Инспектор Пакретт повернул ко мне свое сморщенное лицо старого подростка, страдающего гепатитом. Это был тип неопределенного возраста, белый, как цикорий, и тощий, как рентгеновский снимок, с длинным унылым носом, до которого он запросто мог дотронуться своим обложенным языком, и с крохотными глазками, черными и быстрыми, похожими на мух, влипших в крем «шантийи».

Итак, Пакретт повернулся, открыв моему взору свою жалкую внешность. Он проработал двенадцать лет в полиции нравов и знал всех парижских проституток, начиная с уличных, занимающихся своим ремеслом под зонтиком, и заканчивая шикарными телками, обслуживающими крупных шишек по «бонапарту» за сеанс, а также любительниц природы, вкалывающих в Булонском лесу.

Именно из-за его прошлой работы Старик и дал мне его в помощники в начале расследования.

— Он может вам пригодиться, — уверил меня Плешивый, поглаживая свою черепушку, чтобы удостовериться, что на ней не проросли волосы.

Повернувшись ко мне, инспектор Пакретт позволил себе нечто очень необычное: подмигнул мне. С его стороны это было шокирующим, почти неприличным, и я мысленно (чтобы не услышал мой напарник) сказал себе, что если он так же строил глазки красоткам, то кайф от бутылки получал куда чаще, чем от общения с дамами из приличного общества.

— Что вы об этом скажете? — спросил он своим писклявым голоском.

Я никогда не слышал, как разговаривает крыса, но это должно звучать примерно так же. У Пакретта был голос страдающего насморком евнуха.

— Посмотрим…

И мы замолчали. Наступила ответственная минута. Мы сидели в спальне консьержки на улице Годо-де-Моруа, на колченогих стульях между камином, на котором стоял гипсовый шедевр, изображающий котенка в ботинке, и консолью из фальшивого мрамора, на которой под тремя сантиметрами пыли агонизировали искусственные цветы.

Довольно плохо освещенная улица была затянута золотистым туманом. Уже два дня Париж был закутан ватой…

Путана, которую мы выбрали в качестве объекта, ходила туда-сюда, виляя своим оборотным капиталом. Она проделывала один и тот же маршрут, ограниченный магазином, торгующим пишущими машинками, и бакалейной лавкой. Иногда она останавливалась посмотреть в витрину бакалейной, а потом поворачивалась, показывая свою грудь прохожим. Это была блондинка с пышными формами. Маньяк убивал только блондинок. Она была фламандского типа, немного массивной, но молодой и с хорошей фигурой. Время от времени возле нее останавливался мужик, сверялся с каталогом, слушал рассказ о предоставляемых услугах, осведомлялся об их ценах и говорил, что подумает.

Пакретт мне объяснил, что девица никак не находит клиентов, потому что сейчас конец января, а это критический период для индустрии секса.

Бюджеты пострадали от новогодних праздников, на горизонте угрожающе маячит перспектива уплаты налогов, а ежегодный грипп несколько снизил жизненные силы мужчин.

Пакретт прошептал:

— Что-то мне говорит, что…

Я не решался в это поверить. Мы, мой коллега и я, уже две недели вращались в кругах проституток в надежде поймать сумасшедшего, регулярно, раз в неделю, убивавшего по путане. До сих пор нам не везло.

Это становилось кошмаром. Разумеется, делом занимались не мы одни, но и нашим коллегам везло не больше, чем нам. Действовал маньяк всегда одинаково; снимал девочку, убеждал сесть в его машину, причем даже тех, у кого была постоянная клиентура, завозил в пустынное место, душил и оставлял в машине, которая всякий раз оказывалась краденой. Самым странным было то, что девицы, предупрежденные прессой о методах убийцы, продолжали проявлять необъяснимое легкомыслие. Мы несколько раз получали описание внешности маньяка, но оно всякий раз отличалось от предыдущего.

Можно было подумать, что этот человек обладал многими лицами или же несколько человек совершали такие преступления по одинаковой методе.

Мы затаили дыхание. Пару минут назад в нескольких метрах от блондинки остановилась черная машина, но водитель из нее не вышел.

Неподвижный в своей машине, он наблюдал за проституткой с настораживающей пристальностью.

— Говорю вам, это он! — шепнул Пакретт.

— О'кей, посмотрим поближе.

Мы вышли из скромной комнатки, где витал затхлый запах консьержки, слишком порядочной, чтобы ложиться при нас.

Церберша готовила сильно пахнущий луковый суп.

— Вы уходите, месье?

— Временно.

Было холодно. Люди, казалось, торопились вернуться домой. Путанка продолжала мерить шагами тротуар, не замечая водителя, напряженно наблюдавшего за ней.

Шагая, Пакретт производил звук русской тройки на снежной дороге из-за многочисленных пилюль, которыми его карманы были набиты, как хорошая аптека.

— Садимся в машину, комиссар?

— Естественно!

Мы сели в мою «МГ». Там было еще менее тепло, чем в холодной комнате консьержки. Пакретт не преминул чихнуть, отчего лобовое стекло совершенно запотело. Ворча, инспектор поднял воротник своего пальтишка а-ля принц Уэльский цвета палых и сметенных листьев.

Авто, в котором сидел тип, было старым широким «мерседесом». Прошло довольно много времени. Пакретт достал флакон ингалятора, отвинтил крышку, засунул его носик в свой нос и энергично втянул лекарство.

— Этак вы надорветесь! — пошутил я.

Он насупился, убрал свою грозу микробов в карман и принялся сосать пастилку. Этот малый источал невыносимый запах. Он вонял антибиотиками, мятой перечной и кучей других лекарств, в том числе эвкалиптом.

— Думаю, мы зря обрадовались, — заметил я. — Этот тип просто ждет кого-то, а если разглядывает прелести шлюшки, то исключительно ради того, чтобы провести время.

— Я тоже так считаю, — захныкал Пакретт. Моя машина стояла напротив мебельного магазина, и инспектор косился на сундук из вишневого дерева, которому не хватало пары сотен лет, чтобы выглядеть старинным.

— Мне нравятся деревянные вещи, — заявил он так торжественно, словно его заявление могло изменить действующую конституцию.

— Значит, когда вы умрете, то останетесь довольны вашим последним макинтошем.

Он не засмеялся. Он вообще мало смеялся из-за проблем с креплением своей вставной челюсти.

Вдруг мы оба замерли. Водитель «мерседеса» вышел из машины и небрежным шагом пошел к мочалке. Это был высокий, стройный тип в темном пальто с поясом. На шее красовался белый шелковый платок, а на голове — зеленая фетровая шляпа с крученым шнурком вместо ленты.

Мы увидели, как он подошел к девице и начал с ней переговоры. Беседа длилась достаточно долго. Путана отрицательно качала головой.

— Это он, да? — обрадовался Пакретт,

— Возможно.

— Кажется, она не хочет, чтобы он ее снял.

— Поставьте себя на ее место.

На долю секунды я представил себе Пакретта в виде профессионалки тротуара, и мой мозг от этого перегрелся.

— Ага! Она идет за ним!

Действительно, вопреки всем традициям, именно шлюшка шла за месье. Они подошли к машине, и мужчина галантно открыл дверцу своей легкой добыче. На долю секунды мы увидели его лицо в свете лампочки на потолке. Оно показалось мне довольно молодым, тонким, гармоничным, со светлыми глазами и тонкими губами.

Я завел мотор своей машины и поехал, не дожидаясь, пока тронется с места «мерседес». Я вам всегда говорил: наилучший способ следить за кем-либо, не вызывая его подозрений, — это ехать впереди него. Поэтому я проехал мимо «мерседеса» и, не переставая наблюдать за ним в зеркало заднего обзора, выехал на бульвары.

Машина предполагаемого маньяка поехала следом за моей, затем обогнала меня и повернула направо, в сторону площади Сент-Огюстен.

Тогда я сбросил скорость, чтобы дать другой машине вклиниться между нами. Моя была очень низкой, и этого было достаточно, чтобы исчезнуть из поля зрения человека в «мерседесе».

Так мы доехали до площади Этуаль. Кандидат в маньяки снова повернул направо, на авеню Гранд-Арме. В эти часы уличное движение стало не таким оживленным, и мы ехали на большой скорости. Выехав через заставу Майо, мы продолжили путь к Дефанс.

— Странно, — вздохнул Пакретт.

— Что?

— Что камбала Мадлен позволяет увезти себя так далеко, зная, что в Париже два месяца орудует маньяк.

— Действительно, странно. Должно быть, он нашел очень веский аргумент.

— Если бы это оказался он! — размечтался Пакретт. — Вы представляете, какую рекламу нам бы устроила пресса?

Я бросил взгляд на его жалкую худущую морду. У Пакретта больным было все: бронхи, желудок, горло, мочевой пузырь. Он был еще жив только благодаря тому, что Флеминг изобрел пенициллин, но его жизнь шла от одной аптеки к другой. Невозможно себе представить, чем его портрет может украсить страницу «Франс суар».

Не может же он не понимать, что его физии самое место на рекламе слабительного! Если нет, он глуп как пробка!

«Мерседес» пересек мост Нейи и сразу же свернул направо, в направлении студий «Фото Сонор».

— Он сбавляет скорость, а? — заметил Пакретт.

— Да. Мне кажется, он приближается к финальной точке своего путешествия.

Действительно, немецкая тачка замигала огнями, Показывая, что собирается снова свернуть направо, на берег Сены. Предполагаемый маньяк поехал по достаточно крутому склону, ведущему к нему.

Я решил остановить машину на набережной, как раз в том месте, где стоянка категорически запрещена.

Мы вышли и перегнулись через парапет. «Мерседес» теперь стоял как раз под нами. Его водитель выключил фары, и в темноте приходилось выпучивать зенки, чтобы что-нибудь разглядеть.

— Спускаемся, — приказал я.

Мы начали спуск по ведущей на берег лестнице. Пакретт осторожно шагал по узким ступенькам, боясь оступиться и пересчитать их мордой.

По счастливой случайности машина остановилась так, что мертвый угол сзади закрывал нас от глаз водителя.

Вдруг я услышал придушенный крик. Одним прыжком преодолев последние пять ступенек, я бросился к машине. Через заднее стекло я смутно различал две борющиеся в салоне фигуры. Машина раскачивалась. Я подбежал к «мерседесу», рванул дверцу и увидел сцену крупным планом. Мужчина в пальто с поясом сжимал обеими руками шею несчастной труженицы панели. Кроме того, он прижимал своей правой ногой ноги женщины, блокируя их, и душил бедняжку, издавая хриплые вздохи. Мое появление произвело на него эффект ведра холодной воды. Он разжал руки и угрюмо посмотрел на меня, щуря глаза в свете лампочки на потолке. Вдруг с необычайной быстротой открыл дверцу со своей стороны и выскочил из машины. Я всегда считал, что бегаю довольно неплохо, но по сравнению с этим малым я стартовал, как страдающая ревматизмом черепаха.

Ставлю свои зубы против парадной вставной челюсти английской королевы-матери, что этого парня не мог бы догнать и чемпион мира по бегу.

Однако я выкладывался до последней капли. Этот гад уже оторвался от меня метров на пятнадцать, когда возле моих ушей просвистели две пули. Спринтер нырнул вперед, пролетел еще два шага и упал, уткнувшись мордой в землю.

Я обернулся и увидел Пакретта, неподвижно стоящего на середине лестницы с дымящейся пушкой в руке.

— Не стреляйте больше! — заорал я.

Я подбежал к беглецу. Могу вам сказать, что стрельбе инспектор обучался не на заочных курсах.

Мой маньяк очень напоминал собой продырявленную перфокарту ЭВМ. Одна дырка была у него в основании черепа, другая посреди спины. Теперь, чтобы арестовать его, облаву должен был устраивать святой Петр.

Подбежал Пакретт. Его нос был острее, чем когда бы то ни было.

— Если его жизнь была застрахована, надеюсь, вдова отвалит вам часть суммы!

Пакретт захихикал тоненьким самодовольным смешком. Чужая смерть, даже вызванная им самим, его не интересовала. Его заботила только своя собственная, и он, вне всяких сомнений, был прав.

— Он это заслужил. Я сразу понял, что он бежит быстрее вас. Нельзя было дать ему уйти, верно?

— Да, нельзя. Но если вы такой хороший стрелок, то могли бы попасть ему в ноги!

Он молча пожал плечами, достал свой ингалятор и пустил в паяльник большую дозу лекарства.

Стали подтягиваться люди, привлеченные звуками выстрелов.

— Позвоните в полицию, — сказал я и пошел к машине, где. приходила в себя раскладушка.

Малышка испытала сильный шок. Можно было догадаться, что под слоем штукатурки ее мордашка белее снега.

На ее шее были видны фиолетовые следы.

Заметив нас, она вскрикнула от ужаса. Ее сутенеру придется некоторое время давать ей сильные транквилизаторы, а то она будет падать в обморок при виде пауков и фотографий Мишеля Симона.

— Эй, приди в себя, красотка. Я из полиции! — сказал я, широко улыбаясь ей. — Горло небось горит?

Успокоившись, она несколько раз взмахнула ресницами, попыталась сглотнуть слюну и пробормотала:

— Первый раз в жизни я рада увидеть легавого. Этот парень и есть тот маньяк?

— Был, — поправил я, указывая на лежащий в нескольких метрах от машины труп. — Как это ты позволила завезти себя так далеко от штаб-квартиры?

— У него была вот такая толстенная пачка хрустов!

Черт! А Пакретт и я терялись в догадках. Тип просто показывал бабки, что всегда очаровывает этих бессеребрениц.

— Как все произошло?

— Я даже не успела сообразить. Он остановил машину и тут же схватил меня за горло. А как он жал, падла! Вцепился, как легавый… Ой, простите!

Приехала полицейская машина. Я оставил красотку на попечение Пакретта, а сам занялся убитым. Чуть позднее я получил о нем все возможные сведения. Маньяка звали Жером Буальван, тридцати двух лет, холост, владелец небольшого завода лыжных креплений в парижском предместье. До сих пор в полиции на него ничего не было, и в бригаду нравов на него не поступало никаких сигналов.

Пакретт получил свое фото в газетах. Оно было таким расплывчатым, что на снимке он выглядел как покойник.

Бывают дни, когда лучше делать что угодно: читать «Журналь офисьель», есть волоски артишоков или ухаживать за англичанкой, лишь бы не оставаться дома.

По крайней мере я так думаю всякий раз, когда кузен Эктор навешает нас для ежемесячной совместной жрачки.

В этот вечер, после обеда, Эктор предлагает сыграть партию в домино. Он чемпион в этой игре. Он любит сильные ощущения, его втайне мучают соблазны игры, а домино с некоторых пор его порок номер один. Не знаю, может, все дело в моем воображении, но только я нахожу в нем все больше и больше сходства с дубль-шесть!

Итак, мы начинаем перемешивать костяшки домино на столе, отчего наш дом временно превращается в пригородный Макао.

Пока моя мама и жуткий Эктор берут костяшки, этот добросовестный клерк рассказывает нам о своих профессиональных надеждах. Ему обещали повышение по службе. Если это осуществится…

Я слушаю его вполуха, спрашивая себя, какой из двух способов — изобразить сердечный приступ или заставить его сожрать комплект домино — положит конец вечеру эффектнее, когда счастливейший случай заставляет зазвонить телефон.

Я пулей лечу к аппарату, и мелодичный голос Старика заставляет завибрировать чувствительную струну в моей душе.

— Сан-Антонио, — говорит он, — немедленно приезжайте. Только что убита еще одна проститутка. Обстоятельства такие же, как и раньше.

Не знаю, видели ли вы когда-нибудь розыгрыш лотереи. Разноцветный барабан крутится в лучах яркого света, издавая треск пулемета. Мои мозги вмиг превращаются в лотерейный барабан. Ох как они крутятся! Как трещат! Какие огни разбрасывают!

Я снова вижу перед собой покойного Жерома Буальвана, сжимающего в машине горло блондинки, вижу его бегство, его падение. Торжествующую морду Пакретта, довольного своей стрельбой.

— Хорошо, шеф, выезжаю.

— Полагаю, ты нас покидаешь, — гундосит Эктор голосом, который мне всегда напоминал скрип ржавого флюгера.

— Совершенно верно. Срочное дело.

Будущий функционер смеется.

— Если ты однажды позовешь гостей, мой бедный друг…

Оставив при себе уверенность, что в тот день его, Эктора, точно не будет в их числе, я отчаливаю.

В конторе уже дым коромыслом.

Все в полном сборе сидят в кабинете Старика. Там начальник бригады нравов, инспектор Пакретт со своими таблетками, Берюрье с неначатой бутылкой бордоского в кармане пальто и папаша Пино с новеньким флюсом, придающим ему вид старого боксера.

Судя по минам собравшихся, сразу становится понятно положение серьезное.

— Добрый вечер, мой дорогой Сан-Антонио, — ворчит чемпион по плешивости. — Садитесь.

Я занимаю оставшийся вакантным стул и жду. Большой Босс смачивает языком кончики пальцев и энергично гладит свой сияющий купол.

— Господа, положение тяжелое, — говорит этот любитель громких и готовых фраз. — Я уже некоторое время знал, что человек, убитый Пакреттом, не был маньяком, но молчал, надеясь на чудо. Событие наделало много шума в прессе, и было бы опасно…

Он подыскивает сильное выражение, и толстяк Берюрье услужливо подсказывает:

— Взбалтывать говно?

Патрон забывает, как дышать, пару раз вхолостую щелкает зубами, и его лицо становится похожим на половую тряпку.

Поскольку он умеет справляться с трудностями, то пожимает плечами и продолжает:

— Как я узнал, что этот Жером Буальван не является разыскиваемым маньяком? Очень просто. Я проверил распорядок его дня во время совершения остальных убийств. Кроме одного случая, у Буальвана безупречное алиби на каждое.

По нашим рядам пробегает шепот. Это то, что называется сенсацией. Начальник «нравов», высокий симпатичный блондин, заново раскуривает огрызок своей сигары. Толстяк поглаживает горлышко своего бутылька красненького, Пинюш поглаживает флюс, как гладят живот беременной кошке, а Пакретт, не отступающий ни перед какими жертвами, проглатывает разом таблетку от запора, еще одну прямо противоположного назначения, еще одну антигриппина и заканчивает пир двумя пастилками солодки.

Радуясь произведенному эффекту, Старик продолжает:

— Что подало мне мысль провести маленькое дополнительное расследование? Одна деталь, господа… Одна простая деталь…

И он снова начинает лизать пальцы, как толстый котяра, занимающийся своим туалетом, смотреть на нас с видом превосходства и греть свои бубенцы о батарею.

