Река, травянистый берег, сверкание плеса под солнцем — «созерцание быстротекущей воды и буйных трав крайне полезно, особенно для печени», — плывущий человек, и внезапное ощущение окрашенности звуков: грохот реактивного самолета ослепительно пунцовый — «пунцовый цвет, как никакой другой, способствует игре чувств и неге», — вторая цитата из прочитанной когда-то фантастической повести о профессоре-чародее, и недоуменный смех — почему вдруг вспомнилась эта повесть? и чувство неотразимого очарования и красоты собственного тела. «Женщина вашего типа в тридцать первое лето жизни достигает такого великолепия, что должна принуждаться к ношению строгих покровов, ибо один ее вид способен лишить рассудка не токмо повесу, но и обремененного семейством почтенного горожанина», — третья цитата из бесшабашно-ироничной повести, и пронизывающий тело солнечный жар, влажность и как бы дрожь примятых стеблей, ощущаемая кожей страстность, с какой они тянутся расти и плодоносить, а пловец между тем приближается — желтые всплески рук на розовом фоне замирающего грохота.

— Вы позволите причалить в вашей бухте?

— Увы, не могу предложить бухту, и бережок, сами видите, как дамба.

— Фу, какое индустриальное словечко! Совсем не подходит к этому элегическому уголку. Не понимаю, как можно возлежать у подножия вековых вязов, среди таких роскошных зарослей, и держать в памяти дамбы или, скажем, эстакады…

Должно быть, он тоже все видит ярко-пунцовым, во всяком случае, игры чувств в его голосе достаточно; под его взглядом она осязает вызывающую урезанность своих купальных доспехов.

— Вы нимфа реки или этих райских кущ?

Высокая спортивная фигура, и над сильными плечами — непропорционально маленькая голова, облепленная мокрыми светлыми прядками, как тиной. Выбираясь на берег, он повернулся в профиль, и она увидела срезанный затылок на одной прямой с шеей. «Удавчик», — слово, соединившееся с представлением о гладкости этой матовой кожи, явно знакомой с кремами. Он гибко прилег на траву, не совсем подле — извольте, я не назойлив, — воспитанный мужчина, олицетворение ухоженности, из-за чего весьма затруднительно определить возраст: под сорок или под пятьдесят?

— Вода сегодня не касалась ваших пышных волос, значит, вы нимфа лесная.

— Точно. Насколько вы могли заметить, у меня отсутствует чешуя.

Смех у него довольно приятный, а нос кривоват, и эти белесые бровки…

— А вы зря так по-городски беспечно подставляете себя солнцу. Оно коварно. Можно покрыться и чешуей, с непривычки.

Нотки превосходства. А сколько достоинства в позе — отдыхающий Персей. Надо встать и взглянуть на него сверху вниз. Откуда приплыл, тщательно выбритый викинг? Наверняка считает себя превосходным пловцом. С непривычки, говоришь… Она поворачивается к нему спиной, делает шаг к обрыву, ощущая спиной взгляд, каким он охватывает ее рослую, с округлыми бедрами фигуру — излюбленное украшение фламандских чувственных полотен. Прикосновение воды подобно острому толчку — восторг и сладостный зуд в каждой мышце, и страсть, с какой по-сумасшедшему разбрызгиваешь воду, подминаешь ее, ударами ног легко посылая тело вперед, дальше, дальше — жаль, река узковата; ах, как благоуханна, нетронута береговая поросль!.. Такого лета что-то не припомнится.

Зато сколько последних лет смазалось в жутковатую полоску тусклости… В голове покрикивают зловещие голоски бесенят и сливаются с неуместным тарахтением моторки… не уходи, пожалуйста, восхищающее впечатление идиллии! Не оглядываясь, плыть, плыть по середине реки — замри, мотор!.. И замер где-то у берега, запоздало накатившая волна плавно покачнула, разгладилась… я плыву в елее твоего созерцания, и вода — не слезы более… Опять моторка — теперь уже не с тарахтением, с завыванием настигающая.

— Отменно держитесь на воде! Вы изумительно пластичны.

Персей свешивается с кормы; матовые плечи и голубой бортик лодки, сверкание плеса под солнцем, нестерпимое для глаза, а волна завораживающе приподнимает, укачивает.

— Чтобы вам не пачкать ноги тиной, пожалуйте к нам — доставим вас к причалу. Ваши вещи я прихватил.

Наглость, заслуживающая оплеухи.

— Верните-ка!

— И вы возложите их на ваши роскошные волосы и поплывете — нимфа с узлом на голове.

Она ухватилась за бортик, рывком выбросила тело из воды, потянулась рукой к свернутому платью на скамье — он приподнял ее, и она очутилась в лодке: взвыл мотор, крен, от неожиданности она неуклюже валится набок. Сконфуженность вместо ярости, и его обезоруживающая улыбка, и резко-повелительное, с мгновенно ожесточившимся лицом:

— Лежать! Не двигаться!

Еле подавленный взвизг. И вдруг он хохочет — где тут самой удержаться от смеха…

— Приготовились к худшему — признайтесь? Попасть в объятия пирата… Увы, приключение кончается — причал.

Открывшийся за поворотом луг со стогами, люди возле опрокинутой лодки, настил на воде и великолепный сенбернар на настиле — белоснежная грудь, светло-коричневый с шоколадным бок и белая лепеха вокруг глаза… она не может оторвать взгляда от собаки, пока человек у штурвала выруливает к причалу, толчок, и вдруг она замечает: сенбернаром она любуется вместе с Персеем, плечом к плечу.

— Ажан, это наша гостья.

Огромный пес со щенячьи глупым выражением на морде уморительно тяжко подскакивает — она вся вздрагивает от хохота, разметавшиеся волосы застилают глаза.

— Какой ты милаха, Ажан! Эта наивная морда! Эта лепешка!.. Восхитительно!

