Его разбудило солнце. Жаркий свет заставил сощурить глаза, отвернуться, загораживаясь рукой, выпасть с мягкой перины сна в яркое утро. Он скинул на пол пестрое одеяло, потянулся всем длинным и смуглым телом, смяв цветастую простыню в ужасающих абстрактных узорах — мама очаровалась разноцветным постельным бельем с первого взгляда, а он терпеть не мог буйство красок в собственной спальне. Впрочем, «своей» эта тесная комната с крапчатым каменным полом и некрашеными стенами была разве что на бумаге. Большую часть года он жил в кампусе Хайфского Техниона, каникулы проводил в мошаве, полагая труд на земле лучшим отдыхом душе и телу, а «дома» — в квартире родителей — оказывался случайными набегами. И «его» спальня, узкая и чересчур светлая, с нелепым махровым половичком у кровати и хлипким шкафчиком бледной фанеры не то, чтобы раздражала — воспринималась чужой.

И-и-и-э-хх! Он кувырнулся через постель, одним движением выпрыгнул на пол и начал привычную утреннюю разминку, с наслаждением растягивая послушные сильные мышцы. Наклоны, рывки, приседания — тело повиновалось ему охотно и радостно. Чуть беспокоило, правда, выбитое лет десять назад колено — но тут уже ничего не исправишь… И — отдельно — промять руки и пальцы. Предплечья в веревках вен, неожиданно тонкие запястья, жесткие длинные кисти, загрубелые ладони в следах царапин и пятнах сока, неистребимо пахнущие апельсинами — он собирал их две с лишним недели и по опыту знал, что запах будет держаться долго. Последние несколько дней ему казалось, что все вокруг — одежда, книги, автобусы, дома, женщины — насквозь пропитаны горьковатым оранжевым соком, и даже солнце мерещилось ломтиком пористой кожуры. Уф. В душ.

Вода не успела нагреться, и это было приятно. Холодный каменный пол, холодный и резкий душ… а день обещает быть жарким. Он вытерся зеленым жестким полотенцем, приятно пахнущим свежестью, и как был, голый, прошлепал в кухню. Родители уехали к тетушке Циле — племяннице бабушки зятя, старожилке, с удовольствием пестовавшей новоприобретенную родню, вернуться должны были к воскресенью и смутить он мог разве что Брыську, пегую кошку-девственницу, но ей было все равно.

Он сварил кофе — крепкий и ароматный арабский кофе по всем правилам — без сахара, с кристалликом соли и щепоткой кардамона — и выпил его с наслаждением. Полез в холодильник за безвкусной индюшачьей колбасой, капустным салатом и питой — и обнаружил, что хлеб кончился. Значит придется прогуляться в Яффо — завтрак без хлеба — не завтрак, а в субботу с утра в Бат-Яме можно купить исключительно сигареты и выпивку. Он насыпал в кошачью миску горсть Кити-Кэта, сполоснул чашку и джезву и отправился обратно в спальню. Выбрал чистую футболку и шорты, оделся, скормил грязные шмотки стиральной машине. Стоя у мутного зеркала в прихожей распутал щеткой непослушные длинные волосы, вернулся в комнату за деньгами, обулся, посетовав мимоходом, что ремешки у любимых сандалий вот-вот порвутся… Захлопнул дверь, проверил почтовый ящик — пусто — и вышел на набережную.

Пожалуй, единственным достоинством этой квартиры был первый этаж с выходом прямо к морю — только дорогу перебежать и ты на пляже. Шумная набережная с бесконечным круговоротом витрин и автомобилей, круглыми желтыми фонарями, краснокаменной мостовой, изящными пальмами и белыми цветами вдоль поребрика — забавляла его — как прогулка по джунглям. Он протолкался сквозь пеструю толпу — в субботнее утро все жители городка считали святым долгом выйти на местный Бродвей, обогнул пустырь, выбрался на шоссе и в очередной раз удивился, насколько серый, угловатый арабский квартал отличается от еврейского шума. На всем — домах, машинах, редких деревьях — лежала печать затхловатой пыльной заброшенности — будто не город, а груда вещей в антикварной лавочке… Даже воздух прохладнее — как в подвале.