— Если вы помните, в своих зловещих походах маньяк всякий раз пользовался крадеными машинами. Буальван же был на своей собственной. Как вам известно, господа, маньяки всегда действуют по одному и тому же церемониалу. Этот факт смутил меня…

— То, что вы говорите, очень даже неглупо, — соглашается Берю, просовывая два пальца в щель своей ширинки, чтобы почесать ту часть тела, которая чаще встречается с вшами, чем с девочками из «Лидо».

— Рад это от вас услышать, — усмехается Безволосый. Начальник «нравов» спрашивает:

— В таком случае, господин директор, кто такой, по-вашему, Жером Буальван?

Голова Яйцом поглаживает скорлупу (надо мне будет в один из ближайших дней преподнести ему кусочек замши).

— Этого я не знаю. Возможно, его захватил психоз убийства. Такого рода серийные преступления вызывают, если так можно выразиться, подражателей. Отдельные индивидуумы уступают своим инстинктам…

— В общем, — резюмирую я, — Пакретт шлепнул невиновного?

Упомянутый мною стрелок начинает яростно грызть таблетку, бросив на меня кислый взгляд. Он из тех, кто никогда не прощает другим свои собственные ошибки.

— Невиновного! Это как посмотреть, — ворчит задохлик. — Было покушение на убийство, комиссар. Вы свидетель.

Старик в разговоре, уклонившемся от темы, берет инициативу в свои руки:

— Совершенно верно, дорогой Пакретт. Совершенно верно. Однако вы же знаете этих господ из прессы? Они всегда готовы нажать на чувствительность публики. А публика терпеть не может, когда полиция убивает людей, которые никого не убили. Буальван ведь никого не убил. И еще она терпеть не может, когда стреляют в спину бегущему.

Бедняга Пакретт! Его жалкая физиономия приобретает бутылочно-зеленый цвет. На нездоровой коже вырастают новые прыщи. Он так расстроен, что даже каменное сердце Старика смягчается.

— Я вас не ругаю, — уверяет он. — Просто я предвижу выводы, которые сделают журналисты. С завтрашнего дня из-за этого нового убийства газеты сорвутся с цепи…

— Кстати, — вступаю я в разговор, — а как и где все произошло?

— У заставы Сен-Мартен, в конце дня. Проститутка была найдена в машине, которую водитель бросил в темном переулке.

— Есть описание убийцы?

— Еще одно. Парализованный старик, проводящий все время у окна своей квартиры, видел, как он разговаривал с девицей. По словам свидетеля, это мужчина среднего роста, одетый в старую куртку на меху и в бабском берете или в кепке. Точнее старик сказать не может.

Короткое молчание. Большой Босс берет линейку. Он похож на дирижера оркестра перед началом исполнения «Ночи на Лысом мосту».

— Господа, мы попали в сложное положение.

Звериный и неуместный смех мерзавца Берюрье.

— Нужно принять самые решительные меры, — продолжает босс. — Если потребуется, мы бросим на это дело столько людей, сколько в Париже проституток.

Новый хохот Берю.

— Мобилизация еще не война! — фыркает он.

— Попрошу вас, Берюрье! — отчитывает его Безволосый. Хохот Толстяка прекращается, как свист воздуха из проколотой шины, когда она уже совсем расплющилась.

— Я хочу, — продолжает Лакированная Черепушка, — чтобы в каждой точке Парижа, где процветает проституция, были установлены посты.

Начальник «нравов» поднимает руку, чтобы попросить слово. Берю не может удержаться, чтобы не сказать ему:

— Если вы в туалет, это по коридору налево.

По-моему, Берю со своими хохмами идет прямиком к отставке.

— Что вы хотели сказать, Пуату? — интересуется Большой Патрон.

— Позволю себе заметить, господин директор, эти меры действовали уже несколько недель, но не дали ничего, кроме дела Буальвана.

— Значит, усильте их! Это единственное, что мы можем сделать.

Совещание заканчивается, но только не для меня.

— Сан-Антонио, останьтесь, мне нужно вам кое-что сказать.

Остальные отваливают с подобающими случаю расшаркиваниями. Когда дверь закрывается за Ахиллесовой Пятой (я вам говорил, что Пакретта зовут Ахилл?), Старик набрасывается на меня, как шотландец на потерянный кошелек.

— Я на вас рассчитываю, мой дорогой друг.

— В чем, патрон?

— В том, чтобы вывести нас из тупика. У вас особые методы. Ваша фантазия подсказывает вам лучшие ходы, чем холодный расчет. Даю вам карт-бланш. Делайте что хотите и как хотите, но принесите мне результат.

Я секунду раздумываю.

— О'кей, патрон. Я пойду в атаку.

Я нахожу мою славную команду, за исключением начальника бригады нравов, в соседнем бистро. Пакретт предлагает украшенному флюсом Пинюшу таблетку витаминизированного аспирина. Берю, воинственный противник всяких медикаментов, заказывает большой стакан вина.

— Сопьешься! — усмехаюсь я, опуская очень важную часть моего тела рядом с очень объемной аналогичной частью Берю.

— Ничего со мной не будет, — возражает он. — Я убежден, что вино — это лучшее лекарство. Вот смотри, тут на днях звонит мне жена Альфреда: у ее благоверного жар как у лошади.

— Как у першерона или как у пони?

— Невежливо перебивать говорящего, даже если он младший по званию. — И он продолжает рассказ: — Я говорю Антонии: «У вас есть вино?» — «Да», — отвечает мне она. «Значит, так, — говорю, — согрейте кастрюлю вина и положите туда побольше сахару и перца, а потом дайте выпить Альфреду». — «Думаете, поможет?» — говорит она мне. «Попробуйте и увидите…» — отвечаю. Она попробовала. На следующий день, хочешь верь, хочешь нет, Альфред повел мою Берту в кино на фильм Скотча.

— Чей?

— Господи… Бискотта! Не, тоже не то… Ты знаешь, такого толстяка, похожего на яйцо всмятку?

— Кончай трепаться, у нас есть более важные дела.

Пино, которого флюс сделал очень неразговорчивым, решает все-таки высказать свою точку зрения. Она ясна и полна здравого смысла.

— Я считаю, — говорит он, — что весь этот шум поднят из-за ерунды. Кого убивает маньяк? Проституток, разве не так? Так чего надрываться, ловя его?

— Старик, — вздыхаю я, — твой гуманизм всегда приводил меня в замешательство. Когда ты молчишь, то можно забыть, что твои мозги давно разжижились. Дай бог, чтобы у тебя появился флюс и на второй щеке, тогда ты, может быть, не сможешь говорить.

Он насупливается. Берю осушает стакан, который ему принесли, за куда меньшее время, чем потребовалось бармену, чтобы его наполнить.

— Ну что, — спрашивает он, — старый козел взвалил это дело на нас?

— О руководстве можно бы и попочтительнее, — замечает Пакретт, откровенно осуждающий манеры своего нового коллеги.

— Слушай, ты, сядь и засунь себе свечку сам знаешь куда! — Он разражается громким смехом. — Нет, вы только посмотрите! Месье провел двенадцать лет — не решаюсь назвать это жизнью, — щупая шлюх, и еще хочет меня учить! — Его тон поднимается. — Запомни, крысиная задница, уроки вежливости я только раздаю, но никогда не беру.

— Успокойся, — стонет Пино.

— Нет, — отвечает Берю, который боится успокаиваться, потому что его приступы ярости длятся недолго, — нет, я не успокоюсь. Какая-то дешевка из «нравов», до костей пропитавшаяся лекарствами, какой-то фраер, убивающий первого встречного, потому что боится, что не сможет его арестовать, полупокойник еще учит меня, как разговаривать!

— Позвольте, — блеет Пакретт, чье лицо искажено от бешенства.

— Я позволю тебе только одну вещь, — заканчивает Берю, — оплатить мой следующий стакан!

— Я не собираюсь дольше терпеть это, — заявляет инспектор, вставая.

— Месье строит из себя дамочку из высшего общества, — не унимается Мамонт. — Вам надо пойти в мойщики туалетов, мадам, если у вас такое ранимое сердце.

Я удерживаю Пакретта за руку.

— Садитесь, старина. А ты, Берю, закрой пасть. Ты не на базаре.

— Я попрошу перевода, — уверяет Пакретт. — Такие издевательства просто невыносимы. Я не могу…

Берю собирается сказать ему новую гадость, но я отвешиваю ему под столом удар ногой, которым можно свалить обелиск.

Он дает пожирателю пилюль излить свою душу, после чего мы можем перейти к серьезным вещам.

— Ребята, начинаем большую охоту!

Естественно, после этих слов Берю считает своим долгом затянуть охотничью песню.

Чтобы заставить его замолчать, я снова пинаю его под столом и продолжаю:

— Пакретт, вы специалист по проституткам…

— Не смеши меня, — говорит Жирдяй. — Судя по внешности этого месье, он никогда не залазил на бабу. Ему бы для этого понадобилась лестница и обувка с шипами.

— Опять?! — вопит Пакретт. Он в ярости осушает свой стакан минералки. Добряк Пино заснул. Его голова свисает на грудь, как груша. По-моему, у меня та еще команда!

— Что вы говорили, комиссар?

— Что вместе с сотрудником картографического отдела вы составите карту распространения проституции в Париже.

— Отличная мысль! — орет Берюрье. — Будем ее продавать туристам на Елисейских Полях и наживем себе целое состояние.

— Дальше, комиссар?

— Когда мы получим графическое изображение проблемы, то выделим две машины без опознавательных знаков полиции для постоянного патрулирования этих районов. Разумеется, эти машины будут радиофицированы и станут передавать информацию по мере ее сбора в контрольный центр.

— Неплохо, — одобряет Пакретт, посасывая эвкалиптовую пастилку.

Толстяк не может сдержаться:

— Подумать только, мы организовываем охрану путан и будем драть свои задницы, защищая ихние!

Он проводит своим чудовищным ярко-красным языком по губам, похожим на две сосиски.

— Я вам скажу одну вещь, ребята. Жизнь — мерзкая штука!

— Глядя на тебя, в этом не сомневаешься, — отвечаю я. Он не оценивает мою шутку и советует мне засунуть мои мнения о нем в одно неудобное для этого место. Пино, свалившийся со стула, просыпается.

— Вы уже здесь! — бормочет он, глядя по сторонам.

— Как видишь, мы быстро управились, — говорю ему я. — А теперь, ребята, возвращайтесь по домам, докажите вашим супругам, что их брак не фиктивный, и набирайтесь сил для завтрашнего дня.

— Слава богу, я не женат, — отвечает Пакретг.

Расставшись с ними, я вспоминаю о домино Эктора, разложенном на столе в нашей столовой, и содрогаюсь. Мысль о новой встрече с жутким кузеном для меня настолько невыносима, что я предпочел бы пойти прогуляться в морг, только не возвращаться домой.

Котлы на моей руке показывают десять часов. Самый идиотский час вечера. Это все равно что три часа утра. Человека, которому в этот час нечем заняться, остается только пожалеть. Дело маньяка давит мне на нервы. Я терпеть не могу психов, у меня из-за них возникает ощущение неловкости. По-моему, для этого задания больше подходит психиатр, а не я. В любом случае нет нужды пороть горячку. Маньяк уже поработал на этой неделе, так что у нас есть время.

Я сажусь в свою машину и наугад еду по улицам. Они почти пусты, что чертовски приятно. Если бы был богачом, то ездил бы только по ночам.

Эта зимняя ночь как на заказ. Светит луна, воздух почти теплый, как будто природа перепутала числа и решила, что начинается апрель.

Я подъезжаю к Опере, сворачиваю на бульвар Капр и вдруг замечаю, что нахожусь в нескольких сантиметрах от улицы Годо-де-Моруа (не путать с Моруа Андре из Французской академии).

Моя персональная киношка прокручивает восьмимиллиметровый фильм о деле Буальвана. Я снова вижу комнату консьержки, где мы сидели в засаде, человека за рулем тачки, то, как он снял девочку, как мы его преследовали, вижу драму на берегу…

Не знаю, какой полицейский инстинкт заставляет меня вернуться на место наших подвигов. Я поворачиваю на нужную улицу и тащусь по ней на смехотворной скорости. Увидев блондинку, меряющую шагами свои пятнадцать метров асфальта, я прижимаюсь к тротуару и подъезжаю к ней.

— Пойдем со мной, голубок, — мурлычет она таким тоном, от которого закружилась бы голова и у черепахи.

— У тебя плохо с зоологией, моя красавица, — говорю я, останавливаясь. — Я не голубок, а легавый.

Тут она меня узнает, и ее радость достигает размеров безумного ликования.

— О! Мой спаситель!

— Браво, дорогуша, ты лучшая физиономистка, чем фотоаппарат.

— Как приятно вас снова увидеть. Здорово, когда тебя спасает такой красивый парень. Мы не виделись с того случая на прошлой неделе…

Она виляет задницей, чтобы соблазнить своего спасителя.

— Чем вы занимаетесь? — воркует она.

— Я, как ты: ищу клиентов.

— У вас что, тоже мертвый сезон?

— Я бы не сказал. А как твои дела?

Она пожимает плечами, достает из сумочки две сигареты, протягивает одну мне и вздыхает, ожидая, пока я дам ей огня.

— Пфф! Так, идут помаленьку. Я смотрю, как она посасывает свою сигарету, и мне в голову приходит одна идея. Не просто идея, а Идея.

— Слушай, красавица, я хочу поговорить с твоим парнем.

Она немного напрягается, и ее лицо теряет всякое выражение.

— У меня нет никакого парня.

— Эту туфту, — говорю я, задувая спичку, — оставь для клиентов. Им надо верить, что они наткнулись на добродетельную девочку, вышедшую на панель только затем, чтобы набрать денег на оплату операции мамочки. Не забывай, что я не мальчик из церковного хора! Если я хочу поговорить с твоим сутенером, то не для того, чтобы доставлять ему неприятности, поверь…

Она колеблется.

— Ладно. Я вам верю. Поехали…

— Закрываешь лавочку?

— Я сегодня открыла ее рано, так что можно.

— Далеко ехать?

— Авеню Жюно.

— Тогда прошу в мою машину…

Через несколько минут мы останавливаемся перед неброским баром, окна которого целомудренно закрыты плотными занавесками.

— Здесь, — сообщает красотка.

У нее серьезная мордашка, как у хорошей девочки, которую мама просит поиграть на пианино.

— Меня зовут Мари-Терез, — шепчет она, прежде чем открыть дверь.

Мое появление в забегаловке проходит таким же незамеченным, как шалость месье, засунувшего руку за корсаж английской королевы во время торжественного приема в Букингемском дворце.

Я замечаю, как сильная дрожь пробегает по рядам немногочисленных клиентов. Некоторые играют в карты, другие тихо переговариваются. Несколько девиц, собравшихся в кучку в сторонке, красят ногти, болтая о пустяках.

Мари-Терез идет к столику в глубине зала. За ним сидят два месье, которые глубоко бы оскорбились, если бы у них спросили их номер в социальном страховании.

Один из них худой ухоженный блондин с маленькими усиками и со светлыми глазами; на нем костюм, явно купленный не на блошином рынке. Второй низкорослый, массивный, жгучий брюнет с черными горящими глазами, которые пронизывают вас насквозь, оставаясь непроницаемыми.

Именно к нему и подходит моя шлюшка. Он слушает ее, глядя на меня так, словно не имеет ни малейшего желания познакомиться со мной. Девица смутно встревожена. По всей видимости, ее парень не позволяет ей особой инициативы вне улицы Годо-де-Моруа.

— Вот, Альфредо, познакомься с полицейским, который меня спас, когда маньяк пытался свернуть мне шею.

Альфредо не очень разговорчив. Он адресует мне легкий кивок и ждет продолжения. Его сосед встает и небрежным шагом направляется к стойке. Скромный мальчик! В жизни надо уметь вовремя отойти в сторону.

Мари-Терез, чувствующая неестественность ситуации, пытается улыбнуться.

— Месье хотел с тобой поговорить. Это самое меньшее, что мы должны для него сделать.

Я сажусь рядом с Альфредо.

— У вас такой вид, будто вы прошли над Ниагарой по тонкой проволоке, — усмехаюсь я. — Не беспокойтесь, старина, я пришел не затем, чтобы доставлять вам неприятности. К тому же я не из того отдела, который занимается вами.

Он с тем же уклончивым видом опять кивает. — Я могу поговорить с вами как мужчина с мужчиной? Если вам надоест меня слушать, скажите, и я отвалю, идет?

— Ладно, слушаю!

— Вы, конечно, знаете во всех деталях, что произошло с вашей девочкой?

— Естественно. Я понижаю голос:

— Тип, которого тогда шлепнули, не маньяк. Тут он начинает проявлять интерес. Ничто так не придает крутому парню человеческий вид, как любопытство.

— О! — просто произносит он.

— Точно. За все заплатил не тот, а настоящий маньяк продолжает серию. Только что он замочил еще одну девицу у заставы Сен-Мартен.

Месье измеряет глубину ситуации. Его красотка, более непосредственная, бормочет:

— Работать станет совсем невозможно, «Нравственники» и так уже сволочатся…

Ее менеджер делает ей знак заткнуться, приложив указательный палец к губам.

— Почему вы рассказываете все это мне?

— Я комиссар Сан-Антонио. Это дело поручено мне, но какие бы меры я ни принимал, уследить за всеми парижскими путанами просто невозможно. — Ну и?..

— Ну и я подумал, что господа блатные и легавые могли бы поработать вместе. Забавно, а? Объясняю: пусть в течение недели каждый сутенер присматривает за своими овечками. Блатным будет роздан номер телефона полицейского штаба. При малейшей тревоге один звонок — и мои парни вступят в дело. Как вам такой расклад, старина?

Он воспринимает это очень хорошо.

— Выпьете чего-нибудь?

— Шампанский коньяк с водой.

Альфредо встает и идет в бар сообщить мой заказ. Несколько секунд он шепчется с парнем, сидевшим за одним столом с ним. Возвращается он абсолютно спокойным.

— Может получиться…

— Вы ничем не рискуете. У вас даже не станут спрашивать кликухи, когда будете звонить. Единственное, что вам нужно, — расторопные и неболтливые помощники.

— Ясно.

Я вырываю из записной книжки листок и записываю на нем номер телефона моей Службы.

— Вот номер. Распространите его. Надо, чтобы он разошелся побыстрее.

— Не беспокойтесь, все будет сделано.

— Это в ваших же интересах.

Я поднимаю стакан коньяку, который мне только что принесли.

— За здоровье ваших дам, — шучу я.

— Ничего серьезного? — спрашивает Фелиси, моя славная матушка.

Эктор ушел, но в столовой еще витает его жалкий запах тощего холостяка.

— Нет, ма, это серьезно.

Я сообщаю ей о последних событиях. Она внимательно слушает меня, как девочка, которой рассказывают сказку про Красную Шапочку. Потом ее глаза наполняются туманом и она шепчет:

— Я думаю о том бедном мальчике, которого убил твой коллега.