— Не правда ли, классический окрас? Истый представитель своей породы.

Под руку с ним она ступает на причал.

— Бесподобный окрас! Я бы его написала… вместе с его отражением в воде… да, обязательно с отражением!

— Так вы художница? О-оо… Я бываю на выставках — фамилию нельзя узнать?

Выражение тонкой иронии на лице викинга, и спешащие к ним люди, и услужливо-негромкое из моторки:

— Далмат Олегович, так я за рыбой?

И властно, без поворота головы, брошенное:

— Да!

И повторенное подбежавшими его имя, отчество, а пес вдруг тыкается влажным носом в ее колено, и она сквозь смех выговаривает:

— Щастная.

— Частная?

— Не Частная и не Счастная, а — а щи! — Щастная, прошу не путать… — они оба хохочут, его рука легонько придерживает ее локоть, подбежавшие — двое парней и пожилой симпатичный дядька — восхищенно смотрят на нее, а Ажан, вдруг взбрыкнувшись, боком валится на ее бедро: она едва удерживается на ногах, подхваченная Далматом Олеговичем.

— Вы не казачка?

— Донская.

— А я — кубанский! Моя фамилия — Касопов. На Кубани стоит маленькое старинное селение Касопы. Искаженное слово «касоги». Так звались древние предки казаков. Не верьте, что мы произошли от беглых расейских холопов.

— Ну, если вы настаиваете…

— Я настаиваю, — он шутливо нахмурился, — чтобы вы назвали ваше имя.

— Разочарую вас. Ничего касожского в нем нет. Алина Власовна, всего-навсего.

Всего-навсего? Алина — поэтичное имя, простота и плавность, чуток меланхолии, а Влас — это от Велеса, языческого бога: наверняка обитает в здешних местах, притворяясь, скажем, пастухом, а его русалки выдают себя за заезжих художниц — кстати, маринисток или пейзажисток? Ах, всего помаленьку!.. И чем же она пишет — маслом? А- а, предпочитает акварель! И пастель тоже? Интересно… Нет-нет, он не художник, но чувствует призвание мецената. Кто по роду занятий? Распорядитель, так сказать. Шутка. Он — начальник строительства местной АЭС, всего-навсего. «Вон почему, — подумалось ей, — эти угождающие люди…»

Она откуда — из Ростова? Новочеркасска? Волгодонска?.. Из Табунского? Зачем морочить ему голову: Табунский — здешний хутор, там, конечно, прелестно, но он что-то не помнит в Табунском вернисажей. Ах, родом из Табунского, это другое дело; приехала погостить у родителей — очень мило, но в данный момент она его гостья… Итак Ажан ей представлен, а это Петроний Никандрыч — дядька (какие пышные усы у него!) улыбается добрющей улыбкой. А эти ребята: оба Шуры или оба Васи, впрочем, неважно. А вон там, за лугом, алеет крыша — это его дача, мозаичную черепицу в специальной упаковке везли восемьсот километров, но ей как художнице будет особенно интересно взглянуть на его коллекцию камешков: хризолит, диабаз, яшма…

Он говорит о дорогих камнях, кораллах, янтаре со смаком (вот-вот поцелует кончики пальцев), а от стогов пахнет головокружительно терпко, и травы как бы на глазах тянутся вверх, ухо слышит шевеленье корней в жирном черноземе, хочется впиться зубами в сочные стебли: кажется, заструится нектар — приторно-сладкий, тяжелый мед. В поисках жаворонка глаза поднимаются к небу — глубокому, синему, там скользит четко очерченный ястреб.

— Зачем же так, позвольте… — в голосе Далмата Олеговича необычайная мягкость: он протягивает ей полотенце — собираясь обуться, она машинально потерла ногу о ногу.

Она мотает головой, но невольно подчиняется и, обмахивая ноги полотенцем, опирается на галантно подставленный локоть.

Интересно, он просто бабник или… Судя по всему, на даче один — жена где-нибудь в городе… а может, разведен, свободный мужчина с осанкой патриция… Он встретился с ней взглядом — обратила ли она внимание на цвет его халата? (Халат заботливо подан Петронием Никандрычем.) Цвет гнилой вишни, не правда ли, своеобразно? утреннее мужское кимоно, из Саппоро. А что — она действительно художница? Ну-ну, это он так… А платье совсем ни к чему сейчас натягивать — на даче она примет душ, переоденется.

Пожалуй, он прав. Раз уж он угадал в ней нимфу, она пройдет по лугу без платья. Колоритная группа — викинг в мантии цвета запекшейся крови, полуобнаженная дева, царственный пес и усатый дядька…

И, глянув на себя со стороны, она внутренне хохочет: оказывается, она еще способна на экстравагантность. И на ликование тоже. А почему бы и нет? Прихотливая истома позднего утра, остроупоительное ощущение жизни и наслаждение шагать по лугу и дышать. Свободно дышать… Целую вечность не бывала здесь летом. Пять… нет — шесть лет. Проходя мимо стога, она выдернула травинку, стала жевать. Легкая жажда и кисловатый вкус травинки вызвали представление о кумысе, известном лишь по книгам, оторопело услышала, что смеется и довольно громко.

— Чему вы?

— Увидала себя в степи доящей кобылицу.

— А что — вполне гармонируете с такой ситуацией. Степь, табун… Вашей натуре присущи удаль и бескрайность. А мне больше импонируют здешние плотные лесопосадки. Люблю надежность. На тридцатилетие Победы меня приглашали в Нальчик. Рядом, в Долинском с его целебными ванными, — чайные розы, плодовый сад, ореховые деревья в три обхвата, атмосфера непоколебимой устойчивости. Патриархальность, тишь. Нас обслуживали девицы не старше шестнадцати: муслиновые туники до пят, под ними шальвары, но все совсем прозрачное… Подносили халву разных сортов, рахат-лукум и ка-а-кой шербет!..

— Да вы просто змей-искуситель.