Приветливый толстый араб, хозяин лавочки, почему-то помнил его в лицо: «Шалом, руски! ? Хлеб оказался свежим, но любимого пива не завезли — как в России. Скучно. Домой — мимо мечети, мимо огромного эвкалипта с серо-зелеными листьями и корявым потрескавшимся стволом в три обхвата, снова по набережной… К морю спуститься, что ли… Нет, уже жарко и народу на пляже — апельсину негде упасть. Снова в почтовый ящик — пусто.

Конечно, через И-нет письмо дойдет быстрее, но вылезти в сеть удастся только через три дня, уже в Хайфе. А слова на бумаге почему-то сильнее радуют. Можно подержать в руках мятый листок, вглядеться в почерк — он порой говорит не меньше, чем буквы… В России у него осталось много друзей, и в первый год репатриации не бывало недели без писем. Теперь у всех свои дела, учеба, работа, даже семьи… И с той стороны не понять, как важны эмигранту эти тощие конверты с обрывками новостей. Они означают: «Помним, скучаем, ждем. ? Ладно, завтрак — и за работу.

Два часа на чтение вслух с синхронным переводом текста — невозможно жить в стране, не впитав всех тонкостей языка. Сложнее всего, а потому и полезнее браться за стихи… «Баю-баюшки-баю, колыбельную поют звезды в небе, облака смотрят в окна свысока…» Знакомые строчки. Наверняка, перевод с русского на иврит примерно тридцатых годов — тогда даже «Катюшу» перевели, да так, что она теперь стала еврейской народной песней… Ужас.

Перекур, глотнуть холодного сока — и за гитару. Без тренировки грубеют пальцы, перестаешь чувствовать инструмент — а играть, не понимая гитары, все равно, что насиловать пьяную девку. И песня в задумке есть… Он перебирал аккорды, вслушивался… Не то.

Ему хотелось сыграть Иерусалим. Точнее, первый взгляд на него. Широкие спины холмов, выступающие из тумана, шершавые желто-розовые стены и черепичные крыши зданий, невесомое кружево цветущего миндаля, лоскутное одеяло базара… Застывшее время в квартале Меа-Шеарим, мелодичную птичью горечь языка идиш, почти забытого в миру. Живую древность Старого Города. Монастыри и мечети, базары и обелиски… Разделенное надвое сердце страны. Не то. Возвышенная шелуха вместо сути. Не звучит, не ложится, не хочет звучать. Что с этим прикажете делать? И жара невыносимая — вроде сентябрь к концу идет, а не продохнуть. Ну и черт с ним.

Пробежавшись взглядом по полкам, он выбрал кассету Силли Визарда и «Путешествие в Страну Востока». Включил музыку и вытянулся на постели. Успеется еще… Перелистнув страниц десять, не заметил как задремал, разомлев от жары.

Проснулся в седьмом часу вечера, с головной болью. Пропотело пузо, на котором устроилась дрыхнуть наглая кошка. Залетный комар пребольно укусил в шею. Вода в душе нагрелась и стала противно теплой. Искупаться сходить, что ли…

Жара почти спала. До заката оставалось часа полтора, длинные тени пляжных зонтов расчерчивали песок дивного акварельно-коричневого тона. Людей у моря почти что не было. Пара припозднившихся старушек в шезлонгах, спасатель на вышке, неизбежные влюбленные…

Он бросил сумку на прелый песок, обернулся на запах духов… Какая кукла!