— Я тоже о нем думал, ма.

— Он был невиновен!

— Не совсем. Я видел, как он душил девушку. Видел, ты слышишь? И он душил ее изо всех сил! Она качает головой.

— Вот только он ее не убил, понимаешь?

Конечно, это самое поразительное в истории. Хорош был тот малый, который сказал, что намерение то же самое, что действие! Между ними все-таки есть разница, а? Спросите пышнотелую Мари-Терез, которая совсем не смеялась, когда ее душили, считает ли она убитого невиновным!

— Ты знаешь, Антуан, тот несчастный мальчик…

Она замолкает, подыскивая точные слова, чтобы выразить свою мысль.

— Да?

— Мне кажется, его поступок был вызван какими-то странными обстоятельствами.

— То есть?

Мама пожимает плечами и укладывает костяшки домино по одной в их коробочку.

— Чтобы задушить… подобную особу, надо быть сумасшедшим, ты согласен?

— Ну и что?

— Мне кажется, с ума не сходят в один день… Признаки этого проявляются задолго. Вот возьми мадам Бонишон, нашу соседку. Ее отправили в сумасшедший дом, потому что она хотела убить почтальона, но ее поведение беспокоило окружающих уже за несколько месяцев до того.

Вы знаете, моя Фелиси воплощенный здравый смысл. Она добрая и справедливая. Ее слова производят на меня сильное впечатление. Она это чувствует и продолжает спокойным тоном, который производит на меня эффект горячего душа:

— Антуан, ты мне скажешь, что я суюсь в дела, которые меня не касаются…

— Ты же знаешь, что я никогда так не подумаю, а уж тем более не скажу!

— Понимаешь, для меня загадка не сам маньяк. Он просто больной, психически ненормальный человек, и рано или поздно вы его арестуете. Загадка, сынок, этот самый Буальван.

Маленькая унылая улица в Сен-Дени, Знаете? Признанная бесполезной и потому оставшаяся незаасфальтированной, а вдоль нее газовые фонари, которые забыли включить. Проезжую часть загромождают помятые мусорные ящики, которые никогда не выносили, бедные домики в стиле лачуг улучшенной планировки. Земля завалена мусором, тощие собаки поливают заборы с таким видом, словно спрашивают, что было у предыдущих поколений кабысдохов, проживавших здесь: диабет или уремия.

Заводик Буальвана стоит в глубине улицы, недалеко от газового завода, улучшающего атмосферу.

Шум распиливаемого металла разносит по воздуху странные вибрации.

В районе хорошо пахнет работой. Как и все французы французского происхождения, я люблю этот запах. Чужая работа всегда волнует тех, кто не особо много делает своими десятью пальцами.

На стене, поставленной здесь, чтобы поддерживать ворота, висит мраморная табличка, сообщающая, что здесь находится «Завод Буальван и К·».

Это все. Принимая во внимание обстоятельства, она больше напоминает надгробный камень. Может, из-за того, что это мрамор?

Я вхожу в грязный двор, заваленный металлическими обрезками. Стоящее справа застекленное здание на фоне этого запустения выглядит почти роскошно. Я стучу в дверь, и женский голос просит меня войти. Вхожу. Классический кабинет с покрашенными светлой краской стенами и современной мебелью.

Девушка с темно-каштановыми волосами, уложенными в несколько старомодную прическу, смотрит на меня через большие очки, которым не удается испортить ее внешность. У нее бледная кожа, веснушки и зачаровывающий, одновременно встревоженный и удивленный, близорукий взгляд. Нежная красавица для гроссбуха. Актив кладите в одну сторону, пассив в другую, а руку посередине.

— Месье? — воркует птичка.

Нет нужды лепить ей горбатого и уверять, что я пришел приобрести портрет Луи Четырнадцатого.

Я достаю свое служебное удостоверение. Она смотрит на него, немного напрягается и вздыхает:

— О! Опять? — Потом словоохотливо: — Однако после того, что случилось вчера вечером…

— Именно из-за этого я и пришел.

Ставлю двойной объем того, что вы думаете, против половины того, что знаете, что смерть патрона потрясла эту милашку. Может, она была неравнодушна к Буальвану?

Она вздрагивает.

— Его реабилитируют? — быстро спрашивает она.

— Не исключено. Вы давно здесь работаете?

— Восемь месяцев.

— Какое впечатление на вас производил ваш патрон? Она розовеет, что ей очень идет.

— Он был очень милым.

— То есть?

Из розовой она становится красной, что является хорошим признаком. Раки тоже краснеют, когда их слишком согреют.

— Он… Он никогда не сердился… Был… очень предупредительным…

— У вас не создалось впечатления, что он был… как бы это сказать… не совсем нормальным?

— Месье Жером? — восклицает она. — Вы шутите! По моему лицу она понимает, что я не имею ни малейшего желания шутить, и спохватывается:

— Он был очень хорошим.

— Вы видели его с женщиной?

Она уже не краснеет, а приобретает фиолетовый цвет. Все понятно! Должно быть, у нее способности не только к делопроизводству и патрон охотно общался с ней и вне работы.

Ее смущение настолько очевидно, что я снимаю вопрос с повестки.

— Кто возглавил завод после его смерти?

— Его компаньон, месье Бержерон.

— Он здесь?

— Пока нет. Он никогда не приезжает раньше одиннадцати. У него кабинет на улице Бурс.

Я смотрю на свои часы. Они показывают десять с мелочью.

— А что вы здесь производите?

— Лыжные крепления. «Крепления ?Невеа? надежны всегда», слышали?

— Да, конечно. Дела идут хорошо?

— Естественно…

В этом кабинете тепло. Обогреватель обливает нас жаркой волной.

Я решаю завязать с ней дружбу. Это личный метод Сан-Антонио. Я исхожу из принципа, что чем лучше у тебя отношения с девушками, тем больше шансов получить конкретные результаты, которые так любит Старик.

— Послушайте, малышка, я вижу, вы вовсю работали (когда я вошел, она читала любовный роман), но мне надо спросить вас о куче мелочей из жизни бедняги Буальвана. Я думаю, самым простым было бы вместе поужинать в один из ближайших дней. Что вы об этом думаете?

Мадемуазель Ослепительная Улыбка ошеломлена. Не каждый день полицейский приглашает вас пожрать. Она снова краснеет.

— Но я…

— Вы не свободны?

— Не в этом дело… Я…

— В котором часу мы сможем встретиться?

Самое время показать ей мою неотразимую широкоформатную улыбку а-ля Казанова.

— Я…

— Послушайте, моя маленькая, личное местоимение еще никогда не являлось ответом на конкретный вопрос. Она весело улыбается и бормочет:

— Вы…

— Я знаю еще несколько: мы, он, ты… И я делаю такое сильное ударение на «ты», что начинает краснеть даже обивка ее стула.

— Понимаете, это так неожиданно…

— Понимаю, но не давайте удивлению подавить вас. Как ваше имя?

— Даниэль.

— Чудесно… Что вы скажете о встрече у «Фуке»? Часиков этак в восемь, м-м?

— Я бы предпочла что-нибудь поближе к моему дому. Я живу в Мезон-Лаффитт и…

— Обожаю Мезон. Мой приятель держит там лошадиную бойню. Он сделал себе состояние, продавая конину на бифштексы под видом говядины. Вы живете с родителями?

— Нет, с братом. Но он с женой уехал. Их хобби — лыжный спорт. Вы могли бы заехать за мной ко мне домой?

Я запоминаю приглашение. Моя принцесса носит громкую фамилию Мюрат, и, клянусь вам, она просто игрушка. Ее братец живет в небольшом домике в парке.

— Куда вы меня повезете? — спрашивает тоненьким голоском очаровательница в очках.

В этом все девицы! Пять минут назад, когда я ее пригласил, она начала что-то бормотать, как беззубый старик, жующий чечевицу, а теперь, поняв, что я ее не накалываю, мадемуазель усаживается поудобнее, готовая выдвигать свои скрытые до сих пор претензии.

Я смотрю на нее со снисходительностью, с какой следует относиться к прекрасному полу, если не хочешь умереть от невроза.

— Куда вы захотите, сердце мое. Я знаю один маленький ресторанчик рядом с Пуасси, с кретоновыми занавесками и начищенными медными ручками, который не может вам не понравиться.

Ее глаза за стеклышками поблескивают.

Вот святая недотрога! Ей можно выдать сертификат о безупречной нравственности, только взглянув на ее невинную мордашку, но под этой маской скрывается маленькая плутовка, чей опыт длиннее железнодорожной линии Москва — Владивосток.

— Я уверен, что мы с вами подружимся. Я полицейский только восемь часов в сутки. Две остальные трети моей жизни я как все…

Легкое подмигивание и подрагивание ее верхней губы сообщают, что она готова к поцелую. Я же готов отчалить, но тут замечаю в окно появление визитера. Этот тип идет прямиком в кабинет. Моя кровь останавливается, но быстро возобновляет циркуляцию.

— Сюда идет один тип, с которым я не могу встречаться! — предупреждаю я. — Ни слова.

Я открываю первую попавшуюся дверь, кстати единственную, кроме выходящей на улицу, и едва я успел ее закрыть, как в стекло кабинета стучат.

— Входите! — говорит малышка Даниэль. Я задерживаю дыхание и навостряю уши, чтобы не упустить ни звука из разговора.

— Месье Бержерон здесь? — спрашивает мужской голос.

— Нет, пока не пришел.

— Я могу его подождать, красавица?

— Ну… То есть… Он может задержаться…

— Мне назначена встреча.

— О! Тогда…

Пауза. Малышка, должно быть, в сильном смущении. А ваш доблестный Сан-Антонио, мадам, ищет второй выход, но не находит ничего, кроме окна. Излишне говорить, что в начале февраля оно закрыто.

Я тихо, очень тихо подхожу к нему, берусь за шпингалет, поворачиваю его так, словно это три фунта нитроглицерина, завернутые в шелковую бумагу, и открываю его.

За дверью голос Даниэль восклицает:

— Вот он!

Я смотрю в сторону улицы и вижу американскую машину. Она останавливается перед воротами, и из нее выходит элегантный мужчина. На нем потрясающее темно-синее пальто с меховым воротником, шляпа и кожаные перчатки В общем, бизнесмен большого полета. Прямо хоть сейчас на обложку журнала «Мэн».

Мозги вашего друга комиссара Сан-Антонио начинают перегреваться, и он говорит себе, что в его распоряжении всего несколько секунд, чтобы выбраться из кабинета. Если я сейчас вылезу из окна, меня увидит Бержерон. Значит, мне надо ждать, пока он войдет в здание. Это, ребята, называется высокой стратегией. Если у вас нервы не стальные, то лучше не занимайтесь моей работой. Она не для лопухов или слабаков, которые должны держаться за стенку, чтобы не упасть.

Открывается дверь в соседнюю комнату. Идет разговор, но мои нервы слишком напряжены, чтобы я мог вслушиваться.

Широко открыв окно, я прыгаю, потом, не торопясь, обхожу здание и прибавляю шаг, втянув голову в плечи. Сердце колотится как бешеное.

Вот новость так новость. Парень, пришедший навестить Бержерона, не кто иной, как Альфредо, сутенер Мари-Терез.

Что вы об этом думаете?

Маленькое бистро выглядит веселым, как туалет в психушке ночью. У хозяина грязные седые волосы, эмфизема, заштопанный шерстяной жилет и нос человека, который выпил вина больше, чем продал. На мешке возле стойки лежит больная собака. Она из тех верных дворняг, у которых родословная не длиннее, чем у навозной мухи. Невзирая на свою болезнь, она начинает мотать хвостом, увидев меня. Хозяин выражает свои эмоции менее бурно. Поприветствовав меня кивком, он ждет, пока я ему объясню, что мне надо.

— Ром с лимонадом, — прошу я, — в большом стакане и телефонный жетон. Жетон подайте отдельно, я съем его сразу.

Приятно шутить с людьми, понимающими юмор, а у этого толстяка такая морда, будто он присутствует на похоронах. Он бросает мне никелированный жетон, как нувориш пуговицу от ширинки слепому. Я прохожу в кабину, расположенную в глубине тошниловки, и с чувством глубокого удовлетворения читаю на дереве двери вырезанные ножом безымянного мастера слова: «Хозяин рогоносец». Возможно, утверждение несправедливо, но меня оно почему-то радует, и я с душевной легкостью набираю номер конторы. Я велю телефонисту соединить меня с Берюрье, и мне его подают на блюдечке.

— Ты свободен, Толстяк?

— С головы до ног, — отвечает Жирдяй.

— Тогда бери в конторе машину и гони в Сен-Дени.

Я даю ему адрес забегаловки, в которой нахожусь, и советую явиться побыстрее. Он уверяет, что непременно это сделает, и я вешаю трубку.

Последняя муха тошниловки утонула в моем стакане. Я великодушно вылавливаю ее и кладу на стойку. У меня в душе бушует такой праздник, что любой королевский бал рядом с ним покажется деревенским загулом. У меня, братцы, все подсознание расцвечено неоном!

Как была права моя Фелиси. Именно с этой стороны надо было искать. За каким чертом сюда явился Альфредо? Что его сюда привело? Я бы охотно отдал половину вашего банковского счета, чтобы поприсутствовать на беседе, идущей сейчас в кабинете элегантного месье Бер-жерона.

Размышляя, я наблюдаю за тупиком. В его глубине стоит синий «шевроле» компаньона Буальвана. Других тачек там нет. Альфредо свою, по-моему, оставил на проспекте. Он не из тех парней, что заезжают в тупик. Проходит некоторое время, потом появляется доблестный Берю на старой колымаге. Он замечает меня через запотевшее окно бистро, бежит к двери и так резко ее распахивает, что ручка остается у него в руке.

По-прежнему честный, он кладет ее на стойку и перекрывает воинственные вопли кабатчика, требуя себе большой стакан красного.

— Ты чего тут делаешь? — спрашивает Мастодонт, проводя своей сомнительной чистоты рукой по штанине, чтобы сбросить с нее прилипшую макаронину.

— Жду кое-кого.

Ждать мне приходится недолго. Едва я это сказал, как вижу, что Альфредо выходит. Все происходит, как в театре: «Герцог еще не пришел?» — «Вот он, монсеньер».

Я хлопаю Берю по плечу.

— Видишь мужика в тупике?

— К счастью, да, иначе бы находился сейчас не здесь, а у окулиста, — любезно отвечает Гора Сала.

— Будешь за ним следить. Только поосторожнее. Парень из блатных и не вчера родился.

— Надеюсь, ты знаешь, с кем говоришь? — пыжится Толстяк.

Он осушает свой стакан, отодвигает хозяина бистро, пытающегося присобачить ручку на место, и с достоинством выходит. Я вижу, как он садится за руль своего старенького «ситроена».

Альфредо идет на проспект и садится в свой «пежо-203», оставленный под деревом. Обе машины трогаются с места с интервалом в две десятых секунды.

Так, с этой стороны пока все нормально. Пора повеселиться, Сан-Антонио!

Увидев меня, малышка Даниэль вздрагивает и в последнюю секунду удерживает крик ужаса. Можно подумать, она столкнулась нос к носу с призраком.

Я отвешиваю ей чудесную улыбку с видом на коренные зубы и одновременно, потому что я такой человек, что могу разом делать два дела (вам это засвидетельствуют многие дамы, если вы направите им запрос, приложив марку для ответа), — так вот, одновременно я ей убийственно подмигиваю.

— Я могу видеть месье Бержерона?

— Как доложить?

Теперь она еле сдерживает смех

— Полиция.

Говоря это, я мимикой спрашиваю ее: «Имел ли последствия мой поспешный уход?» Девочка отрицательно качает головой. Уф!

— Я сейчас доложу.

Она идет в соседний кабинет и начинает что-то шептать. Не успел я досчитать до тринадцати с половиной, как юная очаровательница в очках просит меня войти.

Бержерон снял свои шляпу и пальто. Сидя перед раскрытым досье, он похож на американского сенатора. Он приближается к пятидесяти, но очень неторопливо. Серебряные волосы, наманикюренные ногти, костюмчик в полоску, белая сорочка, черный шелковый галстук, — представляете, да? И поверьте мне, жемчужную булавку, воткнутую в его галстук, он нашел не на помойке!

Он встает, глядя на меня. Смотрит он, кланяясь; кланяется, протягивая мне руку; а руку протягивает, спрашивая, что мне угодно.

Тут я ему сообщаю мое имя, должность и цель визита.

— Месье Бержерон, — говорю я, опустив в никелированное кресло мягкую часть своего организма, — полагаю, вы читали сегодняшние утренние газеты?

— Одну, во всяком случае, прочел, — соглашается мой визави, подвигая ко мне шкатулку для сигар, наполненную сигаретами.

Я беру одну. Он подставляет мне пламя своей зажигалки и продолжает:

— Думаю, я угадал причину вашего визита, господин комиссар. Знаменитый маньяк снова нанес удар, из чего полиция сделала вывод, что бедняга Буальван невиновен?

— Говорить о его невиновности слишком рано, — поправляю я. — Когда его застрелил один из моих людей, который, признаюсь, слишком легко жмет на спуск, он душил проститутку.

— Это кажется совершенно невероятным для тех, кто знал Буальвана.

— Почему?

— Он был спокойным, здравомыслящим парнем. Ничего общего с сексуальным маньяком или убийцей.

— Тогда как вы объясните его поступок?

— Никак.

Его голос вдруг становится жестче, челюсти сжимаются, а в светлых глазах появляется недобрый огонек. Он явно зол на полицию.

— Однако таковы факты, — настаиваю я, — Ваш компаньон пытался убить проститутку. Как вы думаете, он посещал этих… особ?

— Разумеется, нет.

— Что вы знаете о его личной жизни? Бержерон пожимает плечами и давит едва начатую сигарету в хрустальной пепельнице.

— Он думал только о работе. Этот парень начал с нуля и был очень честолюбив.

— Вы долго были компаньонами?

— Несколько лет. У меня есть консультативный кабинет на улице Бурс. Он обратился ко мне с вопросами по созданию компании. Он мне понравился, я давал ему советы, потом помогал и наконец стал его компаньоном.

— Он жил один?

— Да. О! Время от времени у него появлялись подружки, но ничего серьезного. Как я уже сказал, главным для него была работа.

— Вы теперь взяли все руководство в свои руки?

— Я худо-бедно руковожу компанией, пока дела идут по накатанной дорожке, но придется искать выход. У меня есть и другие дела, вы понимаете? Кроме того, промышленность не мой конек.

— Кто наследует Буальвану?

— У него есть сестра. Она живет на юге, замужем за железнодорожным служащим. Я связался с ним через моего нотариуса.

Он замолкает и ждет, пока я заговорю или уйду.

— Ну что же, пока все, месье Бержерон. Вы позволите мне осмотреть завод?

— Пожалуйста. Я буду вас сопровождать, хотя гид из меня не очень хороший.