Они уже возле дачной изгороди, и тут на луг выкатывает авто.

— Гости съезжались на дачу, — произносит Касопов с неудовольствием.

Шорох шин по траве, лающий Ажан, чета из «жигулей»: обоим под сорок, он с пухлыми волосатыми ручками, которые непрестанно движутся; она сдобная; рыжая челка, золотой кулон на полной шее. Привет! Ах, привет! Чудесненькое утречко! Безусловно! Разве что солнечной радиации чуток лишку, чревато

мутационными изменениями в потомстве: в третьем поколении может появиться альбинос. Неважно, лишь бы не австралопитек. А что вы имеете против австралопитека? Австралопитек с умом, по нашим временам, — венец мечтаний: великое здоровье и жизнестойкость! Все — Далмат в своем амплуа! Безусловно, и в форме тоже. Встал в шесть? Тебя надо лишать воскресений! Проплыл свои километры? Разумеется. И сплавал сегодня не только за очередной порцией здоровья… поворот головы в ее сторону, а гость и так уже неотрывно на нее смотрит… пристальный взгляд его спутницы.

— Анатолий и Антонида. А это — Алина. Можно без Власовны?

Занятно, какое выражение будет у Антониды, если сделать сейчас книксен в этом почти призрачном купальном костюме?

— Не знаю, как с мутациями, но от твоей жары, Далмат, я разомлею…

— Млей на здоровье, Антоша, или боишься — не заметит? — Анатолий разглаживает на животе сорочку натурального льняного полотна, что вкупе с джинсами подчеркивает сомнительные пропорции фигуры. Антонида, внутренне кипя, разворачивает конфету перед равнодушной мордахой Ажана.

Хозяин глядит на часы:

— Четверть одиннадцатого — время второго завтрака.

Алина берет у Никандрыча сумку с вещами:

— Так я в ванную? — направляется к дому, цокая каблуками босоножек по узорным плиткам дорожки. Хозяин предупредительно ее обгоняет, а навстречу с веранды сходит сухощавый, чем-то напоминающий моряка на покое: смуглое, почти коричневое лицо, тщательно подбритые усики под внушительным носом, загорелые ступни в плетенках.

— Доктор Иониди, — хозяин с полуулыбкой слегка наклоняется в сторону человека, — друг моего отца и винодел-любитель. Юрий Порфирьевич, я вам привел больную, она жалуется на водобоязнь.

— Возьму и выдам! — Иониди поиграл глазами. — Я не тот, кем меня хотят представить. Я терапевт, а не психиатр, мои дорогие, и нам здесь хватает вдоволь одного больного Пет… Петрарки.

— Петрония, Юрий Порфирьевич.

— Пусть будет так, — Юрий Порфирьевич промокает платком усики а ля Микоян, бросает взгляд на вставшего поодаль Никандрыча, благодушно улыбающегося. — Ровно в одиннадцать будем измерять ваше давление, будьте готовы.

— Да мне что, Юрий Порфирьевич, я всегда…

— Путаешь гарниры, — закончил несколько неожиданно и безапелляционно Касопов, — сегодня завтрак номер восемь, так что напряги усилия и не передержи яйца, — и, обращаясь к ней: — Перекаливать яйца — хроническая и, боюсь, роковая ошибка Петрония.

— Почему роковая?

— Постоянство в ошибках — привилегия некоторых мужчин и красивых женщин, а у таких, как наш милый Петроний, это попахивает склеротическим тленом безнадежности.

— А сами склероза не опасаетесь?

— Что?

— Питать слабость к яйцам в вашем возрасте…

Они вошли в прихожую, в нише Касопов подхватил двухпудовую гирю, стал выжимать. Выдохнув: «Десять!» — толкнул гирю в угол, эффектно распрямился и распахнул перед ней дверь ванной.

Сверкающий кафель стен, волчья шкура на полу, вычурные полки с набором шампуней на самый взыскательный дамский вкус, ворсистые полотенца и льняные расшитые утирки, три зеркала в резных ореховых рамах. Утопленная в полу огромная ванна. И среди этого парфюмерно-галантерейного разгула — телефонный аппарат на инкрустированном янтарем поставце: сочетание изощренного культа тела с деловитостью… Неужели тут хозяйничает не дама? Краски для волос и даже перекись водорода… интересно бы глянуть на жену этого утопающего в неге Персея… Сколько лет не попадалось такое мыло?.. аромат сохраняется не меньше трех дней… лаванда, розовое масло; каждая вещица вопиет о лелеемой плоти — как не почувствовать в этой ванной, в каком незаслуженном пренебрежении было у тебя собственное тело… Обидно до растроганности.

Будь ты проклята, незыблемая освященная Бедность! Комнатка в коммуналке, полуподвальная мастерская. Корм и слава давно распределены, и таланту оставлено лишь раздумывать, кому он этим обязан: завистливой злобе или злобной зависти? Раздумья вгоняют в блеклость безразличия: шагнуть в небытие?.. Ледяной смех над бессилием.

Крылья для бегства — лучшее средство…

В одно утро ты выглядываешь на улицу и вдруг ловишь себя на желании выпить стакан газировки у облепленного пчелами автомата… пена, газ, щекотка в носу, слепящее солнце, шипенье сковородки за чьим-то окном, кухонные запахи, ярко-зеленый лук в чьей-то кошелке и приступ смешливости, и чувство — саднящее на миг отпустило! Крылья для бегства — лучшее средство от болезни сердца… Крылья заменила «Ракета» на подводных крыльях, устремившаяся вверх по Дону; от пристани до Табунского на попутке, в обществе небритого угрюмого мужика в кепке, погруженного в мысли об ожидающей его пятерке. Пыль в окно, незаметно проглоченные ухабы петлявшего проселка, мать, отец… вечер с ними. А спозаранок — на реку! и вот ты — ни много ни мало — в изысканно оборудованной ванной некоего начальника строительства, мецената или кто он там еще. Как же отомстится ему за то, что приходится выходить сейчас к его гостям в простецком розовеньком платьице!