Буквально в двух шагах от него возлежала на надувном матраце девушка. Именно возлежала с ленивой грацией кошек и королев. Лет… не больше двадцати, роскошные кудри (он долго не мог привыкнуть, что у каждой второй женщины в стране — прекрасные волосы), бронзово-смуглый загар, плавные, ровные линии спелого тела, длинные ноги с точеными щиколотками, узкие ступни. Низкий чистый лоб, родинка на скуле, терпкие на вид вишневые губы, маслины зрачков за решеткой густых ресниц…

Кажется, она сабра — коренная израильтянка. Эти девицы выбирают пару себе под стать — высоченных широкоплечих местных парней и не смотрят на чахлых, бледных и бедных русских. Но его уже с год, как путают с израильтянами — даже от акцента удалось избавиться. Ни кожей, ни рожей, ни женской лаской не обделен… Так пуркуа бы и не па?

Он бросил на песок полотенце, разделся неторопливо… Потянулся, гордясь безупречным торсом. Картинно встряхнул волосами немногим хуже, чем у нее, снова стянул резинкой непослушные жесткие кудри. Сначала медленно пошел к воде, но зайдя по колено в море — ласковое и теплое, как молоко — не удержался, рванулся вперед, побежал, оттолкнулся, поплыл… Волны тыкались в него как щенки, слабый ветер ерошил волосы. Сладкий вечер — залог доброй ночи… И альбатросы на горизонте. На берег он не смотрел, но спиной чувствовал, что девушка тоже наблюдает за ним…

Выйдя на берег, он постоял с минуту, ловя последние капельки солнца. Отряхнул песок с тела, вытер волосы. Подошел к девушке. «Хочешь познакомиться» — в стране было принято задавать прямые вопросы — сейчас или нет, или… «Меня зовут Шула, а тебя как? ? Он присел рядом с ней на прохладный песок. Начался разговор — беспредметный, приятный треп.

Она служит в армии, сейчас отпуск на выходные, когда oтслужит хочет съездить в Америку, а потом стать моделью. А ты служил в армии? Учишься? Много теряешь — знаешь как весело! А шрам откуда? Ты что, дрался потому, что еврей? Ах, из России? Не похож. А правда, что у вас… Ему захотелось сплюнуть — за три года жизни в Израиле ему тысячу раз, не меньше, задавали дурные вопросы про белых медведей на улицах славной Москвы. Он сдержался, перевел разговор на музыку. Нет, джаз она не любит, рэйв круче. Сейчас такую прелесть по радио крутят — отпад! Он сменил тему еще раз, предложив отправиться выпить пива. Подал руку, когда она вставала с земли, проверяя по доверчивости ладони произведенное впечатление. Да.

На набережной толпился народ, почему-то снова стало жарко. Шула уже держала его под локоть, щебетала, рассказывая о сослуживицах, о порядках в казарме, о планах на будущее. От разговора пахло апельсиновой жвачкой. Он поддакивал уныло, прятал зевки в кулаке. Все было слишком легко и потому совершенно неинтересно. А как можно спать с женщиной, если не о чем с ней говорить. То есть в шестнадцать лет наверное можно… Но ему уже двадцать восемь. Он распрощался с Шулой, ссылаясь на неотложные дела, взял для приличия телефончик, через двадцать шагов выкинул в урну бумажку.

Зашел в бар на углу, выпил две кружки пива, поболтал от нечего делать с американским матросом — один бог знает, как его занесло в Бат-Ям. Да, страна безопасная. Налоги высокие. Шлюхи дешевые. Пиво никуда не годится. Сыграем! Он обыграл матроса в дартс, на выигрыш поставил ему же джина и поплелся домой.

В почтовом ящике пусто. Квартира тоже пуста, и это к лучшему. Он сел на пол, не включая света. Взял гитару, начал играть… Не то. Недописанная песня упорно не желала стать настоящей…

В Питере сейчас листопад… Улицы прозрачные, как нарисованные. Небо чистое — не низкое и синее как здесь — а отстиранного почти добела голубого оттенка. Соленым промозглым ветром тянет с залива… лужи по утрам уже подмерзают, покрываясь хрустящей корочкой — как же весело взламывать ее каблуком… А здесь за три года он видел снег два с половиной раза.