— Не беспокойтесь. Вы же знаете, полицейские обожают всюду лазить сами. Мне остается лишь попросить у вас ваш домашний адрес, на случай…

Он соединяет пальцы и спрашивает:

— На какой случай, господин комиссар? Немного заколебавшись, я со смехом отвечаю:

— На всякий, месье Бержерон.

— Я живу на бульваре Бертье, дом сто четырнадцать.

— Спасибо.

Откуда у меня это смутное чувство, что сейчас произошло нечто вроде разрыва? Мы пожимаем друг другу руки, как два боксера перед боем.

— До скорой! — бросаю я.

Новое подмигивание малышке Даниэль. Она подготовилась к моему выходу: подкрасила губы и села на вращающемся стуле немного боком, чтобы показать мне свои скрещенные ноги. Честное слово, есть на что посмотреть. Ей не надо ничего подкладывать туда, округлости ее ножек совершенно естественные. Она очень любезно положила голубые кружева комбинации так, чтобы они немного высовывались из-под юбки и навевали на меня мечты.

Я одними губами говорю:

— До вечера.

Она отвечает «да» соблазнительной грудью, и я временно оставляю ее ради осмотра завода.

В запахе железа и горячего масла работают человек двенадцать. Мое появление заставляет их поднять головы. Среди них несколько стариканов, парни помоложе и три девушки, болтающие в грохоте, разбирая хромированные детали.

Тип в черном халате с шестьюдесятью шариковыми ручками в верхнем кармане и властным видом начальника мчится ко мне, как ракета, запущенная с мыса Кеннеди на Луну, мчится к Солнцу.

— Что вы хотите, месье?

— Я друг месье Бержерона. Осматриваю завод.

В маленьких мозгах начальничка мелькает мысль, что я могу быть новым хозяином, и он расшибается в лепешку, чтобы показать мне свое царство.

Я слушаю его объяснения, ни фига в них не понимая. Механика для меня вроде санскрита: я в ней ни бум-бум…

Он продолжает свои детальные технические объяснения, нудные, как осенний дождь.

Я терпеливо слушаю его в течение получаса, делая вид, что жутко интересуюсь буальвановскими креплениями, и удираю в тот момент, когда он предлагает мне посетить цех хромирования.

Помещение почти пусто. Один только Пинюш восседает с уже дважды выкуренным бычком.

Он следит за маленьким огоньком воняющей спиртом горелки, на которой стоит кастрюля с неподдающейся определению фиолетовой густой жидкостью.

— Что это за алхимия, Пинюш? — спрашиваю я. Он дергает себя за крысиный ус.

— Решил согреть немного вина. Чувствую, у меня начинается грипп.

— В этих случаях нет ничего лучше работы на свежем воздухе. Я как раз собирался поручить тебе наружное наблюдение.

— Это может стать причиной двусторонней пневмонии, — мрачно предупреждает Хиляк.

— «Победа без опасностей бесславна», — цитирую я.

— Нечего вспоминать классиков, — ворчит Пино. — Этим меня не переубедишь.

— Ладно, пей свое горячее вино и отправляйся заниматься делом. А то ты засиделся. Однажды кто-нибудь заметит, что ты уже три месяца как умер, и ты первый этому удивишься.

Я набрасываю на листке блокнота имя, словесный портрет и адреса, рабочий и домашний, месье Бержерона.

— Займись этим джентльменом.

Он читает мой заказ.

— Это кто такой?

— Один весьма приличный господин. Я бы хотел узнать, чем он занимается и с кем встречается. Иди с миром.

Пинюш выпивает свое вино, но, поперхнувшись, начинает вопить, а потом объясняет мне, что по неосторожности проглотил горящий окурок, который забыл вынуть изо рта, когда начал пить свое жуткое пойло.

Наконец он уходит, и я остаюсь один в свежепокрашенном кабинете. Дело Буальвана занимает меня все больше и больше. Мне кажется, что это очень тонко сплетенная паутина. Вот вам не кажется странным, что Альфредо знаком с компаньоном Буальвана? Не кажется? Значит, у вас мозгов в голове не больше, чем денег на банковском счету кинопродюсера.

А вот меня эта история очень заинтересовала. Если бы я слушался моего внутреннего голоса, то велел бы взять этого Альфредо и проинтервьюировал его; вот только, между нами говоря, это было бы неудачным ходом. Он не из тех орешков, что колются с первого раза. Его любимая песня — Песня без слов. Так что лучше подождать.

Открывается дверь, и появляется Пакретт, радостный оттого, что нашел новый регулятор желез, преимущества которого заключаются в его низкой цене и наличии в свободной продаже.

— Что нового? — спрашиваю.

— Все меры приняты, комиссар. Остается только ждать. Вы читали газеты?

— Пока нет.

— Журналисты нас так кроют!

Он ностальгически вздыхает по недавнему прошлому. Ведь только на той неделе его морду жертвы аборта печатали на первой странице, а теперь обливают грязью.

— А что у вас? — подозрительно спрашивает он. Его интригует, почему я перестал работать с ним вместе. Мне не хочется его обижать, рассказывая о новом следе.

— Старик внезапно перебросил меня на другое дело, — лаконично отвечаю я.

После этого я имею несчастье чихнуть.

Быстрый, как молния, Пакретт вытаскивает из кармана зеленый тюбик, отвинчивает крышку, выкладывает на ладонь две таблетки и протягивает мне:

— Выпейте это, комиссар. Потом расскажете мне, как подействовало.

Мои часы показывают восемь, когда я приезжаю в Мезон-Лаффитт. В парке от холода трещат ветки. Я вхожу в ворота и ищу дом Даниэль Мюрат.

Всю вторую половину дня я, словно полководец к наступлению, тщательно готовился к встрече с ней и наметил список вопросов, которые собирался задать киске. Моя программа? Она проста и вероломна. Сводить ее в уютный ресторанчик, одурманить речами (за мой язык не беспокойтесь, он у меня закаленный), подпоить, поухаживать, а потом в круиз по постели с посещением достопримечательностей. Вот там, в благоприятной темноте, я между делом и задам ей интересующие меня вопросы.

Дом ее братца выглядит скромно. Это незатейливый домик из красного кирпича, стоящий у входа в большое поместье. Он был построен для садовника, но владелец поместья умер, а его вдова, не имея больше средств на содержание садовника, сдала домик. По крайней мере, я вижу все именно так.

В окнах обоих этажей виднеется свет. Мадемуазель наверняка наводит красоту. Она стремится стать похожей на Мисс Мира, чтобы соблазнить попавшегося на ее пути Казанову.

Я открываю калитку и стучу в дверь. Внутри играет радио.

Шум от него такой сильный, что красотка, должно быть, не слышит мой стук.

Тогда я решаю открыть дверь сам, что не вызывает никаких трудностей.

Едва шагнув через порог, я останавливаюсь, окаменев от удивления. Малышка Даниэль лежит внизу лестницы, головой на плитке вестибюля. У нее расколот череп, и лужа крови начинает высыхать. На ней потрясающая комбинация. При других обстоятельствах у меня бы от ее вида слюнки потекли.

Я опускаюсь на колени возле бедняжки и кладу руку между ее грудями. Уехала навсегда, не оставив адреса! Внимательно осматриваю рану. На первый взгляд она кажется совершенно обычной. Малышка оступилась на лестнице и расколола себе голову. Я поднимаюсь на второй этаж и замечаю на площадке очки Даниэль.

Это вызывает у меня озадаченность. Без своего бинокля она ничего не видела в двенадцати сантиметрах. Следовательно, она не стала бы спускаться по лестнице без очков.

Странно!

Обхожу две комнаты наверху. Одна из них спальня брата, вторую занимала покойная секретарша покойного Буальвана. Дверь в нее осталась открытой. Я тщательно осматриваю помещение. На комоде эпохи Карла Десятого замечаю лежащий на боку флакончик духов.

Духи не какие-нибудь дешевые. Мадемуазель лила на себя «Багатель 69—69», ни больше ни меньше.

Она хотела околдовать красавца Сан-Антонио.

Я обхожу комнату вдоль, поперек и по диагонали, ведя расследование по методам Холмса, Мегрэ и по своим собственным, и наконец натыкаюсь на одну мелкую деталь, ничего не значащую, как речь депутата парламента.

Я говорю о двух мокрых следах на полу за занавесками. Одно из двух, как сказал один малый, которому ампутировали яйцо: или я ошибаюсь, или нет. Если нет, то готов поставить акт пьесы Мольера против нотариального акта, что здесь стоял мужчина в ботинках с мокрыми подошвами. Этот тип дождался прихода малышки, потом, когда она душилась у туалетного столика, набросился на нее сзади. Во время борьбы флакон духов упал.Он потащил девушку на площадку. Она пыталась вырваться и потеряла свои очки, чего нападавший не заметил. Сечете?

Ладно, продолжаю. Когда они оказались возле лестницы, тип изо всех сил толкнул малышку вниз. При падении она потеряла сознание, и если не умерла сразу, то этой падле оставалось бить ее головой об пол до тех пор, пока дело не было закончено.

Теперь повторяю, что, возможно, девушка упала сама. Но как бы то ни было, она мертва, а потому не может мне ничего рассказать…

Бедняжка!

Я бросаю на нее последний взгляд, после чего выхожу, не выключив ни радио, ни свет.

Ночь стала еще холоднее. На обочине шоссе стоит табличка: «Осторожно, гололед». Да уж, поскользнуться очень легко!

Пинюш сидит в кабинете, энергично клацая зубами. — На этот раз я точно простудился, — заявляет он с вызывающей ноткой. — А Бержерон?

— Вторую половину дня он провел в своем кабинете на улице Бурс, затем вернулся домой. Машину загнал в гараж, значит, больше выходить никуда не собирался. Не думал же ты, что я всю ночь буду торчать у него под дверью?

— Пино, — сообщаю я, — на твоем горизонте маячит тень досрочной отставки. Тебе не хватает профессиональной добросовестности.

Тогда в нашем учреждении, где вокальные упражнения и так не новость, начинается громкий визг.

— Я не позволю тебе! — орет этот недоделанный. — Любой другой на моем месте сейчас лежал бы в постели с сульфамидами в…

Телефонный звонок прерывает его медицинско-эмоциональную речь.

Звонит Берю.

Он в плохом настроении.

— Слушай, — говорит он, — тот малый, за которым ты велел мне следить…

— Ну так что?

— Он уже пять часов сидит в одном бистро на авеню Жюно и режется в карты со своими корешами. Встает, только чтобы нужду справить. А я торчу на тротуаре, пытаясь сквозь занавеску отличить черви от бубен…

— Он поехал в это бистро прямо из Сен-Дени?

— Нет. Сначала заехал в ресторан на бульваре Перейр, где встретился с высокой блондинкой и пожрал с ней. Потом отвез ее на улицу Годо-де-Моруа, на рабочее место. А уже потом поехал в свое бистро. Так чего мне делать?

— Погоди, я думаю.

Гениальные идеи появляются в моих мозгах как раз в случае необходимости.

— Скажи, его тачка где-нибудь поблизости?

— Да, возле кладбища Монмартр, а что?

— Ты ее угонишь.

— Чего?

— На «203-й» нет ключа зажигания. Надеюсь, наш друг не поставил на свою противоугонное устройство, а то будет полный финиш.

— И чего мне с ней делать?

— Доедешь до Булонского леса и оставишь на перекрестке дороги на заставу Сент-Джеймс и шоссе на Нейи. Знаешь, где это?

— Знаю. Дальше?

— Дальше позвонишь сюда, и наш жутко больной Пино передаст тебе необходимые инструкции по слежке за его клиентом.

— А когда я успею пожрать?

— Ты получишь право на сандвичи. Я позвоню в бистро внизу, чтобы тебе приготовили легкую закуску.

— Легкую! — ревет Диплодок. — Я что, похож на человека, который может выжить на легких закусках?!

Я кладу трубку на рычаг, не слушая его дальнейших протестов.

Готово. Теперь мы точно на пути к славе. Я приказываю Пинюшу ждать звонка нашего коллеги, а сам прыгаю в мою «МГ» и беру курс на улицу Годо-де-Моруа.

Прибыв на рабочее место Мари-Терез, я чувствую укол в сердце, не увидев там этой честной труженицы любовной нивы. Неужели вернулась к домашнему очагу? Тогда все мои планы с мелодичным звуком накрываются медным тазом.

Я начинаю приходить в полное отчаяние, как вдруг она появляется. Она выходит из маленького отельчика в сопровождении серьезного вида старенького господина, который только что получил свою порцию экстаза, предварительно спрятав в носок орден Почетного легиона, обручальное кольцо и бумажник.

Она культурно пожимает ему руку со словами «Пока, зайчонок, счастливо. Смотри не простудись» и собирается вернуться к профессиональной деятельности, когда я привлекаю ее внимание сигналом фар. Она узнает мою машину и подходит с широкой улыбкой на губах.

— О! Это вы? Каким добрым ветром?

— Садитесь, прекрасная блондинка! Она садится в мою машину и, когда я трогаюсь с места, шепчет:

— Вы знаете, я блондинка только после визита к парикмахеру.

Я не говорю ей, что ее личная жизнь меня совершенно не интересует. Она бы расстроилась, потому что, как я подозреваю, испытывает слабость к мужественному полицейскому, спасшему ей жизнь.

— Куда мы едем? — спрашивает она, видя, что я не реагирую.

— Пожевать вместе, если вы не возражаете.

Она не может опомниться.

— Вы шутите?

— Нисколько!

— Вот только…

— Да?

— Альфредо должен за мной заехать в десять часов. Если он не найдет меня…

— Я ему позвоню и скажу, что мне нужны ваши свидетельские показания.

Сразу успокоившись, она предается безумной радости.

— Вы не обычный легавый. Вы такой замечательный человек…

Слушая ее болтовню, я возвращаюсь в контору, чтобы принять срочные меры. Я оставляю ее в машине, наврав. что иду звонить ее парню.

Толстяк только что пришел и ворчит, узнав, что проведет часть ночи в машине, наблюдая за домом респектабельного буржуа.

— Ты сделал то, что я тебе велел?

— Да, ваше высочество.

— Тачку угнал легко?

— Да. Она тебя ждет.

— Ладно.

Я иду в соседний кабинет. Пакретт и рыжий Матиа обсуждают всегда актуальную тему: рак. Пакретт, штудирующий все медицинские журналы, знает тему досконально и читает своему коллеге настоящую лекцию.

— Ребята, есть работа, — вмешиваюсь я. — Слава богу, злокачественные опухоли на повестке дня пока не стоят.

— Как знать, — мрачно бормочет Пакретт. — У меня какая-то припухлость в горле.

— Играйте на скрипке, старина, это ее поддержит. Я взялся за дело, рассказывать о котором сейчас нет времени. Пакретт, вы возьмете машину и поедете в Булонский лес. Рядом с перекрестком дороги на заставу Сент-Джеймс и шоссе на Нейи увидите «203-ю». Остановитесь на некотором расстоянии от этого автомобиля и никого, кроме меня, к нему не подпускайте. Понятно?

— Хорошо, комиссар.

— Ты, Матиа, после половины одиннадцатого явишься в «Красивый Бар» на авеню Жюно. Спросишь там некоего Альфредо. Если его не будет, подождешь и, когда он явится, арестуешь.

— У меня нет ордера…

— Мне на это начхать. Приведи его. Впрочем, он так и так пойдет с тобой. Только скажи ему, что это насчет Мари-Терез, и он не будет возникать. Ладно, сынки, это все. До скорого.

— Что-то вы долго, — замечает М-Т, когда я снова сажусь в «МГ». — Джо возникал?

— Да нет, просто в его бистро был занят телефон. Поехали?

Я везу мадемуазель на улицу Месье-ле-Пренс в пользующийся хорошей репутацией ресторанчик. Мы садимся в мавританском декоре за сервированный стол. У нежной девочки просто праздник, и она начинает раскрывать мне свою душу, чему помогает вино.

Детство на разбомбленной улице, папаша пил, мамаша занималась уборкой квартир и подкидывала детей всякому, кто об этом просил. В общем, сюжет для слезливой мелодрамки. Когда М-Т было четырнадцать, мясник из их района лишил ее невинности, и далее все в таком же духе.

Совместная жизнь с Альфредо? Этот малый страшный эгоист и думает только о своих личных удовольствиях. Он лупит ее почем зря для профилактики — нужно же немного физкультуры, чтобы сохранить форму.

Я слушаю и подливаю ей винца. Когда труженица тротуара берется за последнюю сосиску с перцем, она уже еле ворочает языком. Тогда я задаю вопрос, который мучает меня, будто экзема.

— Скажи, красавица, ты когда-нибудь раньше видела того парня, что пытался тебя задушить, Буальвана?

Она поднимает на меня свои большие глаза, прозрачные, как две лужи на скотном дворе.

— Никогда. А что?

— Я просто подумал, может, он залазил на тебя и раньше?

— Да ты что! — Потом спохватывается и бормочет: — Можно, я буду говорить тебе «ты»?

— Прошу.

Она протягивает руку к моей ноге и начинает бесплатно поглаживать ее.

— Хочешь, я скажу тебе одну вещь, полицейский? Ты забавный. И не похож на других. Во-первых, ты красивый парень. Потом, ты остроумный… у тебя хорошие манеры… шарм..

— Погоди! — останавливаю я ее. — Я не собираюсь жениться.

Я незаметно бросаю взгляд на часы. Уже десять. Думаю, пора подумать о серьезных вещах.

Достаю из кармана две маленькие таблетки и кладу их, одну на пустую тарелку малышки, другую перед собой.

— Че это такое? — интересуется исследовательница трусов.

— Отличная штука, чтобы протрезветь. Я наливаю нам по новой и с ловкостью иллюзиониста делаю вид, что глотаю мою таблетку.

— Всякий раз, когда переберу, выпиваю одну. Это мне посоветовал мой аптекарь. Благодаря этому я могу сожрать два кило сапожных гвоздей, а по виду никто не заметит…

Она смеется и проглатывает таблетку. Просто невероятно, как люди в наше время любят глотать лекарства сами и угощать ими других.

— Еще таблеточку поливитаминов, моя дорогая? Попробуйте «Саногил». Подождите, я вам запишу.

Скоро вместо того, чтобы посылать своим девушкам перевязанные лентами коробки конфет, кавалеры станут дарить им тюбики* снотворного или флаконы сульфамидов, прикладывая к ним записки: «Для Вашей больной печени». Или: «Принимайте это слабительное каждое утро и вспоминайте обо мне». Или вот еще (на день рождения): «В этом тюбике глистогонного столько же таблеток, сколько Вам лет».

Поверьте, братцы, будущее не за кондитерами и не за цветочниками, а за фармацевтами. Белые таблетки будут продавать для помолвок и свадеб, голубые и розовые для девушек и черные для людей в трауре…

— О чем ты думаешь, котик? — спрашивает М-Т заплетающимся языком.