Он скромно ждет в прихожей, ни следа лоска: отнюдь не отутюженные цвета хаки брюки, канареечная рубашка, одной пуговицы не хватает, и эта улыбка… вот каким вы бываете, милейший Далмат Олегович.

— Я не слишком навязчив со своим… гостеприимством?

И это-то надменный хозяин?! Если она сейчас назовет его очаровательным — покраснеет. Наверняка. Она вдруг делает книксен — ему одному.

— Пожалуйста, — говорит он тихо, — по лестнице наверх.

Сконфужен! Потупился в смущении… у нее нет слов!

Голоса гостей на веранде, лай Ажана, куча обуви в углу прихожей — и, между прочим, ни одной женской пары, и на вешалке тоже ничего женского.

Она взбегает по ступенькам.

— Однако, как мило! Милый домик, милая лесенка! милый… чердачок!

— Вы правы.

— Что-что?

— На кабинет он не тянет.

— Почему же?

— Дилетант сведет любой кабинет к чердаку.

— Это что — поза или саморазоблачение?

— Истина.

Любопытно. В неожиданно скудно обставленном мезонине он похож на художника. Художника в полосе неудач. Апатия, разочарованность, а глаза одухотворены талантом. Уставшим талантом.

— Что это в столь претенциозно черной рамке?

— Мне ли вам объяснять? Портрет под названием «Энтузиаст».

— Ка-а-к? Убили!

— Шоссе Энтузиастов, Площадь Новаторов… Вам страшно? Не потому ли, что за этим — тайна египетских пирамид, сфинкса? тайна жрецов майя, неисчислимых человеческих жертвоприношений? Ваш страх — страх высокий. Священный. Энтузиазм, оргазм — нечто высшее и в то же время низшее…

— Поэтому автор так старательно зачеркивал свое творение?

— Вас смущает хаос. Отметете лишнее — и увидите позитивное.

Она всмотрелась. Замысловато закрученной линией — перо ни разу не оторвалось от бумаги — было выведено лицо.

— Заметили, как подмигивает? — спросил он.

— Идиотски.

— Это можно понять как предсмертную агонию. И как оргазм.

— Ваш художник — очень злой человек. Это вы?

— Мой брат. Он цветовод по профессии, а в графике любитель. Я попросил его изобразить энтузиаста, овладевающего земным шаром… а брат так любит цветочки!

Его усмешка, и эта черная рамка картины. И вдруг он подмигивает, как тот, на портрете.

— Не надо так со мной, при чем тут я… вы… вы очень…

— Несчастлив? Да, мне плохо. Но от меня не ушла жена, я ничем не болен, я силен, талантлив, признан, обожаю кухню, охоту, красоту…

— Все вместе?

— Именно. Пойдемте вниз — Петроний вот-вот передержит яйца.

— Погодите. Ваше… амплуа? Все-таки занятно…

— Сумейте занять женщину, и она будет вашей.

— Ну, это уже пошлость!

Она резко повернулась, почувствовав скуку.

— Это сказал Стендаль.

— Я говорю о вашей пошлости.

— Не уходите. Дело в том… что мы добрались до сути — мне плохо по причине пошлости.

— Пресыщенным патрицием вам лучше бы предстать в той вашей вишневой тоге…

— А это уже щипок с вывертом, Алина Власовна! Добавьте мозаичную черепицу, Петрония, коллекцию камней — поинтересуйтесь, не высыпаю ли я их в чашу и не погружаю ли туда руки? так, кажется, делал герой одной известной книжки?.. Нет у меня никакой коллекции — мне вот так хватает этой дачи, завтраков номер восемь и прочего антуража! Патриций… Вы знаете, что такое начальник строительства атомки? Объяснить? Или представили сами? Ну, взгляните, взгляните же на меня вашим художническим глазом, напрягитесь! Похож я на патриция?

На переносице у него влажно блеснуло, он стоял перед ней чуть пригнувшись, нервный, злой до исступления, и медленно сцепил руки. Она подумала, какие они, должно быть, сильные: согнуть кочергу, сломать подкову или что там еще делали силачи прошлого — это весьма шло ему.

— Психика под постоянной магнетической щекоткой, вырываешься — куда? Разумеется, на дачу, куда ж еще? на даче, как положено, все дачное: компания, рыбалка, уха, коза в сарае — для утренних сливок… вот садик никак не разведу… Может, оно все и неплохо, но… Сдвойте в этом словечке «н» — и что выйдет? Понукание, адресованное лошади. Опять — пошлость? или что-то другое? Что делать, если я так вижу? Посоветуете бег, йогу, иглоукалывание, питие всяческих травок?.. Раскопал рецептуру китайской гимнастики — насчет полезности иногда побиться головой о стену. Увлекся, вдруг узнаю: уже бьются, уже модно! Как быть-то, Алина Власовна? — он рассмеялся и сел на пол.

Теперь, ей показалось, она поняла, почему у него не кабинет, а чердак — с единственным стулом и даже не с диваном, а с брошенным на пол диванным верхом.

Он перехватил ее взгляд.

— И это пошло. И паутина в углах — тоже. И черная рамка, и рисунок. Из неприятия пошлости я даже ни разу не женился. Хотя одинокость видного мужика — опять же пошлятина. А ежели так, ежели все пошлятина, так сделаю, по крайней мере, ее кричащей — с завтраком номер восемь, потому как мозаичной черепицы явно маловато.

— Осталось обозначить пошлостью и все то, что вы тут сказали.

— Вы правы. Но напрасно поспешили с упреждающим ударом — в вас я ее не вижу.

— Необыкновенно вам признательна!

Она сделала книксен — на сей раз с такой церемонной грацией, что он захохотал и вскочил с пола.

