полевые, ясно, просадил до копейки. А дай, думаю, зайду. Меня давно подмывало… — Сейчас Женя улыбался предвкушающе (сколько у него, однако, улыбок, отметил Сухоруков). — Пока нашел вас в новом районе, — махнул рукой. — Переночевать-то позволите? — Из Якутска… — прошептал Сухоруков. — Так тебе сейчас… сколько же… — Двадцать два. — Боже мой. Двадцать два года… — Извините, где у вас туалет? — Вот; свет, ванная, полотенце — давай. Сухоруков зажег под чайником газ и стал выставлять еду из холодильника на стол. Принес из серванта, не дыша, боясь звякнуть, водку в хрустальном графине. — На кухне посидим, чтоб не будить, ладно? После я тебе в большой комнате постелю. — Ясно. — Голоден, конечно? — Ясно. О, чаек толковый! Старый любитель, а? — Жена запрещает, — посетовал Сухоруков. — Вечерком иногда и отвожу душу. — Ну, — сказал Женя, — со свиданьицем! Черту лысому такие свиданьица, хмыкнул про себя Сухоруков. Выпили. Ему было приятно смотреть, как Женя ест. Ладный такой, собранный, невесть как очутившийся в этой белой кухоньке. Ветчина исчезла вслед за котлетами, за ветчиной — сыр, шпроты, холодные оладьи, помидоры; вазочка из-под варенья переехала в раковину; чай пришлось заваривать дважды. — Горазд ты, брат, жрать, — подивился Сухоруков. — Уж коли браться!.. — Женя осоловел. Закурил, с усилием сделав глубокий вдох, чтоб затянуться. — Прилично питаетесь, — признал. — Хотя выглядеть могли бы лучше. В ваши сорок шесть распускаться нельзя, — осуждающе покачал головой. — Нельзя, — подтвердил Сухоруков. — Давай выпьем за тебя, Женя, — сказал он. — Я хочу выпить за тебя. В ванной долго стоял перед зеркалом, и руки его затряслись. Женя листал зыкинскую диссертацию. — Это что за ахинея? — поинтересовался он. — Да вот, — Сухоруков замялся, — отзыв писать надо. — Зачем? Таких слов и писать нельзя. — Шеф попросил, — брякнул Сухоруков. — Шеф? — удивился Женя. — Ну да… — Сухоруков потоптался и стал мыть посуду. — Какой шеф? — напряженно проговорил Женя. Остатки засахарившегося варенья не растворялись; открыл воду погорячей. — Сейчас… — (вазочка сверкала). Мысленно он не раз вел предстоящий разговор, да мало толку. — Понимаешь ли… — убрал вазочку на буфет. Подумал, что Женя на его месте обязательно постарался бы уронить ее, разбить якобы нечаянно — подобает при волнении. И это вызвало в нем чувство отеческого превосходства. — Шеф — заведующий кафедрой русской филологии. — А… — Я… я работаю на этой кафедре. — Та-ак, — словно взводимый курок. Тарелка выскользнула-таки из рук и треснула. — Вы женаты? — Да. — На ком? Голос Сухорукова отделился от него, звучал вне его. — В общем… Женя… Жизнь уходила из черт его лица. — Ты думал, наверное… (почему «наверное»? — мелькнуло) конечно, что я… Ты ее не знаешь. -… — Я… обыкновенный человек. Нормальный. Н-не знаменитость. Не писатель. И все такое… Сухоруков закурил в тишине. — НЕТ!!. Грохот черных сапог. Дым пожарищ. Втоптанные в пепелища яблоневые лепестки. Задыхаясь, умирать под дождем. — Зачем ты пришел? — Должен ведь я был когда-нибудь прийти. Не возразишь… — И должен ведь я когда-нибудь уйти, — тихо пошел Женя в прихожую. Посмотрел непонимающе на снятые тапочки и обул свои разбитые башмаки. — Погоди… — Сухоруков тянулся вслед за своими пальцами к его плечу. — Погоди, — не решался коснуться. Знал: если Женя уйдет сейчас так — он теряет его навсегда. — Нам надо поговорить. — Поговорили. Вполне… — Я должен многое сказать тебе. Объяснить… Это тебе же надо. Тебе. — Нет, — сказал