— Просто думаю, — мрачно отвечаю я. — Я у нас в полиции не только Казанова, но и Паскаль.

После этого я громким голосом требую счет. Поскольку я пользуюсь тут авторитетом, мне его дают, а поскольку я честен, то оплачиваю его.

— Ты идешь, нежная моя?

— Куда? — сюсюкает патентованная шлюшка.

Что она себе воображает? Что я буду играть ей на лютне?

— Немного прокатимся, чтобы проветрить легкие.

— Как хочешь, — отвечает томная красавица.

Я трогаюсь на небольшой скорости. Через пятьсот метров мадемуазель «Ты идешь, дорогуша?» начинает клевать носом.

Через километр она уже спит как убитая. Это не серийная продукция, а доброкачественная ручная, в одном экземпляре. Можете стрелять у нее над ухом, она не пошевелится. Моя таблетка высшего качества, и любезная особа отключилась на несколько часов.

Теперь я на полной скорости гоню в сторону Булонского леса.

Аллея пустынна. В темноте светится только маленький красный огонек подфарника «203-й». Я останавливаю мою машину за тачкой Альфредо и открываю дверцу «203-й» со стороны пассажира.

Тут же как из-под земли выскакивает тень, от которой несет камфарным спиртом. Тень болящего Пакретта.

— Руки вверх! — требует он.

Зная его ловкость в обращении с пушкой, я спешу рявкнуть:

— Без шуток, Пакретт!

— О! Комиссар… В этой темноте…

— Послушайте, старина, оставьте вы свою привычку палить в первого встречного, у которого просрочено удостоверение личности.

Он насупливается.

— Помогите мне, — приказываю я.

— Что нужно сделать?

— Перенести эту спящую красавицу из моей машины в эту.

Он не задает больше вопросов, но издает восклицание, узнав блондинку-проститутку с улицы Годо-де-Моруа.

— Но…

— Да?

— Что это значит? Она потеряла сознание?

— Просто спит.

Мы перетаскиваем М-Т в тачку ее сутенера.

Я укладываю ее на сиденье в такой позе, чтобы казалось, будто мочалка мертва.

— Продолжайте дежурство, — говорю. — Я заеду позже.

— Могу я себе позволить спросить, что…

— Мы проводим один эксперимент, мой дорогой. Я вам расскажу на свежую голову.

Теперь я беру курс на контору. Я чувствую легкую тревогу. Мне кажется, что причиной раны в моей душе является обнаружение мною трупа малышки Даниэль.

А кроме того, мне на желудок давит съеденный ужин. Как видите, поэзия еще не умерла.

Одиннадцать часов без нескольких минут. Контора безмолвна, как замороженная рыба. Свет в коридорах кажется немного зловещим. В этом административном здании мне все кажется зловещим. Здесь пахнет Берюрье и не очень жарко.

Я спрашиваю дежурного на коммутаторе, есть ли для меня что новое. Он отвечает, что в последний свой звонок Берю сообщил, что отправляется на Лионский вокзал.

— Больше он ничего не успел добавить, — уверяет дежурный. — Кажется, он за кем-то следил и боялся упустить.

— Это все?

— Да.

— Матиа вернулся?

— Да, с клиентом. Маленький брюнет с неприятной внешностью.

Я поднимаюсь к себе в кабинет. Мой инспектор и Альфредо действительно там. Они молча курят, сидя по разные стороны моего стола.

При моем появлении поднимается один Матиа. Он указывает мне на своего визави легким кивком. И все. Мой рыжий помощник не любит трепотни. Он действует, и его поступки говорят за него.

Я кивком здороваюсь с Альфредо и сажусь напротив него, а Матиа взглядом спрашивает меня, уйти ему или остаться.

Я делаю ему знак остаться, тогда он берет стул и садится на него верхом. Короткая пауза, чтобы дать капитанам обеих команд собраться.

Альфредо идет в атаку первым (это добрый знак):

— Ну и?

Видели бы вы, прекрасные дамы, вашего Сан-Антонио в этот момент, от пяток до умного лба. На его лице беспощадное выражение в стиле «Моя месть будет ужасна».

Я втыкаю суровый взгляд в его зенки, чтобы узнать, кто первым сломается. Не могу сказать, сколько времени длится поединок, но — наконец — победа! Крутой парень отводит моргалы и ворчит:

— Ну ладно, объясните!

— Хочешь, чтобы я тебе все разрисовал в деталях? Альфредо не какой-нибудь фраер, и в жилах у него течет не томатный сок.

— Послушайте, господин комиссар, я ни хрена не понимаю в ваших шутках. Если у вас на меня что-то есть, так сразу и скажите.

— Не строй из себя невинного младенца, Альфредо. Это не облегчит твое дело.

Он бледнеет и кричит:

— Какое еще дело?

— Ты влип в такое дерьмо, дружок, что тебе не только не отмыться, но ты можешь в нем и утонуть.

Он в ярости вскакивает. Я слегка киваю Матиа, и мой рыжий отвешивает ему такой удар в морду, который привел бы в восторг всех болельщиков бокса.

— Спокойнее, господа, — по-отечески отчитываю я их. Альфредо массирует челюсть, выпучив побелевшие глаза.

— Я протестую! — с трудом выговаривает он.

— Ну что ж, мы постараемся найти точки соприкосновения.

Я щелкаю пальцами.

— Для начала маленькая поучительная прогулка. Надень на него браслеты, Матиа.

— Не имеете права! — мрачно уверяет Альфредо.

— Преимущество сильных людей в том, что они могут присваивать себе те права, которых не имеют, — философствую я, — а когда они их присвоили, эти права уже ихние, сечешь?

Обескураженный, он смотрит на меня недоверчивым взглядом и бормочет:

— Не знаю, что на вас нашло, комиссар, но знаю, что вы идете неверным путем!

— Мы пройдем по этому пути вместе, так что беда уменьшится вдвое. Ну-ка, быстро, поехали.

— Какую машину возьмем? — осведомляется Матиа.

— «Прерию», — решаю я. — Она лучше всего подходит для перевозки скотины, верно, Фредо? Он не отвечает.

Между заставами Мадрид и Майо разъезжают несколько машин. Месье и дамы в них перемигиваются фарами. Иногда тачки останавливаются, месье выходит из своей, подходит к другой и начинает переговоры. Они что-то не двигаются. Наверное, из-за материальных вопросов. У ведущего переговоры такой деловой вид, что он, должно быть, печатает на визитках номер своего банковского счета.

Машину ведет Матиа. Я ему говорю, куда ехать, а сутенер М-Т тем временем молча посасывает свой потухший бычок с видом человека, нуждающегося в поддержке.

Вот наконец и его «203-я». Я не свожу с него глаз. Узнав свою тачку, он сильно дергается.

— Ты уже видел эту лайбу, Альфредо? — спрашиваю я медово-сладким голосом.

— Естественно. Она моя.

— А чего она тут стоит?

— У меня ее угнали сегодня вечером. Может, пацаны захотели покататься. А потом бросили ее тут.

— Пацаны, о которых ты говоришь, преимущественно угоняют спортивные машины, а не такую рухлядь, как твоя.

— А сегодня они угнали мою!

Мы остановились в нескольких метрах от машины. Матиа, знакомый с моими необычными методами, спрашивает себя, к чему я веду. Он нервно барабанит пальцами по рулю и насвистывает мелодию одной английской песенки. Альфредо тоже смущен. Он догадывается, что влип в неприятную историю. Как загнанный зверь, он ждет, настороженно всматриваясь и вслушиваясь.

— Выходи! — приказываю я. — Хочу тебе кое-что показать…

Он без слов вылезает из зеленой «прерии». Месье Пакретт, бывший сотрудник бригады нравов, очевидно, узнал машину конторы, потому что не высовывает носа.

Ночь ледяная. У меня вдруг мелькает мысль, что малышка М-Т должна получить сильный насморк в этой неотапливаемой машине. Надо будет попросить для нее у Пакретта хорошее лекарство от простуды.

— Вперед! Альфредо злится.

— Да что это такое в самом деле! У меня угоняют тачку, и я же получаю стальные браслеты и кулаком по морде!

— Иди вперед, я тебе сказал…

И вот мы у «203-й». Я открываю дверцу, и включается лампочка на потолке. Путана неподвижно лежит в той же позе, ноги поперек сиденья, голова прислонена к дверце. Альфредо узнает свою камбалу и подскакивает.

— Черт! Что это значит?

— То, что ты ее замочил, бестолочь!

— Она мертвая?

— А ты думал, что она занимается йогой? И, опасаясь, что он заметит подвох — девице достаточно немного пошевелиться или сильнее вздохнуть, — я подталкиваю его к «прерии» крепким пинком в задницу. Парень в нокауте от удивления.

— Не может быть, я сплю, — бормочет он.

— Останови свою песенку, Альфредо, я ее уже слышал. Я отвешиваю ему затрещину, от которой у него начинают сыпаться из глаз искры.

— Ты странный фермер — убиваешь собственную телку в такое время.

— Я?! — протестует он. — Чего вы несете, комиссар! За кого вы меня держите? За идиота? Чтобы я убил свою путану? Да еще оставил ее в своей лайбе?

— Вот именно, дружок. Хочешь, я скажу тебе, почему ты это сделал? Именно для того, чтобы отвести от себя подозрения. Ты решил, что легавые подумают, что ты не можешь быть таким идиотом и что тебя подставляют. Вот так, малыш.

Он задыхается.

— Да это какое-то кино для малолеток, комиссар! Я должен быть совершенно чокнутым, чтобы кокнуть девочку, с которой имею ежедневно по шестьдесят штук старыми!

— Ты оценил свою безопасность дороже бабок, Альфредо.

Он на некоторое время замолкает, сглатывает слюну и шепчет:

— Как это — мою безопасность?

— Дело Буальвана, зайчик. Ты испугался, что Мари-Терез, с которой я встречался после инцидента, заложит тебя.

— Не понимаю, о чем вы говорите! Я отвешиваю ему удар кулаком по зубам. Он сплевывает слюну, пересчитывает языком зубы и бормочет:

— Что за манеры!

— Увидишь, Фредо, у меня есть и другие, гораздо лучше, и такие эффективные, что меня попросили издать пособие по ним.

Я швыряю его в «прерию», как тюк с грязным бельем.

— Поедем побеседуем в комнате со звуконепроницаемыми стенами.

Когда я собираюсь сесть в машину, Матиа возвращается от «203-й».

— Труп оставляем на месте, совсем один?

Я улыбаюсь и отвожу его в сторону, чтобы шепотом объяснить:

— Во-первых, труп не один. За ним присматривает доблестный Пакретт, сидящий вон в той машине. Во-вторых, труп не труп. Я просто усыпил малышку.

Матиа смотрит на меня честными глазами честного полицейского.

— Зачем вы это говорите, господин комиссар? Я только что ее пощупал. Ваша красотка мертва, дальше некуда.

Я бросаюсь к «203-й» и дрожащей рукой ощупываю девицу. Матиа не соврал, Мисс Тротуар мертва, как асфальт, по которому она ходила.

Я присматриваюсь к ней повнимательнее и вижу, она задушена.

Несколько лет назад со мной произошел странный случай. Много ночей подряд мне снилось, что я еду по набережным к Лионскому вокзалу, вдруг слева выскакивает маленький бородач за рулем «дина панхард» и врезается в меня. И вот однажды утром, когда я как раз ехал на Лионский вокзал, чтобы встретить Фелиси, возвращающуюся от родственницы, с площади Шатле выскочил «дина панхард» и врезался в мое переднее крыло. В первые секунды после аварии я думал, что это какое-то четвертое измерение. К счастью, за рулем сидел не маленький бородач, а дама, которой ненормальный инструктор по ошибке выдал права.

Констатировав смерть М-Т, я испытываю то же странное чувство полного освобождения. Я витаю где-то в пустоте, вне связи с нашей планетой и ее реалиями.

Двигаясь, как страдающая ревматизмом сомнамбула, я закрываю дверцу и направляюсь к машине Пакретта.

Она пуста. На сиденье остались только тюбик «Симфорила» и целлофановые упаковки от таблеток. Пакретта нет, как кролика в цилиндре герцога Эдинбургского.

— Пакретт! Пакретт!

Рядом со мной останавливается «ланчия», в которой сидят месье и дама, и водитель спрашивает, не соглашусь ли я выпить с ними стаканчик. Я мрачно посылаю его к матери, а он называет меня хамом.

Тогда я решаю, что не стоит оставлять тут Альфредо. Незачем ему видеть мое смятение. Я возвращаюсь в «прерию» и при помощи второй пары наручников приковываю Альфредо к ручке заднего сиденья.

— Вези клиента в фирму, Матиа, — резко говорю я. — Запрешь его в секретной камере и вернешься сюда со «скорой». Все — тройным галопом.

Его впечатляющий старт показывает, что он готов в точности выполнить мои инструкции.

Тогда я начинаю осмотр местности. Я люблю тайны, при условии, что они не слишком темные. До доказательства обратного, медам, ваш обожаемый Сан-Антонио играет роль большого идиота. В этот чертов вечер я занимался двумя девушками, и обеих кокнули прямо у меня под носом! Это не может продолжаться. И так уже дальше некуда! (Уф! А я думал, как оправдаю название этого шедевра!)

На данную четверть часа самой важной тайной является то, куда запропастился Пакретт. Я осматриваю его тачку и не обнаруживаю в ней ни единого подозрительного следа. Я возвращаюсь к «203-й», тщательно обследую кузов при помощи фонарика и на косяке передней двери обнаруживаю два маленьких пятнышка крови.

Я провожу тоненьким лучом фонаря по асфальту дороги. Под машиной лежит нечто похожее на неподвижную змею. Это шарф пропавшего инспектора. Вот что меня смущает. Неужели моего доблестного пожирателя пилюль похитили? Я представляю себе происшедшее примерно так: этой ночью по лесу гулял маньяк. Увидев брошенную машину, он подошел к ней. Спящая женщина — это идеальная добыча для извращенца. Он уже сдавил шею мадемуазель Мари-Терез ожерельем из своих пальцев, когда явился Пакретт. Но после того, как я его отругал, инспектор не решился стрелять. Это было ошибкой, потому что маньяк бросился на него и дохлик-полицейский не смог с ним справиться…

Я продолжаю осматривать окрестности. И правильно делаю: на газоне, который от мороза стал хрустящим, как сухари, лежит коробочка со свечами, которые так любит Пакретт.

Мне вспоминается Мальчик-с-Пальчик. Благодаря фармацевтическим препаратам, возможно, удастся установить, куда людоед унес щуплого полицейского.

Я прохожу метров двенадцать в сторону рощи и замечаю на траве под кустом темную массу. Это Пакретт! Я ощупываю его впалую грудь. Сердце бьется. Луч моего фонаря позволяет оценить нанесенный ему ущерб. Маньяк не миндальничал. Уж не знаю, чем он колотил моего подчиненного, но у того лоб превращен в мармелад.

Нос наверняка сломан. Нижняя часть лица залита кровью, которая натекла ему на грудь. Настоящее кровавое месиво.

Я поднимаю жалкую голову хлюпика.

— Эй, Пакретт! — говорю. — Как вы себя чувствуете, старина?

Но он в глубоком нокауте.

Вот это пролет. Если я представлю Старику детальный рапорт, он так разорется, что мурашки побегут даже по коже обложки его блокнота.

Вам не кажется, что у Сан-Антонио бледный вид? Он ставит волку капканы, а попадает в них сам. Итог эксперимента: две убитые девушки, один тяжело раненный инспектор и репутация знаменитого Сан-Антонио, запачканная, как простыни в дешевом отеле.

Своевременный приезд «скорой» кладет конец моим мрачным мыслям. Из нее вылезают Матиа и санитары с носилками.

Я показываю на Пакретта.

— Отвезите нашего товарища в больницу, а уже потом девицу в морг.

— Что с ним случилось?

— Очевидно, застал преступника с поличным, и тот долбанул его по башке. Бедняге предстоит проглотить много таблеток. Когда отвезешь клиентов, зайди в мой кабинет в конторе, — добавляю я уже только для Матиа. — Скажи в больнице, чтобы нас немедленно известили, как только Пакретт придет в себя.

— Если вообще придет! — шепчет скривившийся Матиа. Я адресую небу срочную заявку с просьбой о выздоровлении Пакретта и прошу подтвердить ее получение, после чего сажусь в его машину и еду в контору.

Маленькая специальная камера находится в подвале конторы. Она бы очень понравилась добрейшему королю Луи Одиннадцатому, который превращал свою шляпу в иконостас, а деревья своего парка в виселицы.

В нее ведет дверь, в которой ревнители гигиены проделали маленькое окошко размером с почтовую открытку, чтобы заключенные могли дышать свежим воздухом.

В темноте камеры у достопочтенного Альфредо будет время собраться с мыслями и помянуть Мари-Терез.

Я поворачиваю выключатель снаружи. Белый свет большой лампы заставляет блатного зажмуриться. Он смотрит на меня сквозь ресницы.

— Ну что, Фредо? — вздыхаю я, закрывая дверь. — Поговорим?

Он пожимает плечами.

— Что я могу вам сказать! — ворчит малый. — Мне кажется, я свихнулся. У меня угоняют тачку, потом меня арестовывают и показывают труп моей девочки в украденной машине. Я ни хрена не понимаю!

Его руки сцеплены браслетами, которые Матиа специально не снял с него. Ничто не подавляет моральный дух человека лучше, чем такие браслеты.

— Хочешь, я скажу тебе одну вещь, Альфредо? Может, ты и есть маньяк?

Шмаровоз начинает смеяться.

— Ну еще бы! Это же сама очевидность!

— Если я продолжу поиски в этом направлении, то у тебя будут большие неприятности. Хочешь поспорить? Он холодно смотрит на меня.

— Я себя спрашиваю, к чему вы ведете, господин комиссар.

Блеск его черных глаз меня немного смущает, однако я не отступаю.

— Ты отправишься в суд, красавчик. И я готов поклясться, что в один прекрасный день ты обнаружишь, что кое в чем похож на Луи Четырнадцатого.

Очевидно, он учил историю Франции, потому что бледнеет.

— Это один треп!

— У тебя есть алиби на сегодняшний вечер между без четверти десять и половиной одиннадцатого?

— Ну…

— Я тебя слушаю. Смажь язык, так он будет лучше работать.

— Я был в бистро на авеню Жюно. Вышел, чтобы ехать за моей кошкой. Машины нет! Я подумал, что кто-то подшутил, и поехал на улицу Годо на такси. Ее там не было. Сначала я решил, что она работает, и стал ждать. Через двадцать минут я зашел в отель. Мне сказали, что ее там нет. Из этого я заключил, что она пошла к клиенту, иногда такое бывало. Она была работящей девочкой, добросовестной, аккуратной. Мужиков, которые ее снимали, обслуживала по первому разряду… Потом я вернулся в свой клуб и увидел, что там ее тоже нет. А тут ваш рыжий подошел ко мне и сказал, что вы хотите со мной поговорить насчет Мари-Те. Я пошел за ним без возражений. Он может это подтвердить.