— Вы гениально ироничны! Вы…

— Обворожительна, во мне столько изящества, утонченности — чего еще? вы такой не встречали и так далее… Но как же быть с вашим пошловидящим оком?

— В отношении вас оно зажмурено — вон, как на портрете.

— А второе — незажмуренное?

— О, о нем не беспокойтесь, оно всегда устремлено только на меня самого, я не могу обделить себя вниманием.

— Представьте, я как-то уже сумела это заметить.

Оборвав смех, она вдруг почувствовала — он вот-вот привлечет ее к себе, а ей не захочется отстраниться; она ощущала его дыхание на волосах, и было хорошо. Так хорошо, как давно не было.

Он медленно поднес ее пальцы к губам — она мягко высвободилась.

— Спустимся…

— Зовете в пошлость?

— А вы — нет?

— Я — нет.

— Я переживаю за Петрония — он что-то там передержит…

Смеясь, едва не взявшись за руки, они спускались по лестнице, он прошептал:

— Если уж нам предстоит повращаться в пошлости, давайте что- нибудь отмочим? Душа требует разгула! Вы, скажем, не вы, а… а жена моего министра. Сегодня вы ушли от мужа, и теперь меня ждут месть, крушенье карьеры и прочее… Играем?

Она кивнула, изумляясь себе. Странно, как неудержимо потянуло в игру. Душа требует разгула! Захлебываясь нетерпеньем, мгновенно войдя в роль, первой шагнула на веранду, дерзкая, упоенная собой; с усмешкой: «А мне наплевать!» — прошествовала мимо стола, обтянутая куцым розовым платьицем, у двери повернулась на каблуках. Анатолий, нависнув над столом пухлым животиком, накладывал из салатницы себе в тарелку, Антонида слушала Иониди, рассказывающего медлительно, с жестами. Все трое оборачиваются к ней: интерес Анатолия, ревнивый взгляд Антониды, сбившийся доктор.

— Далмат, а что если он примчится сюда? — она возбужденно хохотнула, скользнула взглядом по гостям. — Думаешь, его остановит присутствие посторонних? У него же нет тормозов!

Она вышла на крыльцо, всматриваясь в даль за лугом и стогами, как бы ожидая опасности именно оттуда, наслаждаясь игрой, какой-то восторженной взбалмошностью, наслаждаясь днем, лучше которого не вообразить. Захотелось раскинуть руки и потянуться — нельзя: видят с веранды. А над двором обволакивающий зной, в тени дома Ажан смачно лакает воду из миски.

Она не помнит такого странного дня.

За спиной, в глубине веранды, тихий голос Далмата — рассказывает. Оживление за столом, кто-то роняет вилку или ложку (наверное, Антонида). Петроний Никандрыч: «Мед нести?» — Возглас Анатолия: «Да погоди!» — Доктор Иониди: «Нести… и вино откупорьте…»

Она возвращается на веранду. Антонида, чуть не елозя на стуле, вперяет в нее сладострастно-ненавидящие глаза. Анатолий застыл в задумчивости. Доктор, приняв из рук Никандрыча две запотевшие, со льда, бутылки токайского, произносит веско и непонятно:

— Да-а!

Приблизившись вальяжной походкой, Далмат обнял ее за плечи, подвел к стулу рядом с докторским, напротив Анатолия и Антониды.

— Садись, Аленький, и не волнуйся, ты у себя дома.

Доктор благосклонно кивает, Антонида бросает быстрый взгляд на луг — клюнула! ждет разгневанного мужа! как злорадно, как алчно ждет!

Выразить лицом максимум надменности, понахальнее обвести взглядом всю ее — с ее жирноватой шеей, мясистыми щечками. Порозовела.

— Далматик, помнишь, как ты нарисовал меня, извиняюсь, в одних плавочках? — покосившись на мужа, рассмеялась, а лицо — злющее. — Очень жаль, что не сохранила, постеснялась по наивности…

Анатолий, пробуя из тарелки:

— Ты только не ври, что я заставил тебя порвать твои плавки. Ты просто из них выросла, насколько я замечаю…

Не лишен остроумия этот Анатолий. А Антонида! С каким наслаждением запустила бы в его щеку ногти!

— Юрий Порфирьевич, готово у вас? — Анатолий заглянул в чашу: подливая в нее вино, доктор помешивал в ней суповой ложкой.

— Не говорите под руку! — он с видом самоуглубленности, словно священнодействуя, разлил по бокалам густую нежно-зеленоватую жидкость.

— Аленький, деликатес первый: токай пополам со свежайшим медом, прямо из сот.

А она и не знала, что такое пьют! Это не приторно? Ну, как сказать… Про медовину она слышала? княжеский напиток! Гм. Занятно. Она с удовольствием выпьет.

Антонида держит бокал, жеманно отставив мизинец; сладко принюхиваясь к напитку, поглаживает глазами Далмата — и вдруг взгляд на нее, и из бокала льется на скатерть.

— Далматик, я хочу нарзан! В холодильнике? Принеси, пожалуйста, Далматик, родненький! Иль ты, Толя! Ну что сидите, как пни? Кавалеры, тоже мне! Петр Никитич, я вас умоляю…

Никандрыч отправляется за нарзаном.

— За союз молодых, — провозглашает доктор и, отпив полбокала, заключает: — сердец! Чтобы телом и душой… и так далее. Чтоб на Марсе стали яблони цвести… Чтобы спутники на нас не падали…

— У вас прямо-таки окрошка из тостов, Юрий Порфирьевич, — Анатолий, сделав солидный глоток, причмокивает, вздрагивает в блаженстве. — Разве что сметаны не хватает.

— Сметана не совмещается со спутниками и с мудовиной… пардон, с медовиной.

Далмат роняет не без строгости:

— Оставим космос в покое! — его бокал сталкивается с ее бокалом, прикосновение тягучего напитка напоминает поцелуй.

