Я повторяю и повторю, тысячу раз, Господи, на двух языках мне родных, я прочту Тебе «Отче наш», и опять прочитаю, но вновь до конца не пойму.

Этим первым утром в июле 1969 года я прочту, наконец-то другую молитву, свою, а не ту, что мы получаем в наследство. Мне нужна будет сверхоткровенность, странная, не привычная людям. Ну не просить же, чтоб не закрылись мои глаза. Нелепость, они закроются даже у тех, кто видит, у миллионов людей, — несчастных, неумных и злых. Ведь течение времени — цепь из следствий причин и случайностей, — и просить у кого-то пощады — это просить, чтоб изъяли звено из железной цепочки судьбы. Абсурд. Нет звена — развалилась цепочка. никто не вправе этого попросить. Я не поверю, что мне могут проститься грехи. Прощает кто-то другой, но я знаю, что спасать себя — только мне. Избавить меня от лени и нерешительности? Но я тешу себя надеждой, что я сам избавлюсь от них, если нужно. Я смогу проявить смелость, которой нет и в помине, я смогу проявить терпение, которого во мне нет, даже заставить себя выучить что-то такое, о чем знаю мало или только догадываюсь. Еще бы хотелось, чтобы меня вспоминали как друга, чаще чем как поэта, чтобы кто-то другой, повторяя ритм Дунбара, Фроста, человека, смотрящего в полночь на кровоточащее дерево, Крест, вспомнил бы, что впервые услышал его от меня. Остальное меня не волнует, я верю забвение не задержится. Мы не знаем даже на чем держится наша Вселенная, — быть может на наших добрых мыслях и на справедливых делах? — нам никогда не узнать.

Я хочу умереть весь, я хочу умереть вместе с ним — со своим телом.