Я хохочу, как Мефистофель в опере:

— Поданная таким манером, твоя версия выглядит вполне съедобной, Альфредо. Но могу тебе сообщить, что есть нечто, что может ее начисто поломать.

— Да?

— Да. Когда присяжные узнают, что у тебя были дела с Буальваном, они не клюнут на твою историю, как щука на леденец!

На этот раз он раздавлен. Я мастерски поработал, а теперь надо ковать железо, пока горячо.

— Твоя мочалка умерла в твоей машине в то время, когда у тебя нет и намека на алиби. Можешь не сомневаться, я и следователь сделаем эту очевидность очевидной и для присяжных.

Он не отвечает.

— А теперь раскрываем карты, Альфредо. Я тебе скажу, что знаю я, ты — то, что знаешь ты, а потом посмотрим, что мы сможем сделать для твоего здоровья. Идет?

Он не отвечает, но я делаю вывод, что его молчание — знак согласия.

— Сегодня утром я был в Сен-Дени, когда ты навестил Бержерона.

Ну вот. Нет нужды плести кружева, он все понял. Этот скрытный человек, который не раскололся бы при других обстоятельствах, чувствует, что попал в крепкую паутину.

Он пожимает плечами.

— Слушайте, то, что произошло, слишком глупо. Согласен, я не иисусик, но в этой истории я чист.

— Опусти предисловие, Альфредо, переходи сразу к сути дела, я спешу.

— Я познакомился с Буальваном в Индокитае, когда французское правительство начало собирать манатки и готовилось сваливать домой. У меня там было дело.

— Да?

— Конечно, это было не Эльдорадо…

— Да, это был Индокитай, страна риса и пиастров, правда, чувачок?

— Ну, в общем…

— Ладно, что дальше?

— Так вот, я познакомился с Буальваном. Он тогда был унтер-офицером. Мы подружились.

— Он участвовал в твоих махинациях?

— Нет. Барное знакомство.

Лучше не настаивать.

— Продолжай!

— После возвращения во Францию мы несколько лет не виделись. И вдруг однажды встретились на Елисейских Полях. Случайность.

— Ну и?

— Выпили, вспомнили прошлое.

— Возле Священного огня самое место.

— Он организовал какой-то маленький бизнес в Сен-Дени. Дела, кажется, шли хорошо, он был доволен. Мы расстались, договорившись встретиться снова. Я назвал ему бар, в котором часто сижу.

— Не произноси это слово, а то накаркаешь.

Альфредо скрещивает два пальца, заклиная судьбу, и продолжает:

— Время от времени мы встречались, и вот вечером, накануне своей смерти, Буальван заявился в мою тошниловку с похоронной мордой. Он оглядывался по сторонам, как будто за ним гнались сто чертей… Я ему дал выпить и попросил объяснить, в чем дело, но он молчал, как воды в рот набрал. Из него не удалось вытянуть ни единого слова. Он только сказал, что у него большие неприятности, ему грозит страшная опасность и единственный способ спастись — это сесть на нары по достаточно серьезному обвинению.

То, что мне любезно излагает блатной, удивляет меня до крайности. Согласитесь, что это не банально! Честный бизнесмен мечтает отправиться за решетку.

— Отсюда и покушение на твою камбалу?

— Точно. Это была моя идея. С этим маньяком-убийцей не надо было долго думать. Буальван делает вид, что душит девицу, его арестовывают, так?

— Для этого надо, чтобы поблизости были полицейские.

— А вы думаете, я не заметил вашу засаду на улице Годо? Инспектора Пакретта можно узнать по одним его шарфам.

— Дальше?

— Мысль выдать его за маньяка Буальвана не вдохновила. Комбинация казалась слишком рискованной. Я ему разжевал, что он сможет оправдаться, когда захочет, представив алиби на прошлые убийства… (Знакомство с правосудием заметно обогатило словарный запас Альфредо. Как говорится, с кем поведешься, от того и наберешься.)

— Согласен, дорогой сценарист, но на это?..

— Он мне сказал то же самое. И тут ему пришла идея…

— Какая?

— Он захотел, чтобы Мари-Те написала расписку, что нападение — туфта, ну и так далее.

— Она тоже была в курсе?

— Естественно. А вы думаете, она была такой дурой, чтобы поехать с типом на машине при том, что происходит в Париже?

— Она хорошо играла роль.

— Черт возьми, она струхнула, когда увидела, что вы пристрелили Буальвана. Дело сразу осложнилось, понимаете?

— Скажи, она написала ту расписку?

— Да.

— Для проститутки оскорбление полицейского при исполнении чревато большими неприятностями. Он пожимает плечами.

— В жизни надо уметь рисковать. А потом, Буальван дал немного деньжат.

— Сколько? Он колеблется.

— Пятьсот штук старыми!

— Черт, сразу видно, что твое маленькое кино было срочным. Ты уверен, что он тебе не сказал, в чем дело?

— Клянусь памятью Мари-Терез.

Нас разделяет новое молчание. Каждый подводит промежуточный итог ситуации.

— Теперь глава вторая, Альфредо. Твои отношения с Бержероном?

Он прочищает горло.

— Когда я увидел, что моя комбинация закончилась хреново, я тоже струхнул.

— Из-за чего?

— Ну, из-за того письма, что моя телка написала Буальвану. Я себе сказал: «Если оно попадет к мусорам, они могут насесть на мою девочку и на меня, если у нее сдадут нервы». Кроме того, Буальван погиб, а дело, мучившее его, осталось. Я подумал, что типы, которых он боялся до того, что готов был от них спасаться на киче, могут решить, что я его сообщник, и меня это пугало.

— Да?

— Да. Вчера, когда вы явились в мой бар, я себе сказал: «Выпал твой номер, сынок. Легавые нашли письмо. Они пока хитрят, чтобы разузнать побольше, но момент, когда за тобой закроется дверь камеры, приближается».

— Короче, ты решил, что я тебе леплю горбатого с моим предложением действовать совместно?

— Ну да. Это выглядело так несерьезно…

Я кусаю губу. А ведь я был искренен! Неужели я стал утопистом?

— Что дальше?

— Я раскинул умишком, посоветовался со знающими корешами, и они мне не рекомендовали ждать дождя.

— И ты рассчитывал, что Бержерон даст тебе зонтик?

— Да, в некотором смысле.

— Объясни.

— Я узнал, что у Буальвана был компаньон, ну и подумал, что этот месье мог знать, какая такая опасность грозила его другану. Вот я и пошел к нему.

— И он тебя сразу принял?

— Я ему сказал по телефону, что я старый друг Буальвана и хочу с ним поговорить о Жероме.

— Как прошла беседа?

— Неплохо. Я сыграл ва-банк и все ему выложил, как сейчас вам.

— И как он отреагировал?

— Казался заинтересованным, но не больше.

— Тебе не показалось, что он тебе не поверил?

Альфредо размышляет. Чувствую, он взвешивает все «за» и «против». Наконец он отрицательно качает своей красивой средиземноморской головой.

— Не могу сказать. Он вел себя так, будто верил, но мне кажется, что это он из вежливости.

— А что он сказал потом?

— Стал демонстрировать презрение. Сказал мне что-то вроде «Надеюсь, что полиция не получит этот безумный договор». — «А если получит?» — спросил я. Он встал, чтобы показать, что достаточно на меня насмотрелся. «В таком случае, обратитесь к специалисту, я не адвокат» — сказал он мне.

Лично мне реакция Бержерона кажется хорошей.

— А ты его не спросил, знает ли он об опасности, грозившей его компаньону?

— Спросил, конечно.

— Его ответ?

— Постучал себе пальцем по лбу, как будто хотел меня убедить, что Жером был чокнутым, я, между нами говоря, господин комиссар, я начинаю думать, что это, может, и правда. Я уже видал такое: парни, возвращавшиеся из колоний, свихивались.

— В общем, ваша встреча закончилась ничем?

— Верно.

— И как вы расстались?

— Довольно сухо. Мой приход не вызвал у него восторга. Наверное, он перепугался, что я попытаюсь его шантажировать.

Я хлопаю Альфредо по плечу.

— А может, ты туда пошел отчасти и затем, чтобы разнюхать обстановку? Если бы Бержерон не вел себя твердо, ты бы запел ему песенку под названием «Выкладывайте бабки».

Он отвечает уклончиво:

— Любите вы, легавые, придумывать!

Я глубоко убежден, что месье выложил все, что знал.

— Я прикажу перевести тебя в более комфортабельную камеру, — решаю я.

Он мрачнеет.

— Значит, вы оставите меня в тюряге? — А ты чего думал? Что тебя отвезут домой на лимузине?

— Если вы меня забираете, я хочу болтуна!

— Завтра. Сейчас поздно, все адвокаты спят.

Я приказываю перевести его на второй этаж, в камеру предварительного заключения. Там по крайней мере есть свет, тепло и нары, чтобы лечь.

— Скажешь, что хочешь на завтрак, — шучу я. — Повара в твоем распоряжении.

Матиа вернулся со снежинками в огненных волосах. Кажется странным, что снег не тает на них сразу.

— Поганая погодка, — ворчит он. — Внезапно потеплело и начал валить снег.

— Как Пакретт?

— Ничего. В больнице он пришел в себя, и я получил от него первые показания.

Матиа стряхивает снег, снимает пальто и достает из кармана блокнот на спирали.

Он пробегает по записям своим орлиным взглядом.

— Вот. Пакретт следил за той машиной из своей. Неожиданно он заметил вышедшую из кустов фигуру. Он абсолютно уверен: машины у убийцы не было, если только он не оставил ее в другом месте.

Я перебиваю Матиа:

— Ты его спросил, не заметил ли он, что перед появлением убийцы по аллее проехала машина?

— Да. Он ответил, что в том районе ездит много проституток, снимающих в Лесу клиентов. В это время их охота в самом разгаре. Но ничего особенного он не заметил.

— Продолжай.

— Человек, которого он увидел, подошел к «203-й» и заглянул внутрь. Потом отошел, и Пакретт решил, что он ушел совсем. Но через несколько секунд тот человек вернулся, посмотрел по сторонам, потом резко распахнул дверцу и нагнулся внутрь машины, хотя и не сел в нее.

Матиа хорошо рассказывает. Спорю, в школе он писал сочинения на «отлично».

— Очень увлекательно. Дальше?

— Тогда Пакретт вмешался. Но он не взял свой револьвер, потому что, как утверждает…

— Знаю, — перебиваю я. — Я отругал его из-за этого. Продолжай.

— Человек не слышал, как Пакретт подошел. Он почти лежал на девице и душил ее. Кажется, Пакретту было очень трудно заставить его разжать пальцы. Тот был как одержимый. Вдруг убийца распрямился и повернулся к Пакретту.

Инспектор уверяет, что он даже испугался выражения его лица.

— Слава богу! — восклицаю я. — Наконец-то хоть кто-то увидел его вблизи. Его описание?

— Сию секунду, господин комиссар. Я записал его отдельно. Полагаю, что…

— Правильно, распространи его по всем службам. Завтра же полицейский художник отправится в больницу к Пакретту и нарисует с его слов портрет-робот. Слушаю тебя.

— Среднего роста…

— Неважное начало.

Он продолжает безликим, как у судебного исполнителя, голосом:

— Жгучий брюнет, темные глаза. Немного нависающие веки. Много золотых зубов. Одет в довольно легкое пальто.

Порывшись в своем кармане, Матиа что-то кладет на мой стол. Это бежевая с сероватыми переливами пуговица.

— Во время борьбы он оторвал у напавшего эту пуговицу. Дежурный врач нашел ее в сжатой руке Пакретта. Бедняга так и не выпустил ее!

— Чудесно, — уверяю я. — Случай действительно удивительный, Матиа. Несколько недель все полицейские Франции и Наварры ищут маньяка, принимают масштабные меры для его поимки. И вдруг, когда мы ставим капкан совсем на другого зверя, этот хищник попадает в него!

— Да, любопытно.

— Как шла драка?

— О, все закончилось быстро. Пакретт отличный стрелок, но в рукопашной ни на что не годится. Преступник нокаутировал его ударом головой в живот, потом схватил за волосы и несколько раз стукнул головой о дверцу, чтобы добить. Потом, несомненно для того, чтобы тревога не поднялась слишком рано, оттащил в кусты, где вы его нашли.

Я не могу удержаться от улыбки. При нашей профессии становишься циничным, особенно после столь богатого на сильные эмоции и подлянки дня.

— Бедный Пакретт! Он сильно пострадал?

— Врач считает, что у него сломан нос, но без рентгена точно сказать не может.

— Ладно, подождем результатов рентгена. Думаю, мы можем отправляться спать. Я снимаю трубку телефона:

— От Берюрье новости есть?

— Никаких, господин комиссар. Он, наверное, уехал на поезде.

— Это возможно, спасибо. Если он даст о себе знать, звоните мне домой.

— Понял.

Я кладу трубку.

— Пойдем выпьем по последнему за день, — предлагаю я Матиа. — Я так долго работал языком, что сейчас просто дохну от жажды.

— Ваше здоровье, — говорит Матиа, поднимая свой стакан.

Он не пьет, потому что его удивляет мой замкнутый вид. Действительно, уже несколько секунд в моем котелке, где обычно варятся мысли, стоит один образ.

— Что-то случилось, господин комиссар?

— Нет, — загадочно отвечаю я, — скорее оторвалось. Он хочет задать новый вопрос, но Сан-Антонио уже осушил свой стакан, поставил его на стойку и вскочил с быстротой англичанина, услышавшего, как начали играть то, что Берюрье окрестил «Пусть же хрипит каравелла». (Самые сообразительные из моих читателей поняли, что он имеет в виду «Боже, храни королеву».)

— Подожди меня здесь, сынок, я кое-что забыл.

Я перебегаю через улицу и как сумасшедший влетаю в здание, где в предвариловке парится старина Альфредо.

Блатной, привычный к тюрягам, растянулся на тощем матрасе на нарах.

Закрыв глаза, он пытается заснуть, несмотря на свет и интеллектуальную беседу двух охранников о рыбалке.

Я смотрю на Альфредо. Накрытый пальто, он похож на ребенка. Некоторые дети, когда спят, выглядят жалкими и брошенными. Вот и крутой во сне расслабляется. Годы преступлений стираются, и он становится таким, каким был вначале, когда еще не знал, какая мерзость жизнь, но смутно предчувствовал это.

Ну да нечего смягчаться. Он стал тем, кем стал.

— Альфредо! — зову я.

Он открывает глаза, узнает меня, и его лицо уже ничем не напоминает ребенка.

— Чего вам еще от меня надо?

— Встань.

Он не торопится, не понимая, что мне от него надо, однако подчиняется. Я смотрю на него через зарешеченное окошко двери. На его пальто не хватает одной пуговицы. Верхней, которая не застегивается. Вот что мучило мой котелок: я вдруг вспомнил, что у Альфредо на пальто не хватало одной пуговицы. Быстрый взгляд на остальные сообщает мне, что в руке Пакретта была зажата пуговица именно с пальто Альфредо.

— Хотите меня сфотографировать? — скрипит крутой.

— Твое фото мне нужно разве что затем, чтобы повесить над толчком, — усмехаюсь я. — Но для этого мне было достаточно попросить из архива твое дело.

После этого я разворачиваюсь и ухожу.

Те из вас, кто поумнее остальных, могут спросить, почему я не возобновляю работу с Альфредо после такого важного открытия.

Отвечаю. Я устал, а в таком состоянии хорошо работать невозможно. Это будет пункт номер один. А в качестве второго добавлю, что я понимаю все меньше и меньше. Если анализировать факты, то мне придется прийти к выводу, что на Пакретта напал Альфредо. Но априори это кажется мне невозможным. Альфредо не знал, что у него угнали тачку, а главное, не мог ее так быстро найти.

Однако я по опыту знаю, что в моей работе надо остерегаться того, что невозможно априори. Некоторые вещи, кажущиеся вначале неосуществимыми, после получения дополнительной информации оказываются совершенно нормальными.

Вот вам одна возможная версия. Предположим, что в тот момент, когда толстяк Берю угонял тачку Альфредо, появился один из корешей сутенера. Он узнал машину приятеля. В блатном мире не зовут на помощь полицию, когда вас пытаются обокрасть: все проходит тихо и с достоинством. Этот самый друг начинает следить за «вором» и видит, что Берю оставляет машину в Лесу. Друг галопом возвращается предупредить Альфредо. Тот мчится за своей лайбой и — вот те на! — находит в ней свою спящую мочалку. Он говорит себе, что это убийство спишут на маньяка. Вы следите за объяснениями Мэтра?

Ладно, поехали дальше. Тут Пакретт сует свой пропитанный лекарствами нос. Перед Альфредо он слабак. Тот его обрабатывает уже известным вам образом и возвращается в бар. Что и требовалось доказать.

Я вам только что продемонстрировал, что все возможно. Маленькие аплодисменты для артиста, медам и месье… Спасибо!

Еще один стаканчик с Матиа, и баиньки.

Я приезжаю домой очень поздно, но вижу свет в окне Фелиси. Едва я вхожу, как дверь ее комнаты открывается и она появляется на пороге в своем старом бумазейном халате.

— Это ты, малыш?

— Да, ма.

Ее встревоженные глаза измеряют степень моей усталости.

— Ты поел?

— Да.

— Если хочешь еще, осталось тушеное мясо. Я его разогрею в две минуты.

— Не откажусь.

Думаю, ночные трапезы — самые лучшие моменты моей жизни. Я ем на кухне. Хороший стаканчик бордоского в это время лучше любого снотворного.

Фелиси, допивая кофе, с любовью смотрит, как я ем. Как и все матери, она обожает знать, что я хорошо питаюсь. Разве могучий аппетит не признак здоровья?

— Как тебе мясо, Антуан?

— Потрясающее.

— Чем больше его разогревать, тем лучше оно становится.

— Это верно. Корочка просто восхитительна.

— Мясник оставляет мне куски специально.

Пауза.

— Хочешь немного горчицы?

— Не надо, и так вкусно.

— Есть рисовый пирог, который ты любишь. Отрезать кусочек?

— Если хочешь. Но я растолстею.

Она довольно фыркает. Если бы у меня отросло пузцо, Фелиси была бы счастлива. Как и все в ее деревне, она считает, что чем ты больше весишь, тем здоровее.

— Как твои поиски маньяка, продвигаются?

— Пока не знаю. Произошло столько невероятных вещей…

Она умирает от любопытства, но вопросов не задает. Я доедаю мясо и сжато пересказываю ей события дня. Она забывает допить свой кофе.