Женя. — Мне не надо. — Я прошу тебя, — прошептал Сухоруков. — Десять минут. Пожалуйста. По сигарете только выкурим. Да не разувайся ты. Сели в кухне, не глядя друг на друга. — Пить я не буду. — Женя отодвинул рюмку. Сухоруков выпил один. Произнес заготовленную фразу: — Понимаешь ли, Флобер писал когда-то молодому Мопассану: «Ничто в жизни не бывает ни так хорошо, ни так плохо, как люди обычно себе воображают». (Произнеся, ощутил некое сравнение, не в свою пользу.) — Так вам хорошо — или плохо? Или — средне? нормально? — А знаешь, — взвесив (в который раз), честно сказал Сухоруков, — пожалуй — хорошо. — И давно вам так… хорошо?.. — Позволь тебе задать, — Сухоруков чувствовал себя в положении шахматиста, навязывающего партнеру заранее подготовленный вариант, — позволь тебе задать банальнейший вопрос: по-твоему, что такое хорошая жизнь? А? Ноль размышлений: — Уметь хотеть. Знать, чего хочешь. Добиваться этого. Остальное — шлак. Твердо сказал. Ой как твердо. (Мало бит). — Да-да, конечно-конечно, — хотеть, добиваться… А как насчет соизмерения желаний с возможностями? — Сделай — или сдохни, — говорили вроде англичане. — А если сделать не смог, а сдохнуть не захотел? — Тогда смени имя, — закричал Женя. — Я — обычный — человек, — мирным голосом произнес Сухоруков. -…Сменили все. Вывеска… осыпается… — И живу мерками обычного человека. — Ага. Семья, квартира, положение. — Ну, — Сухоруков поморщился, — начинается школьный диспут о мещанстве и романтике. Я думал, ты умнее. — Еще нет, — беззвучно. -…Я отнял у вас много времени, — сделал Женя движение, чтобы встать. — Сколько сейчас? Сухоруков отстегнул с запястья массивный «Атлантик»: — Возьми часы? — посмотрел Жене в глаза, улыбнулся (стараясь — поуверенней). — Хорошо ходят. «Атлантик» со стальным браслетом тикал между ними на столе. Курили. — Что делать думаешь, Женя? Теперь куда-нибудь к рыбакам податься, на траулер, в море? — Возможно. — Несерьезно это все. — Отчего же? Тысячи людей шкерят рыбу. — Для них это жизнь; а для тебя — туризм… — Ваше занятие лучше? — Пойми, Женечка, — вздохнул Сухоруков, — я же тебе добра желаю. Пойми — только добра. — Скверное это занятие, — пробормотал Женя, — всегда всех понимать. Быть умнее всех. Потом оказывается, ты же и виноват всегда. — Ты ведь хочешь писать. Тебе волей-неволей надо всех понимать. — Замечание с далеко идущими последствиями. -…Пишешь? Пожатие плеч. — Рассчитываешь сделаться писателем? — Там видно будет. — Там уже видно! Слава, деньги, заграничные поездки… Господи, как старо, смешно, банально. Детство, романитика. — Я пробьюсь. — Я же говорю: детство, романтика. Куда пробьешься, откуда пробьешся? Что за военно-шахтерская терминология? Знаешь, что будет дальше? Мне-то известно. Дальше ты будешь — «набирать биографию» и лезть в печать. Напечатают, в конце концов. Примелькаешься, заведешь знакомства, станешь своим человеком. Годам к тридцати пяти издашь книгу. Кто-нибудь ее тихонько похвалит. Все. Тут-то тебя и прищемит. Ты честен и бездарен. И — прости — тщеславен. Безнадежное сочетание. Халтурить не захочешь, создать шедевры не сможешь. И устанешь от всего этого: безденежья, неуюта, одиночества, неуверенности в завтрашнем дне, от всех нелегких дрязг литераторского ремесла. И то, что ты сейчас с презрением считаешь рутиной: дом, семья, работа и зарплата, — то покажется берегом обетованным. Нормальная, повторяю, человеческая жизнь счастьем покажется — да так ведь оно и есть. …Примерно так