Он откровенно ею любуется, а она теперь замечает то неопределенно хорошее в его лице, что, наконец, прояснилось: ощущение себя. Сильное лицо. Мужественный голос.

А деликатес номер один, ей предназначенный!

А Петроний Никандрыч, доктор и Анатолий, и вся эта затеянная Далматом игра!

О-ча-ро-ва-тель-но!

Антонида — она замечает боковым зрением — осушила бокал, налила еще — мучающийся взгляд на луг, на дорогу: появись же ты, яростный, как вепрь, муж этой совратительницы, сомни их! ты же — власть!

— Далмат, а ты вечно был штучкой! Не смотри так — я в тебя чем-нибудь запущу! — Антонида замахивается вилкой. — Эти твои зенки — один яд…

Вмешивается муж:

— Ты, Антоша, заведуешь своим домом отдыха, знаешь свое: «Вам, Виктор Петрович, завтрачек в номерочек?» — ну вот и заведуй, сиди ровно… — подставляет доктору бокал, Иониди заносит над ним дрожащую руку с половником.

— У меня отдыхает все руководство Газпрома!

«Это — мне, — отметила Алина, — и меня, мол, из десятки не выкинешь!»

— Не поминай всуе начальство. Медовину пей, сливки лопай, а Далматом есть кому заняться… — Анатолий заговорщицки подмигивает Алине.

Определенно, он ей нравится. Видимо, настоящий друг Далмата. Характер крепенький, женушка для него ясна, как горошина.

— Деликатес номер два! — объявляет хозяин.

Петроний вносит огромную дымящуюся сковороду: запеканка с перепелиными яйцами, с раковыми шейками.

Пьют водку. У Анатолия выражение сонливого блаженства, ест, лаская пищу. У жены влажно блестят красные губы, сочный хруст грибков, блеск вилки в холеных пальцах. От ее присутствия — ощущение жарко натопленной бани.

— А мое кредо — балдеть, — вдруг произносит Анатолий, блуждая взглядом над головами сотрапезников.

— Балдей на здоровье! Заслужил! — одобрил Касопов. И Алине: — Мой снабженец, движитель стройки!

— Гляжу на дерево — балдею…

— Потому что сам дерево! — со злостью бросила Антонида.

— Нет возражений, по древесному гороскопу я липа — дерево очень мягкое, а под сенью его с удовольствием находят приют…

Хозяин берет чашу:

— Други, не будем, а? Давайте лучше всем подолью. А может, пивца? Петроний!

— Далмат Олегович, — громкий шепот Никандрыча, — вас к телефону! Товарищ Долгих…

Касопов исчез в доме, через пять минут появился переодетым.

— Увы, воскресенье для меня отменяется. Петроний, Юрий Порфирьевич, занимайте гостей! Аленький, в машину, одну я тебя не оставлю… Ну, кайфуйте без меня, други.

Он мягко ведет «жигули» по грунтовке среди ивняка, ветерок: постукивание налетающих жуков о ветровое стекло, скрежет ветвей по корпусу, песок сменяется лужами, при встряске она наталкивается плечом на его мускулистое плечо.

— Ну, а настоящий-то муж, — он не отрывает глаз от глубокой колеи, — взаправду не кинется искать?

— Вы из боязни пошлости не женились, а я из боязи пошлости не вышла замуж.

— Если я назову нас родственными душами, вы сочтете это пошлостью. Впервые в жизни… я не знаю, что сказать… — он улыбается непосредственной улыбкой мальчишки, она чувствует, как внутреннее напряжение спадает. — Извините меня.

— Да будет вам извиняться… — когда-то она баловалась сигаретами и теперь ощутила потребность закурить. — Совершенно банальная, вернее, пользуясь вашей терминологией, пошлая история — затяжная дружба. Чуть не с отрочества. Милый, обаятельный мальчик — и в тридцать три все тот же мальчик: петушиный хохолок, вздернутый носик, игривые глазки… Вечный мальчик. И вечно в чьих-то объятиях.

— Но по-прежнему дорог?

— Нет.

— Давно?

— Недавно.

— Представьте, я не вижу в этой истории пошлости. И, знаете, какая мысль мне пришла?

— Не знаю.

— А вот и ваш Табунский. Так где земное пристанище речной нимфы?

Заросшие травой дворы, пространные, как поля, колхозные огороды, обмазанные глиной сараи, гуси, куры, свиньи… вот-вот хутор кончится… Пожалуйста, направо — вон те зеленые ворота. О! Какие у вас яблони! Да, яблони ничего. И огородик. И корова. А козы даже две… Не издевайтесь! Нет, она не издевается, действительно две. Хорошо, хорошо, пусть две, он понимает, что она не издевается. А братья, сестры есть? Нет — только старики. Он заботливо открывает дверцу: ну что ж, привет старикам! И сразу задний ход: за стеклом авто — уже собранный, деловой Касопов. Она едва удерживается, чтобы не помахать вслед.

Разбегающиеся из-под ног куры, густо усеявшие землю яблоки, золотой ранет — любимейшее с детства варенье, — времянка, летняя кухня, сарай и возле него — седобровый сутулый отец с граблями, ему нет шестидесяти, а выглядит на семьдесят пять… Мама, я включу транзистор!.. И бегом в прохладные комнатки, приемник на полную мощность, бешеный темп биг-бита; высунуться в окно, скользнув грудью по подоконнику. Располневшая мать на измученных полиартритом ногах, выходя из летней кухни: доча, кваску будешь? Ну, конечно же! Сахару? Нет, без сахара — покислее, чтобы воротило скулы!