— Какой ужас! Что ты об этом думаешь?

— Пока почти ничего. Вода слишком мутная, чтобы можно было увидеть рыб. Надо дать ей отстояться

— Ты думаешь, что Альфредо?..

— Сейчас я ничего не могу сказать.

Я проглатываю кусок рисового пирога, что ее радует, и прошу еще один, что приводит ее в полный восторг, потом, чмокнув ее в щеку, отправляюсь спать.

Уф! Нет ничего лучше кровати, когда тебя заколебали твои современники и их делишки.

— Антуан!

Я выбираюсь из густого тумана. У моей кровати стоит мама, свежая и пахнущая мылом.

— Прости, что бужу тебя, малыш. Тебе звонит месье Берюрье. Кажется, дело срочное.

Я вскакиваю с кровати и несусь на первый этаж.

Месье Берюрье!

Мама единственный человек в мире, который называет Толстяка «месье».

Я хватаю трубку, разинув рот в зевке с туннель метро.

— Слушаю..

Мне отвечает громкий чих. Потом начинает гудеть голос Берю:

— Подошел все-таки? Ты там преспокойно дрыхнешь, а я, между прочим, всю ночь ехал.

— Ты где?

— В Мутье.

Я ошеломлен.

— А за каким хреном тебя занесло в Мутье, Толстяк?

— И он еще спрашивает! Слежу за твоим типом, Бержероном. Ты ведь мне приказал это, так?

— Рассказывай!

— Вчера вечером он вышел из дому. За ним приехало радиофицированное такси. Я сразу просек, что он отправляется в путешествие. Когда тип, имеющий машину, вызывает такси, значит, он едет на вокзал.

— Браво, месье Шерлок Холмс! Продолжай!

— Он поехал на Лионский вокзал.

— Один?

— Разумеется. Взял из камеры хранения два чемодана и пару лыж, а потом сел в поезд на Бур-Сен-Морис. Было самое время: скорый отправлялся через восемь минут. Я тоже купил билет, потом позвонил в контору, но заметил, что времени на объяснения совсем не осталось. Я ехал в жестком вагоне второго класса с кюре и четой итальянцев с тремя детьми. Представляешь, что у меня было за путешествие?

— Дальше?

— Все это время твой гнида Бержерон нежился в первом классе. Сегодня в шесть утра мы вышли в Мутье, где холод, как в Сибири!

— Бедненький!

— Давай издевайся надо мной, это меня согревает!

— Так что происходит?

— Бержерон спросил, есть ли такси до Куршевеля. Поскольку их еще нет, он взял билет на автобус, который должен туда отправиться через двадцать минут. Что мне делать?

— Следуй за ним и не теряй из виду!

— А где я там остановлюсь?

— Не останавливайся, Толстяк, иди вперед!

— Очень остроумно. Я не забронировал место в гостинице, а из багажа у меня только вчерашний номер «Франс суар». Я в легком пальто и в городских ботинках. Ты можешь себе представить: я на горнолыжной станции в таком виде?

Я оцениваю ситуацию, потом, с присущей мне решительностью, закрываю вопрос.

— Слушай, приятель, когда приедешь в Куршевель, иди в «Отель де Грандз Альп». Хозяева — мои друзья. Я позвоню им и попрошу встретить тебя ликующими криками и приготовить комнату. Так что ты сможешь принять хорошую ванну и отдохнуть с дороги.

— Что за хреновину ты порешь! — протестует Берюрье. — У меня денег кот наплакал. Едва хватило на билет, да и то пришлось доставать из заначки в носке,

— Не хотел бы я быть на месте парня, дававшего тебе сдачу!

— Если ты не пришлешь мне фонды, то я буду вынужден возвращаться домой через консульство Франции в Савое.

— Получишь ты свои фонды. Срочный перевод будет отправлен, как только откроются почты. Держи меня в курсе дела.

— Ладно, я закругляюсь. Мне надо закончить завтрак: моя кружка горячего вина может остыть.

И он кладет трубку.

— Что-нибудь серьезное? — беспокоится Фелиси.

— Нет. Берю в Мутье. Компаньон Буальвана поехал в Куршевель кататься на лыжах.

— Ты считаешь, это правильный след?

— Я ничего не считаю, ма, просто принимаю обычные предосторожности…

После этого я иду принять ванну.

Через час я выхожу на тропу войны. Прикинутый, как милорд, побритый и надушенный, я начинаю день с хорошим настроением. Дело Берюрье решено: его уже ждут в «Грандз Альп», а средства будут ему высланы через час. Я решаю зайти в больницу, проведать Пакретта.

Пожиратель пилюль похож на мумию Рамзеса II, только не такой свежий. Единственное, что можно увидеть между бинтами, это его кожу красивого зеленого цвета. Он смотрит, как я подхожу, и его взгляд увлажняется.

— Ах, комиссар, какая неудача! Медсестра, провожавшая меня, шепчет:

— Не слишком утомляйте его разговором, он еще очень слаб.

— Пакретт, — говорю я, — кажется, малый, напавший на вас вчера, был невысоким.

— Да.

— Он был средиземноморского типа? Он колеблется.

— Вы знаете, в темноте… И потом, все произошло так быстро…

— Вы говорили Матиа о золотых зубах.

Эта деталь меня смущает, потому что у Альфредо нет фикс. Его клыки натуральные и блестят, как у хищников (спасибо зубной пасте «Кольгат»!).

— Да, — бормочет Пакретт. — Я видел, как они блестели у него во рту.

Да, это мог быть и старина Фредо. Повторяю вам: его клыки блестят так, что, когда он смеется, появляется такое ощущение, что солнце отражается от витрины магазина.

— Матиа мне также сказал, что у него были нависающие веки?

— Да, когда он меня колотил, его глаза были как бы полузакрыты.

— Вы узнаете этого типа по фотографии?

— Думаю, да.

— Тогда я вам покажу одну. Я позвонил Пино и попросил его привезти снимок сюда.

— Вы вышли на след? — спрашивает Дохляк.

— Может быть.

Новое появление медсестры, маленькой блондиночки с солидными буферами спереди и пышным амортизатором сзади. Она докладывает о приходе преподобного Пино. Я прошу его пригласить, и Пинюш заходит в палату.

Он больше, чем когда бы то ни было, похож на раскрытый зонтик. У него все висит сверху донизу: сопля из носа, усы, окурок, поля шляпы, слишком широкое пальто и шерстяной шарф.

— Ну что, больно? — спрашивает он Пакретта, вяло пожимая его хлипкую руку.

— Да, и довольно сильно, — уверяет Пакретт и сообщает нам: — Я собираюсь подать прошение о досрочной отставке. У меня слишком слабое здоровье для этой профессии, а после такого избиения… Надеюсь, страховая компания не будет долго тянуть с выплатой. Я очень рассчитываю на крупную сумму за временную потерю трудоспособности.

Пино говорит, что со страховщиками ни в чем нельзя быть уверенным. Потом он сообщает, что у него начался бронхит, что приводит Пакретта в ужас.

— Не приближайтесь к моей кровати, — умоляет он. — Если при моих травмах я подхвачу еще какую-нибудь инфекцию, то могу уже не подняться.

Пино немного обижен. Он утверждает, что болеет исключительно для себя и не имеет привычки раздавать свои болезни налево-направо первым встречным, как рекламные проспекты.

Сан-А, начинающий терять терпение, требует фото месье Альфредо Бюизетти.

— Держи, — отвечает Пино.

Он роется в карманах, достает снимок и протягивает мне. Смотрю, на фото изображен сидящий на подушке толстый ребенок, который с глупым видом сосет палец.

— Что это с моим клиентом? Усох, что ли? Пино замечает свою ошибку.

— Это фото моего внучатого племянника. Сына сына моей сестры, той, что замужем за булочником из Ионны. Его зовут Жан-Лу. Не булочника, а ребенка. Ему десять месяцев. Красивый малыш, правда?

Мой ледяной взгляд заставляет его заткнуться. Он протягивает мне фото Альфредо. Я передаю его Пакретту.

— Узнаете?

Инспектор внимательно всматривается в изображение сквозь свои бинты, потом утвердительно кивает.

— Восемь шансов из десяти, — отвечает он. — Но я не до конца уверен, потому что было темно.

— Спасибо за информацию, — благодарю я. — Это может пригодиться.

Я прощаюсь с беднягой Пакреттом.

— В следующий раз я принесу вам сладенького. Достопочтенный Пинюш и я покидаем больницу. Едва мы вышли на улицу, как я прошу его ехать в контору и снова запереть Альфредо в секретную камеру.

Сам же я сажусь в тачку и еду домой к выдающемуся лыжнику месье Бержерону.

Он занимает целый этаж в массивном каменном доме. Вызваниваю трель на звонке. Открывшая дверь горничная спрашивает, что мне угодно. Я встречаю ее улыбкой, широкой, как задница машинистки, и очаровательная куколка начинает смотреть на меня с интересом. Это блондинка со вздернутым носиком и зелеными глазками с голубыми искорками. Глазки с искорками — моя слабость. Глаза в горошек или в шотландскую клетку мне не нравятся.

— Я бы хотел поговорить с месье Бержероном, — говорю я и излучаю сияние, будто закат солнца на календаре.

Те из вас, у кого в мозгах проросли грибы, небось задают себе вопрос: «Какого черта Сан-Антонио спрашивает Бержерона, если твердо знает, что тот дышит свежим воздухом в Куршевеле?»

Этим тупоголовым, недоумкам и просто идиотам я отвечу, что при моей благородной профессии часто приходится врать, чтобы узнать правду.

Понятно?

Тогда не перебивайте величайшего гения века и одновременно полиции.

— Месье Бержерона нет дома, — уверяет девочка. И я готов ей поверить.

Внезапно передо мной встает проблема: существует ли мадам Бержерон?

Спрашиваю об этом милашку.

— А мадам Бержерон меня может принять?

— Которая?

Черт! Неужели биржевик занимался разведением жен?

— А сколько их? Малышка смеется.

— Две: его мать и жена.

Если судить по возрасту самого Бержерона, его мамочка должна помнить первую мировую войну. Поскольку я не испытываю особого интереса к дамам, которые едят антрекоты, провернутые через мясорубку, то требую супругу.

— Мадам еще спит, — говорит служанка.

— Могу я попросить разбудить ее? Если бы я попросил ее воспитывать в квартире дюжину шимпанзе, она и тогда не была бы более испуганной.

— О нет! Мадам нужен отдых. Мадам спит до полудня и…

— Сегодня, в виде исключения, ей придется встать пораньше.

Я показываю мисс Белый Фартук мое служебное удостоверение.

Девочка читает текст, набранный достаточно крупными буквами, чтобы она смогла разобрать его без помощи очков.

— А! Ну если так… ладно, — бормочет она и тут же задает вопрос: — С месье произошел несчастный случай?

— Нет, мой зайчонок, но от несчастных случаев никто не застрахован.

Говоря это, я вспоминаю великолепные ледяные спуски Куршевеля. Легкий жест, чтобы заставить служанку решиться, и она наконец проводит меня в гостиную, обставленную мебелью в стиле Луи Шестнадцатого. Я опускаюсь на диван и начинаю ждать. Слышится шум открываемых дверей, голоса в соседней комнате. Проходит довольно много времени.

Наконец дверь в гостиную открывается, и я как будто получаю удар мотыгой по башке. Поверьте мне, жен Бержерон подбирает куда лучше, чем компаньонов. Особа, вошедшая в гостиную, имеет все необходимое для того, чтобы заставить Лиз Тейлор покончить с собой от зависти. Она высокая, стройная, с ногами американской танцовщицы и грудью, рядом с которой самый туго надутый воздушный шар покажется плоским. Если ей есть хоть двадцать пять, значит, служащий, зарегистрировавший ее рождение, занимался приписками. Ее очень светлые волосы окаймляют загорелое лицо с восхитительными бледно-голубыми глазами. Полные чувственные губы, безукоризненный нос…

При виде этого создания я чувствую себя уничтоженным, как не верящий в удачу малый, использовавший накануне тиража выигрышный билет лотереи в клозете.

Но до высшей точки мое восхищение доводит прозрачное дезабилье дамы. О том, что не видно, можно догадаться, а то, о чем надо догадываться, оказывается гораздо ниже реальности (и пояса тоже).

Она, должно быть, привыкла, что у мужчин от ее вида перехватывает дыхание, потому что на секунду останавливается, давая мне прийти в себя. Затем подходит такой грациозной походкой, что нет слов.

— Кажется, вы хотели со мной поговорить, месье? До сих пор я хотел с ней поговорить, но теперь хочу совсем другого. Надо будет на свежую голову составить список моих желаний и послать его ей по почте.

— Прощу прощения за то, что заставил вас так рано встать, мадам Бержерон.

Еще немного, и я предложу проводить ее обратно в постельку.

— Что-нибудь серьезное?

— Нет, ничего серьезного, но мне нужно поговорить с вашим мужем.

— По поводу Буальвана, полагаю?

— Да.

— Какая история! Этот парень мне никогда не нравился. У него был вид… Короче, фальшиво-любезный, если вы понимаете, что я хочу сказать.

Я не только понимаю, что она хочет сказать, но и прекрасно вижу сквозь тонкую, как паутинка, ткань дезабилье то, что она думает скрыть. Скажу честно, ребята, никогда еще дезабилье не заслуживало лучшего назначения. Глядя на него, понимаешь все богатство французского языка.

Она продолжает изложение:

— Я предупреждала мужа. Я ему говорила: в этом Буальване есть что-то неприятное. Но мой муж слишком добр.

— А где он слишком добр в этот момент? — отрезаю я. Она поднимает прямую бровь, потом улыбается.

— Он в Марселе.

Внутренние трубы начинают вовсю гудеть мне в уши сигнал тревоги. Это нечто новое и интересное. Почему Бержерон сказал своей прекрасной супруге, что едет в Марсель, хотя в действительности отправился в Куршевель? Может, она толкает мне фуфло? Не думаю, потому что у меня в памяти всплыла одна деталь. Разве Берю мне не сказал, что Бержерон взял багаж и лыжи из камеры хранения? Выходит, он планировал свой отъезд заранее? Он не мог выехать прямо из дома с лыжами, сообщив, что отправляется кататься на них по Марселю.

— Когда он уехал?

— Вчера ночным поездом.

— Его поездка была намечена заранее?

— Нет. Но мой муж часто внезапно уезжает после звонка одного из деловых партнеров.

— Значит, вчера утром он еще не знал, что должен будет уехать?

— Абсолютно не знал. Мы должны были вместе пойти в театр. Мне пришлось идти с одним из наших друзей.

— Жаль, что я не вхожу в число ваших друзей, — не удерживаюсь я от вздоха.

Она не обижается. У нее есть зеркала, и она понимает, что красивый парень вроде меня может чувствовать, оказавшись возле такой киски, как она.

— Он уехал надолго?

— Он уезжает часто, но никогда надолго…

В этой ремарке слышится нотка сожаления. По-моему, она не страдает от отлучек своего старичка.

Милашка, должно быть, не играет в Пенелопу. Она не из тех бабенций, что пекут пирожные, ожидая возвращения благоверного.

— Вы знаете, когда он вернется?

— Точно нет, но полагаю, что завтра или послезавтра.

Я — увы! — не нахожу больше ничего ей сказать. У меня просто сердце разрывается от мысли, что придется проститься с такой потрясающей красоткой. Однако так надо.

— Вы узнали что-нибудь новое по делу Буальвана?

— Думаю, да.

— И не можете мне рассказать?

Какая она соблазнительная! Слушайте, ребята, я человек небогатый, но с радостью отдал бы половину ваших сбережений за возможность сходить с ней куда-нибудь однажды вечерком. Прогуляться с такой телкой под ручку является мечтой любого двуногого.

— Видите ли, мадам, пока еще слишком рано разглашать данные следствия.

— Вы занимаетесь увлекательной работой.

— Она позволяет встречаться с замечательными людьми, мадам Бержерон.

Как вы понимаете, на «замечательные» я делаю особое ударение. Если мадам и теперь не поймет, что она в моем вкусе, придется ей это написать открытым текстом большими жирными буквами.

— Надеюсь в скором времени увидеть вас снова, — шепчу я.

— Буду очень этому рада.

Она протягивает мне ручку, я ее целую и выхожу пятясь. Где-то в районе желудка я ощущаю огорчение, которое доставляет неудовлетворенное желание. На месте Бержерона я бы не уехал из дома. По крайней мере без жены.

Свежий утренний ветер немного отрезвляет меня. Я оцениваю ситуацию. Меня осаждает масса вопросов, на которые я пока не могу дать ответа.

Не Альфредо ли кокнул свою девицу? Действительно ли Буальвану грозила большая опасность? В самом ли деле покойная Мари-Терез написала Буальвану письмо, в котором признавала, что нападение на нее было всего лишь инсценировкой? Если да, что стало с этой бумагой? Почему Бержерон внезапно уехал в Куршевель, сказав своей очаровательной куколке, что отправляется в Марсель?

Видите, сколько вопросительных знаков цепляются за мои мозги? Чтобы разгрести их, нужна автоматическая газонокосилка.

Захожу в бар. Владелец моет паркет. Стулья стоят на столах, вкусно пахнет свежесваренным кофе.

— Чашку кофе и жетон! — бросаю я.

Вооружившись никелированным кружочком, я спускаюсь в подвал. Во Франции вообще, а в Париже особенно, когда телефон не находится рядом с сортиром, сортир находится рядом с телефоном.

Я набираю номер конторы и требую соединить меня со Стариком.

Слышу голос Большого Босса:

— Что это за история с убитой в Булонском лесу девушкой, Сан-Антонио? Я очень удивлен, что до сих пор не получил от вас никакого рапорта на эту тему. Дела идут так…

Дела идут так, что я чувствую, что скоро начну ему шпарить выражениями, не фигурирующими в словарях.

Пока он выкладывается, я чищу ногти, потом вставляю свою реплику:

— Послушайте, патрон, ситуация быстро развивается. Думаю, я приближаюсь к развязке (ой, трепач!). Это его успокаивает.

— Да?

— Да. Мне нужен домашний адрес Буальвана.

— Улица Терез-Кирикантон, дом четырнадцать.

— Полагаю, у него проводили обыск?

— Да.

— Не нашли у него письмо той шлюхи, которую он якобы пытался задушить?

Молчание показывает степень ошеломления Старика.

— Что вы говорите, Сан-Антонио? Письмо, написанное…

— Я все расскажу потом. Спасибо, патрон.

Я вешаю трубку и иду пить кофеек. А потом несусь на моей «МГ» на улицу Терез-Кирикантон.

Покойный Буальван не любил роскошь или хорошо скрывал свою страсть к ней. Он обретался в старом доме, в квартирке из двух комнат и кухни на шестом этаже. У меня нет ключей от его жилища, но, как вы знаете, чудо-отмычкой, с которой я никогда не расстаюсь, можно открыть все на свете, включая сейфы «Фише» и двери рая.