у меня и вышло. Учел бы ты, голубчик, опыт мой, что ли. Чем раньше покончишь со своими наполеоновскими планами, тем лучше. Честно признаться самому себе в поражении, смириться — трудно. На это тоже нужны силы. Постарайся найти в себе эти силы как можно раньше. — Спасибо за советик. Я уж лучше постараюсь найти в себе силы не смиряться. — Почему, — в отчаянии простонал Сухоруков, — почему ты не желаешь мне верить? я ли не читал твои опусы? мне ли тебя не понять! Послушай меня — и в сорок шесть ты при твоей энергии будешь хотя бы заведовать кафедрой — не то что я теперь… Ты должен мне верить. — Я должен вам верить, — медленно повторил Женя, глядя перед собой, — я готов поверить даже, что я бездарь; но почему… еще… когда вы женились? — Он навел взгляд на Сухорукова. — А… — сказал Сухоруков. — Двенадцать лет… — И раньше… -…Она сама ушла от меня. Ты это хотел знать… Позднее я понял, что слишком много от нее требовал. Сильная любовь, видишь ли, накладывает на любимого большие обязательства, к которым тот обычно совершенно не готов. И еще… Ведь обладание любимым зачастую не избавляет от мук неразделенной любви. Женя поднял голову. — Резонер, — выпустил он сигаретный дым, кривя рот. — Я устал от ваших афоризмов, — пробарабанил пальцами по столу… — Неудачный обмен годов на цитаты. Нет, непробиваемое превосходство молодости исходило от него. Учить этого парнишку жизни было все равно что редактировать Бабеля. — Ничего себе в гости сходил. — Женя хмыкнул, улыбнулся. — Нет, — объявил он, — не нравитесь вы мне. — Какой есть, — вздохнул Сухоруков, — что поделаешь. — Я пошел, — ответил Женя и протопал в прихожую. — Уже… — Пора мне. — Женя взял свой рюкзак. — Пора, — открыл дверь. — Заходи, — тупо сказал Сухоруков. — Ноги моей здесь не будет. — Ты не можешь думать обо мне плохо, — торопливо заговорил Сухоруков. — Совесть моя чиста. (Это была правда — почему сейчас он сам себе не верил?). Я все-таки сделал кое-что в науке. Дети у меня хорошие… (Что я несу? — ужаснулся он…). Женя рассмеялся, стоя уже на лестничной площадке. — Прощайте, Евгений Сергеевич. — Он сплюнул. — Ноги моей здесь не будет! — крикнул он и с грохотом захлопнул дверь. Проснулась жена. — Женя, — тихонько позвала она. — Что там у тебя? Никто не отвечал. Она накинула халат и вышла в кухню. Массивный стальной «Атлантик» тикал на белом пластике стола. Никого. В ванной и туалете — тоже. — Евгений, — позвала она. — Где ты, Женечка? Черта с два! Двадцатидвухлетний Женька Сухоруков, романтик, бабник, бродяга, размашисто шагал темной улицей, подкидывая на плече грязный рюкзак. Он посвистывал, покуривал, сплевывал сквозь зубы, улыбался, вдыхая ночную прохладу. — И флаги на бинты он не рвал, — с некоторым пафосом пробормотал он о себе в третьем лице, сворачивая к вокзалу. Его потери и обретения еще не прикидывались друг другом.

Данное художественное произведение распространяется в электронной форме с ведома и согласия владельца авторских прав на некоммерческой основе при условии сохранения целостности и неизменности текста, включая сохранение настоящего уведомления. Любое коммерческое использование настоящего текста без ведома и прямого согласия владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.

По вопросам коммерческого использования данного произведения обращайтесь к владельцу авторских прав непосредственно или по следующим адресам:

Internet: barros@tf.spb.su Тел. (812)-245—4064 FidoNet: 2:5030/207.2 Сергей Бережной (Serge Berezhnoy)