И ощущение какой-то невероятной сгущенности последующих дней, слившихся в лучезарную полосу. По утрам, сквозь взволнованный сон, голос отца:

— Доча, Петр Никитич опять привез цветы от Далмата Олеговича. И сома живого, на одиннадцать кило, а может, и больше, шут его знает, безмен-то старый…

Солнце, солнце, травянистый берег, ласковая водичка, вечерами поездки в «жигулях», прогулки, разговоры о живописи: черный паровоз Тернера и неестественно прельщающие женские фигуры Пармиджанино… вечерние купанья под купами ив, ловля раков… Вы так опрометчиво запускаете руку в нору — какой-нибудь матерый может щипнуть до крови! Что вы говорите? А мы потерпим!.. Поздние возвращения домой, жабки, в лунном свете прыгающие с крыльца, изнеживающая расслабленность от впечатлений и… в который раз задаваемое себе: «А если…» Как спится! Сколько лет не было такого? Пробуждение — опять голос отца, уютный, как постукивание ходиков:

— Доча… доча… Петр Никитич привез от Далмата Олеговича землянику… полное ведро…

— Папуля, сколько раз тебе говорить: он Никандрыч, а не Никитич! И вообще — он Петроний!

— Доча, ты помнишь Людочку Трубкину, вместе в школу возил вас на подводе?

— Конечно, папуленька, помню.

— Так Петр Никитич — ее дядя. К нам на хутор приезжал и вас, детвору, на лодке катал.

— Да ну тебя, папулька! Людкин дядя был главбухом стройтреста в городе.

— Был, а то я не знаю. А тут у него враз порушенье жизни — раздор с женой и эта, как ее, легочная астма, болячка — век ее не знать. Он жене квартиру оставил и из города к нам, места у нас воздушные… Далмат Олегович его так устроили — зарплата идет, а работает у него при доме. Далмат Олегович неженатые, для обихода нужен человек, а Петр Никитич и при жене своей и стирал, и стряпал: все умеет. Знаем, как не знать.

— Ну, папулька, ты прямо какой-то каталог ходячий! Про кого вы тут не знаете?

— И про Юрия Порфирьевича знаем — он твою мать лечит. Грек он, с Кавказа, был выселен в Сибирь. И на всю-то Сибирь — светило! А попивать… запьешь, когда жена и двое сынов из лагеря не вышли. Далмат Олегович в Сибири работали и его с собой взяли… Далмат Олегович — добродушные. Ты с ними, доча, поаккуратнее…

— Он такой аккуратный, папулька, что при нем как-то неудобно быть неаккуратной!

Персей с верным Петронием, со старомодно вежливым доктором — с двумя неприкаянными стариками. Замкнутый круг: работа, дача. Коза, рыбалка, розовое масло, лаванда… и за всей этой вещной фанаберией — омерзение перед пошлостью и тоска. Тоска по истинному.

Как она его понимает!.. А если так… Еще не поздно (ведь будет не фатера, а дом!) завести детей. И при этом сохранить себя как художницу… с ним ей не знать мелочевки быта. И еще… (поэзия, помоги же попрать застенчивость!) …погруженья в усладу будут неустанны, как броски чаек в волны…

Она и Касопов во времянке, наспех оборудованной под мастерскую. На обшитых фанерой стенах — ее принесенные из кладовки акварели, пастель, графика.

Сегодня она, наконец, решилась… Он приехал со своей стройки к условленному седьмому часу вечера. Горчичная рубашка, бежевые брюки. С его появлением во времянке чуть запахло духами.

— Ну-ка, ну-ка, что это за лицо на пунцовом фоне? Удалось отменно! Очень удачно выбран фон — подчеркивает плотскую алчность характера… — он оторвался от портрета. Искоса окидывает взглядом ее, сидящую на краю лавки: белоснежные шорты, блузка бутылочного цвета с открытыми плечами, на указательном пальце левой руки — нефритовый перстень, темная зелень камня мягко поблескивает… художница в своей мастерской.

— Какой великолепно хищный профиль! — он опять весь в любовании акварелью.

На ней — прикрытый линзой очков глаз старого хищника, вислый нос как бы принюхивается. Изогнутый уголок рта, большого, жадного. Задумчиво прижатая к подбородку рука, унизанные перстнями длинные цепкие пальцы. Покатый лоб, островатый подбородок, помятость. Лицо шестидесятилетнего дегустатора жизни.

— Позвольте, но я же знаю… назовите фамилию!

— Какая-то далекая. Он сказал — бурятская.

— Странно! Род занятий?

«Задор, как у мальчишки! — подумала она. — Восхищен непритворно». Рассказала: к ней в городскую мастерскую сперва позвонили, а потом пришедший сообщил: один ученый, о чьем месте работы не говорят, хотел бы заказать ей свой портрет…

Ученый прибыл на черной «волге».

— Конечно, он вас обхаживал?

— А почему нет? — ей стало совсем весело. — Он уверял, что в разгар зимы увезет меня на Камчатку, к горячим источникам.

Из пурги, с сорокаградусного мороза, они ступят в маленький рай, их плоть будет пить жар нагретых природой первобытных скал, они станут бултыхаться в бурлящей целительной влаге нерукотворного бассейна…

— И что же помешало?

(Ведь ревнует! и еще как!)

— Ему не понравился портрет.

— Этот портрет?

— Угу. Не взял. Но по почте пришел перевод на пятьсот пятьдесят рублей.

— Пятьсот пятьдесят? Хо-хо-хо! Оригинально! А теперь вот что я вам скажу, легковерная чаровница. Я узнал вашего ученого бурята. Это — Чепрасов!

— Чепрасов? Я что-то слышала…

Еще бы ей, ростовчанке, и не слышать! Чепрасов — директор супермаркета, связанный с теневой экономикой, с блатным миром всего региона. Громкое дело братьев Толстопятовых — столько лет банки грабили. Они ж работали по его указке! Но на него тень тени не упала. Кто бы посмел? Когда он считает нужным — звонит первому секретарю обкома, и тот принимает к сведению его рекомендации…

«Какое счастье, — подумала она, — что портрет не понравился». Камчатка ее интересовала.