Не выдержав, он взялся за телефон. Восьмерка, гудок… Нет дома. Переехал. Вы не туда попали. С полчаса он пытался пробиться в Питер, застать хоть кого-то из старых друзей. Потом спустился на улицу за бутылкой «Кеглевича».

Пил на брудершафт с зеркалом — кошка обиделась и составить компанию отказалась. Пил, почти не пьянея, не понимая, откуда тоска, чем ему не живется в его еврейской стране. Природа — живая и чудная, хочешь море, хочешь пустыня, хочешь леса и джунгли. Люди — по-настоящему добрые, сильные и открытые. Города — как стекляшки в калейдоскопе — все времена на ладони. Можно жить как угодно, где хочется, можно ходить на концерты и читать книги, можно собирать апельсины на бесконечных плантациях… Он любил эту страну и мечтал о ней — почему же теперь тянет биться башкой о зеркало, изнывая от черной тоски. Боже, за что не оставил в покое?

Он уснул поперек кровати, не сняв сандалий. Снились кошмары, липкие и пустые — коридоры, погони, пленные… Посреди ночи проснулся от тошноты, проблевался, залез под душ, полегчало. Открыл окно, уселся на подоконник, вдохнул свежий воздух — соленый и мокрый. Небо синело густо, без звезд. Фонари не горели. Шелест моря перекрывал все прочие звуки — будто на тысячу миль вокруг ни души….

На цыпочках, боясь спугнуть настроение, он подкрался к гитаре, провел пальцами по струнам. ОНО!!! Вот мелодия — неспешный верблюжий шаг, перезвон колокольцев, пустыня, костер на песке, караван… Эвкалиптовый ветер, глоток росы, запах дыма. Пройдет ли верблюд сквозь Игольные Уши, если конечно дотянет до них… Он уснул почти с рассветом — опустошенный и спокойный. За окнами полил дождь — первый за этот сезон. И может быть поэтому приснился Питер…

Маленькая квартира в огромном доме, почти под крышей… Две комнаты на него и подругу и сколько придется гостей (меньше трех отродясь не бывало). Сумасшедший бардак, инструменты по стенам, картины, плакаты, афиши, бесконечное количество милых безделушек из дерева, кожи и глины, разбросанных где повезет… Ему двадцать два, он молод, влюблен и счастлив.

Сладкое утро щурится в пыльные стекла, подушка пахнет яблочными духами. Постель нежна — что может быть мягче застиранных старых льняных простыней. Сегодня — прощание с лесом, последний выезд в сезон. Через неделю концерт, через две — очередная повестка в армию. Дни опадают, как яблоки — надо спешить.

Входит подруга — звезда с мягкой шерсткой вместо лучей, приносит крепкий чай в старинной фарфоровой чашке. Садится рядом, гладит по голове, ласковая, родная, теплая… Из-за стенки слышны голоса — гости уже проснулись. Пельмени пахнут с плиты, чай заварен, за хлебом сбегали. Завтрак, кружево разговоров, перезвон молодых смешинок. Гости торопят — время не ждет. Рюкзак, кроссовки, гитару в чехол — пора.

Шумной толпой — из подъезда, промозглый ветер в лицо, солнце едва проглядывает… Луженые глотки заводят рэггей — питерский рэггей замерзших негров. Прохожие смотрят искоса, но кому какое дело до нашей любви? Он и подруга отстают на три шага — гляди какой клен… А вот первый лед на луже. Он улыбается безмятежной и нежной своей подруге, шагает вперед… Льдинки хрустят под ногами — чуть слышно, не громче, чем падают листья на город в последнюю ночь сентября…