Они шли по улице к остановке. Рядом и в то же время отстранясь, стараясь не коснуться друг друга, обходя лужи с разных сторон. Ветер путался в ногах, прохожие загораживали дорогу. Ритуал провожания — всегда неприятно-горьковатый, но сегодня особенно тягостный…

Их роман начался бессмысленно и суматошно. Он увидел у метро женщину с тяжелыми сумками, предложил помочь. Очки, борода, почти приличная джинсовая куртка, располагающая неухоженность — ему не отказали. По пути разговорились — бардак в стране, авангардная версия Чехова в постановке неизвестно-кого, весна в этом году особенно ранняя. Пришедшиеся к слову стихи Евтушенко, сблизили, как общие воспоминания. У подъезда пятиэтажки он попросил номер телефона. Через пару дней позвонил — не то чтобы от скуки, так… Она приехала. Дальше стандартный набор — собственноручно собранная модель парусника, альбом Дали, сохранившийся с лучших времен, знакомство с котом («А у нас Калям в унитаз ходит» некстати вспомнилось ему), Джо Дассен, оставшееся с Нового Года шампанское… В постели она оказалась неловкой и холодноватой. Утром приготовила завтрак и ушла до его пробуждения. Через три дня позвонила сама. Так и пошло дальше.

Она приезжала два, редко три раза в неделю, иногда готовила ужин, внимательно слушала хохмы с работы и редкие жалобы на несложившуюся судьбу, почти не смеялась и никогда не плакала. Иногда он задумывался — чем же притянула его эта не особенно красивая и уже не молодая женщина. Лет ей могло быть и двадцать восемь и сорок, кажется у нее был ребенок, в молодости чуть-чуть диссидентствовала — как все, работала, похоже, в библиотеке… О себе не рассказывала — как живет, замужем или разведена, что на душе. Молчала.

Однажды, чуть-чуть под хмельком, он попробовал поддеть ее — в постели, после всего, заговорил о тяготах холостяцкой жизни, одиноких вечерах у телевизора, может неплохо бы видеться почаще… Она уснула, или сделала вид, что спит. Попробовал вытащить ее к друзьям — на Первое мая устраивали вылазку на природу — ничего. Сидела рядом, слушала песни, пила портвейн, не радуясь и не огорчаясь.

С самого начала им было неуютно вместе — будто сквозняк шуршал по квартире. Да, ее звонки радовали. Он стал лучше спать по ночам, починил полку в прихожей, перечитал когда-то любимого Мандельштама. Убрал из ящика стола фотографию бывшей жены. И в то же время непонятная опасливая замкнутость этой женщины тяготила его. Он не любил ее и даже, пожалуй, не считал привлекательной — он знавал женщин и красивее и соблазнительнее. Иногда хотелось обнять ее, укачать как ребенка, защитить от всего на свете. В другой раз он еле сдерживался, чтобы не ударить по этому спокойному, безнадежно бесстрастному лицу.

Последние пару встреч она казалась задумчивее обычного. От вопросов отговаривалась — «Так, женское…». А сегодня отказалась остаться на ночь и в первый раз разрешила проводить до остановки трамвая.

Шел дождь. Вечерело. На остановке старушка пряталась от дождя под навесом, тощий нагловатый пацан курил сигарету, рыжая дворняга лениво выкусывала блох. Они стояли, не зная о чем говорить.

— Весна похожа на осень — под серым небом деревья кажутся золотисто-мокрыми.

— Уже два года, как умер Бродский.

— Ты позвонишь, как добралась?

Подполз трамвай, скрежеща распахнулись двери. Она стала у выхода, облокотясь на перила.

— Так, ты позвонишь?

— Не знаю, может быть.

Может быть да, может быть нет, может быть дождь, может быть снег. Неуклюжая шутка. Двери закрылись, трамвай зазвенел. И вдруг ему отчаянно захотелось рвануться вслед, позвать, вернуть — как в двадцать два бежал за электричкой, увозившей любимую женщину. Тогда он успел.