— Но здесь, — Касопов взирал на акварель, уперев в бока кулаки, — выдающийся человек, простите за выражение, облажался. Его насторожило, что вы его дали так сильно… Испугаться того, что тебя поставили рядом с Цезарем Борджиа… — Далмат картинно потряс кулаками. — Вы выразили глубину артистической натуры, вперившей взгляд в какой-то редкий предмет. Этот человек в данный момент определяет, насколько предмет ценен. Как названа работа? Никак, разумеется… Она должна называться «Оценщик».

На верхней губе Касопова — капельки пота; дрожат руки; ей показалось, он хочет вытереть пот, но он ласкающе провел пальцами по портрету.

— Тигр потерял чутье. Не уловил духа наплывающей эры… Раньше был энтузиазм сильных и неумных. Теперь будет энтузиазм и сильных, и умных. Оценщики предстанут как они есть и будут гордиться, что они — оценщики!

Она следит неотрывно. Взбудораженный романтик! Мужественный, непосредственный, влекущий! Идеально сложенный атлет… вот только голова непропорционально мала… «Какая я злая! — взъярилась на себя. — Что он мне сделал?»

А он целовал ее руку, нашел губы; и она — в чувстве вины — торопливо помогает ему стянуть с нее блузку, шорты, срывает с него рубашку.

— К черту лавку! — выдохнул напирающе, неукротимо. — Встань так… упрись в пол.

Не опомнившись, подчинилась. «Бык, — мелькнуло в сознании, — мой бык!» Остро взмыкнула — он могуче вошел. Ее выпертые крупные сильные ягодицы тут же вернули толчок…

Потом она полулежала на лавке. «Охамела… в такой позе!»

Он понял ее:

— Ты прекрасна! — нежно целует в уголок рта, в веко, в сосок. — Прекрасна-прекрасна-прекрасна! Ну, перестань скромничать. Смотри же — теперь вот так! — и повалился голой спиной на шершавый глинобитный пол, увлекая ее. — Степнячка моя! Будь всадницей…

— О-ооо!

Она запрокинула голову, гибко прогибая спину… заходил маятник…

Они сидели на лавке, он обнимал ее.

— У тебя есть вино?

— Там, в кувшине…

Он взял с полки кувшин; по очереди пили из него терпкое домашнее вино.

— Мы нашли друг друга. Сливаясь, мы образуем новую неповторимую индивидуальность. Я ликую в этом и от этого. — Он повторяет: — Да, именно это слово — «ликую»! И именно — «в этом»! И — «от этого»! Мы, одно целое, будем подниматься и подниматься в насла… в познании…

Он поит ее вином из горлышка кувшина, пьет сам.

— Было ли подобное? В романе одного классика есть пара: в разгар наслаждений оба принимались цинично смеяться над моралью. И тем достигали особой прелести, возвышая себя… Но это — вне искусства.

А у них, шепчет он, будет несравнимо иначе. Ведь они образуют художественную индивидуальность… Поцелуи… он умело ласкает ее… Сделаем так. Я буду сзади — мы будем вместе. Я буду медленно любить, ты — рисовать. Да-да-да-а!.. Ты окончишь рисунок перед нашим… электромгновением…

— Сумасшедший!

— Неужели, — почти кричит он, — ты не видишь, что именно это сказала бы каждая — каждая! — бабенка?!

От него исходит вяжущая наэлектризованность. Он взял лист ватмана, приколол кнопками к лавке. Помогает улечься на лавку ничком, на левый локоть она обопрется, в правую руку — грифель. Легонько целует ее спину, пристраивается — трепетно-осторожно нашел то, что нужно… плавные движения.

— Представь моего Петрония, — говорит он при этом. — Его естество — собачьи глаза. Глаза Ажана. Нарисуй человека-сенбернара, это и будет Петроний. А доктор Иониди — человек-рюмка. Нарисуй отечные веки и вместо туловища — стакан! вот и весь доктор. Это вопль естества. Успей — чтобы он прозвучал до нашего пика…

Он делает свое дело, она сжимает пальцами грифель. Ее ягодицы ощущают мелкую дрожь его тела. Дрожь эта — злая. Она улавливает в его дыхании едва различимый сип. Это — злость. Он — над нею, позади — упивается, а она видит его выходящим из воды: высокая фигура и над сильными плечами — плебейски карликовая голова, облепленная прядками, как тиной; гладкая, явно знакомая с кремами кожа… его ванная — шампуни, лаванда и перекись водорода: он же высветляет ею редеющие волосы, чтобы не так просвечивала кожа. Когда на этой головке не останется волос, до чего мизерной будет она на таком туловище. Человек-удавчик.

— Ну… н-ну… успей… — шепчет он уже страстно, сипит и вздрагивает. Она водит грифелем.

— Человек-сенбернар… человек-рюмка… вопль естества… — его захватил темп, он выдыхает прерывисто: — Последний штрих — и будет… та самая гримаска… под пиковую точку…

Сделав, тяжело лег грудью на ее правую лопатку. Смотрит на лист. Быстро, сдавленно говорит что-то. Она съежилась. Ругательства. Скверные, мерзкие… Скакнул в сторону — обернулся, почему-то пригнувшись. Бледное лицо, глаза — белые, тусклые бляшки. Кое-как натянул одежду. Отброшенная пинком дверь. И — внезапное облегчение.

Поскрипывание двери, словно пытающейся закрыться. Скрип двери, и, наконец, — тишина.

Такая глубокая, что не верится, был ли сейчас вопль?

Вопль естества?..

---------------

Рассказ «Гримаска под пиковую точку» опубликован в журнале «Литературный европеец» (номер 2 за 1998, Франкфурт-на-Майне, ISSN 1437—045-Х), а затем в сборнике под общим названием «Близнецы в мимолетности», изданном на русском языке в Германии (Verlag Thomas Beckmann, Verein Freier Kulturaktion e.V., Berlin — Brandenburg, 1999).