И вот я на месте. Здесь уже уныло пахнет запертым помещением. Но у меня нет времени на дешевую философию.

Я сразу же начинаю тщательный обыск.

Я веду шмон по всем правилам: выдвигаю ящики шкафов, поднимаю ковры, сантиметр за сантиметром ощупываю матрасы. Короче, работаю. Осматриваю газовую плиту на кухне, сливной бачок унитаза, книги на полке. «Украденное письмо» Эдгара По! Я ищу вдохновения у мэтра, но в голову ничего не приходит.

Иду покопаться в помойном ведре и обнаруживаю разорванную почтовую открытку. Собираю куски. О! Незабываемый сюрприз! Она изображает подвесную канатную дорогу в Куршевеле. Занятно. Переворачиваю открытку. На обороте, кроме адреса Буальвана, торопливым почерком написаны всего два слова: «А дальше?»

Два слова и знак вопроса. И ничего больше! Подписи нет.

Кто послал эту открытку? Бержерон? Я сую обрывки в свой бумажник и продолжаю поиски.

По мере их ведения во мне растет разочарование. Если мои коллеги, уже обыскивавшие квартиру, ничего не нашли… Правда, они не искали ничего определенного, а выполняли рутинную работу. Может, они сделали ее поверхностно?

Я пытаюсь понять состояние ума Буальвана. Он хотел на некоторое время отправиться за решетку. Опасность, которой он подвергался, была настолько велика, что он был согласен даже на то, чтобы выдать себя за маньяка. Но он не был сумасшедшим, а потому обзавелся свидетельством, что его нападение лишь инсценировка. Полиция не должна была найти это свидетельство до того момента, который он сам сочтет благоприятным. А ведь он должен был догадываться, что его квартиру будут обыскивать!

Если письмо существует и спрятано здесь, то в надежном тайнике! Черт, черт! Мой палец мне подсказывает, что он его спрятал где-то здесь. Он не мог его оставить на хранение, например, нотариусу, потому что после его ареста все его бумаги должны были подвергнуться аресту. Он также не мог отправить его до востребования на почту, потому что корреспонденция хранится там ограниченное время. Тогда где? Он не отдал бы письмо на хранение другу, потому что не мог быть ни в ком уверен, что доказывает сам факт существования письма!

Это чертово письмо означало для него свободу и даже жизнь. Но письмо — это всего лишь бумага. Ее можно разорвать, сжечь… Куда же этот кретин его засунул?

Я провожу в квартире еще час, но ни фига не нахожу. Теперь я убежден: Альфредо наврал мне от начала до конца.

Чувствую, что начинаю беситься! Есть от чего! Дать какому-то дешевому сутенеру так наколоть себя! Никому сейчас не посоветую наступать мне на ноги, потому что смельчак, который рискнет это сделать, будет долго ходить к стоматологу-протезисту.

Я еду по направлению к конторе, благодаря чему оказываюсь недалеко от улицы Годо-де-Моруа. И тогда, как и всякий раз в критических ситуациях, меня осеняет идея.

Остановив тачку у боковой двери маленького отельчика, о котором мне говорил Альфредо, захожу. Он ведь утверждал, что ходил сюда вчера вечером узнать о своей мочалке.

Меня встречает пожилая дама с благородной внешностью. Она заглядывает через мое плечо, видит, что меня никто не сопровождает, из-за чего принимает меня за онаниста и хмурит свои густые седые брови.

Тогда я поочередно показываю ей два кусочка картона приблизительно одинакового размера. Первый — мое служебное удостоверение, на втором изображена морда Альфредо.

— Этот человек приходил сюда вчера вечером узнать, здесь ли его шмара Мари-Терез? Такая плотненькая блондинка.

Дама надевает на нос очки, неторопливо изучает снимок и наконец решает сказать правду, только правду и ничего кроме правды:

— Да, заходил.

— Вы его знаете?

— Это Альфредо.

Она действительно не врет.

— В котором часу это было?

— В десять двадцать.

— Почему вы так уверены?

— Когда он меня спросил, я непроизвольно посмотрела на часы. Мари-Терез всегда уходила в десять, если, конечно, не была с клиентом.

— Вы готовы повторить это в суде?

— Естественно. Кроме того, здесь был коридорный. Я его сейчас позову…

— Не нужно. Спасибо. До скорой встречи.

Я выхожу.

Опять все летит к чертям. Свидетельство хозяйки дома свиданий снимает с Альфредо все подозрения. Все доказывается математически: если он уехал с авеню Жюно в десять, а вернулся туда в десять тридцать, после того как заехал на улицу Годо-де-Моруа, значит, у него физически не было времени сгонять в Лес, замочить свою раскладушку, отметелить беднягу Пакретта, оттащить его в кусты и вернуться в центр города.

— Ну и физия у тебя! — удивляется почтеннейший Пино, снимая правый ботинок, чтобы срезать мозоли.

— Ты носишь черные носки в это время? — иронизирую я.

— Это мне посоветовал Берю. Так незаметны дырки. Упоминание о Толстяке как будто привело в действие извилистый механизм работы случая, потому что телефонист с коммутатора сообщает мне о звонке из Куршевеля.

Голос Берюрье доносится как будто с другого конца земли.

— Это ты, Сан-А?

— Если не я, то очень хорошая имитация. Я стою перед зеркалом и могу тебя уверить, что сходство полное.

— Мне начхать на твою трепотню. Все равно за разговор заплатит французское правительство, — говорит Жирдяй.

— Как твои дела?

— Я в снегу по шею.

— Хорошо еще, что смог отыскать телефонный аппарат. А как наш человек?

— Как раз из-за него я и звоню.

— Что он делает?

— Катается на лыжах, старина, только и всего. За ним было очень трудно уследить: Едва приехав, он нацепил лыжи и рванул к подъемнику. Как я могу за ним следить в городской одежде и без лыж… А кроме того, я не умею кататься на лыжах.

— Очень важная причина, — усмехаюсь я.

— Уж какая есть, — ворчит Толстяк с альпийских вершин. — Я ненавижу снег. Хочешь верь, хочешь нет, но он нагоняет на меня неприятные чувства.

— Знаю. Ты с самого рождения против всякой белизны.

— Это что, намек?

— Нет, Берю, констатация.

— А, ну тогда ладно.

— Расскажи о твоем прибытии туда.

— Это была целая экспедиция, дружище! Если бы ты видел, какие виражи на дороге! Меня в автобусе швыряло, как мяч: влево-вправо. Видел бы ты, какая Там высота. Дома внизу, как вши. А скользина! Я подумал, что мы рухнем, и теплое вино, которое я выпил в Мутье, полезло обратно из желудка.

— Хватит лирики! Давай дальше.

— Ладно, не подгоняй меня. Я и так намучился! Значит, приехали мы на верхушку. Там даже еще не рассвело и был туман. Я вышел и стал смотреть, что будет делать наш малый.

— И что он делал?

— Взял багаж и лыжи, потом пошел в отель.

— Какой?

— Не знаю. Выше, чем мой. Я засек в какой, но названия разобрать не смог, потому что вывеска залеплена снегом.

— Ну а дальше?

— Я пошел в «Грандз Альп», как ты и говорил. Они меня встретили очень хорошо и дали комнату с видом на море.

— Чего ты несешь?

— Честное слово. Напротив моей кровати висит картина, изображающая Лазурный берег. Мне кажется, это Монако, но я не уверен. Могу спросить.

— Это не самое важное.

— Ладно, но надо же повышать культурный уровень.

— Что было дальше?

— Ну, устроился я быстро, потому что багажа у меня нет, выпил чашечку кофе, потом пошел на почту, куда поступил твой перевод. Кстати, спасибо тебе. Ну вот, значит, а потом я пошел к отелю Бержерона. Представляешь, дорога идет вверх! Я в своих ботинках на кожаной подошве три раза шмякался на землю. Предупреждаю тебя: если мне придется здесь задержаться, я должен экипироваться.

— Экипируйся.

— Записываю. Так вот, когда я подошел, Бержерон выходил с двумя парами лыж.

— С двумя парами?

— Одна в руках, другая на плече. Он сразу пошел к подъемнику…

— А потом?

— Потом мой малый улетел с целой шайкой других придурков. Я был похож на курицу, которая высидела утенка и стоит на берегу, пока он плавает в пруду. Я вернулся в отель, откуда и звоню тебе.

Молчание. В трубке я слышу характерные шумы, постоянно царящие на лыжных курортах.

— Твою мать! Нас разъединили! — орет Толстяк.

— Да нет, я здесь. Я думаю.

— Мог бы думать побыстрее, это уменьшило бы расходы!

— Знаешь, Толстяк, больше всего меня смущают две пары лыж.

— Ну знаешь, — возражает Толстяк, — мужик с двумя парами лыж куда меньшая редкость, чем мужик с двумя парами…

— Берю, оставь свой солдафонский юмор. Нас могут слушать девушки-телефонистки. Скажи, из камеры хранения он взял одну пару?

— Да.

— Хорошо. Продолжай следить за мужиком, я выезжаю.

— Выезжаешь?

— Да. Забронируй мне номер.

Это пришло мне в голову в один миг. Мой верный инстинкт предупредил меня, что Куршевель стал центром тяжести расследования. А знаете из-за чего?

Из-за той почтовой открытки, найденной в помойном ведре Буальвана, которая пришла именно из Куршевеля.

А потом, я говорю себе, что покойный Буальван изготавливал лыжные крепления. Это занятие имеет прямое отношение к этому благородному виду спорта, так?

Да, надо на все посмотреть на месте.

— До ночи поездов сюда не будет, — утверждает Берюрье. — Значит, ты приедешь завтра утром?

— Я полечу самолетом до Женевы, а оттуда доеду на такси, так что прибуду во второй половине дня.

— Клёво! Сегодня вечером в отеле будет фондю. Он кладет трубку, обливаясь слюной. Я следую его примеру.

— Что, уезжаешь? — спрашивает Пино.

— Да, — отвечаю. — Поверь, у меня сердце разрывается при мысли, что придется оставить тебя здесь, но этого требует долг!

Бар «Грандз Альп», когда я в него вхожу, полон элегантных клиентов. Там есть дамы в разноцветных нарядах, Кавалеры в свитерах, бармен в белой куртке и еще один удивительный персонаж, остающийся здесь таким же незаметным, как картина Мийе на выставке Пикассо.

Вышеупомянутый индивид одет в красные спортивные брюки, рубашку в черно-белую клетку, белые лыжные носки и небесно-голубую спортивную куртку с капюшоном. На голове у него высокая красная лыжная шапочка, острие которой продолжается белым шнурком и заканчивается великолепным помпоном того же цвета. Его талия составляет в обхвате метр сорок, расстегнутая рубашка позволяет видеть заросшую густой шерстью грудь. Щеки человека не знакомы с водой, мылом и бритвой, а потом и с лосьонами «после бритья». У него большой нос. Когда он сморкается, возникает ощущение, что он пожимает руку другу. Холод отполировал этот нос, окрасил его в красный цвет и наградил насморком.

Что можно сказать еще, кроме того, что фамилия этого человека Берюрье?

Восседая на высоком табурете, Толстяк что-то оживленно говорит аудитории, корчащейся от смеха.

Он рассказывает о своих достижениях в лыжном спорте, которые якобы были у него в молодости. Я подозреваю, что он проштудировал учебник по технике лыжного спорта, но плохо запомнил термины.

— Я, — заявляет этот Тартарен снегов, — ездил кататься на Малайи. Все эти хреновенькие горки, что я вижу здесь, годятся только на то, чтобы согнать жирок с начинающих. Лично я забирался на вершину и летел вниз пулей, проделывая…

— Ты что же, стал снежным человеком?

Он оборачивается, теряя при этом движении равновесие, валится с табурета и приземляется на задницу. Сейчас он очень похож на перезревшую грушу, свалившуюся с дерева.

— Все из-за тебя, — ворчит он, поднимаясь. Я делаю шаг назад, чтобы иметь возможность полностью охватить взглядом этот феномен.

— Как ты красив, — напеваю я в манере Пиаф, — Ты одновременно похож на церковника, факира и клоуна.

Толстяк, немало принявший до моего прихода, взбешен:

— Если ты приперся издеваться надо мной, то мог бы оставаться в Париже!

Я избавляю его от всеобщего любопытства, и мы поднимаемся в его номер.

Он останавливается перед зеркалом и доброжелательно смотрит на себя.

— Если бы меня видела Берта, она бы обалдела от восторга, — утверждает он. — Надо мне будет сняться на цветную пленку.

Я замечаю в его комнате пару лыж и не могу прийти в себя.

— Это твои?

— Имею честь сказать тебе «да». — И он принимается объяснять: — Я смотрел, как другие катаются, и мне тоже захотелось. Кроме того, в отеле есть дама, с которой у меня начинается роман. Она жгучая брюнетка, кажется, испанка…

— Ты здесь не затем, чтобы играть в донжуана.

— Отвали! — мрачно заявляет он. — Когда инспектора посылают на две тысячи метров над уровнем моря, он имеет право развлечься, если представляется случай. По крайней мере, я так считаю.

— Как наши дела? — перебиваю его я.

— Бержерон по-прежнему в том отеле, наверху.

— Чем он занимается?

— Во второй половине дня снова катался на лыжах. Сходил на автобусную остановку. Взял лыжи и уехал на подъемнике на Бель-Понт.

— Бель-Кот, серость!

— Я так и сказал, — врет Толстяк.

— Он поехал с двумя парами лыж?

— Точно!

— Ты присутствовал при его возвращении?

— Да. Я всю вторую половину дня просидел в баре его отеля, где пил, дожидаясь его.

— Оно и видно!

— Чего?! — протестует Толстяк. — Опять оскорбительные намеки?

— Так что насчет его возвращения?

— Он вернулся в середине второй половины дня.

— С двумя парами лыж?

— Нет. У него не было ни одной. Он поднялся в свою комнату переодеться. Я промежду прочим расспросил о нем бармена. Кажется, он приехал на три дня. Еще кажется, что он приезжает сюда достаточно часто, раз или два в месяц.

— Как думаешь, он тебя засек? Ты ведь следил за ним от самого Парижа. Это плохо.

Мамонт возмущается:

— Чтобы тип, за которым я слежу, мог меня засечь? Ты чего, перебрал или у тебя мозги перестали работать? — И в подтверждение он излагает мне свою тактику: — С момента, когда я сел на хвост месье или даме, я сливаюсь с окружающим пейзажем и меня незаметно. Это моя особенность.

— Знаю, — говорю я, чтобы только не спорить с ним. — Однако с завтрашнего дня им буду заниматься я, а ты можешь потренироваться в катании на лыжах. Бери уроки.

— Ты думаешь?

— Начинай с класса семь-бис. При твоих талантах через три дня перейдешь в пятый. Подумай о Берте, старина. Она будет гордиться тобой.

Под мясистыми веками Берю появляются слезы цвета помоев.

— Вытри их, — советую я, — а то, если они замерзнут, ты будешь похож на лопнувшую трубу канализации.

Ранним утром следующего дня я выхожу на тропу войны перед отелем Бержерона.

Я надел подходящую для данной обстановки одежду, чтобы бизнесмен не узнал меня. Мою голову закрывает черная лыжная шапочка, а темные очки скрывают ту часть меня, от которой женщины просто сходят с ума.

К счастью, напротив отеля есть незанятое шале, и я наблюдаю, спрятавшись за его внешней лестницей.

Я так торчу три четверти часа, и наконец мое ожидание увенчивается успехом. Появляется одетый в черную куртку Бержерон. На плече у него пара лыж, и идет он пешком. Я даю ему немного оторваться, после чего иду за ним следом. Вижу, он направляется к лыжной школе, прислоняет свои лыжи к стене здания и ждет, похлопывая руками в перчатках, чтобы согреть их.

Станция начинает оживать. На перекрестке полицейский регулирует движение. Медленно проезжают машины. Внизу, в долине, горизонт затянут туманом, а вершины гор уже встречают первые лучи солнца.

Толпа лыжников направляется к учебным лыжням. Я вижу Берю.

Толстяк внял моим советам и, забыв про свое вчерашнее бахвальство, записался на самый начальный курс. Его определили к детям, чем он страшно унижен. Сначала ребятишки не удивляются, потому что принимают его за инструктора, но при виде того, как он надевает лыжи, в их маленькие головенки начинает закрадываться сомнение.

Месье Бержерон продолжает расхаживать, громко аплодируя, чтобы согреть пальцы. Вдруг он прислушивается. Я смотрю в ту же сторону, что и он, и замечаю идущий из Мулена автобус. Экс-компаньон Буальвана терпеливо ждет, пока сойдут пассажиры, после чего подходит к шоферу. Тот, кажется, хорошо его знает, поскольку они обмениваются энергичным рукопожатием. Затем водитель снимает с багажной сетки пару лыж и отдает ее Бержерону. Тот отдает ему чаевые, взваливает новые лыжи на спину, направляется к лыжне, берет свои собственные лыжи, надевает их и чешет к подъемнику.

Надо ли вам говорить, что знаменитый, неподражаемый, обаятельный и замечательный комиссар Сан-Антонио делает то же самое?

На подъемнике я оказываюсь в двух лыжниках от Бержерона. Хорошо еще, что я чемпион по лыжам! Как видите, при моей чертовой работе может пригодиться все!

Однако никто не застрахован от неудач. Поскольку я не становился на лыжи с прошлой зимы, то боюсь потерять равновесие, что заставит меня спуститься, а следовательно, упустить из виду Бержерона.

Сам он, должно быть, катается классно. Даже не держится за брус. Палки он зажал под мышкой, запасная пара лыж на другом плече. Поднимается спокойно, уверенно.

А вообще-то он зря выпендривался. На полпути к вершине мой красавчик валится в сугроб, хватает запасные лыжи…

Я все видел. Что же мне делать? Тоже прекратить подъем? Это было бы глупо, потому что он может насторожиться. Лучше доехать до конца и подождать его наверху… Так я и поступаю.

На вершине я делаю несколько гимнастических упражнений, чтобы подготовиться к спуску, потом разминаюсь возле подъемника.

Проходит двадцать минут. Я смотрю на склоны. Бержерона там нет, как памятника Эйзенхауэру на Красной площади в Москве.

Проходит полчаса, потом час, а Бержерона все нет. Мое беспокойство усиливается. Что это значит?

Может, биржевик разбился при падении? Или отказался от своей прогулки?

Я жду еще тридцать минут, после чего начинаю головокружительный спуск.

Приехав вниз, я замечаю большое скопление народу. Все мальцы станции сгрудились вокруг Берюрье, лежащего на спине в снегу, как большая черепаха.

Мамонт ругается, как десять пьяных извозчиков.

Одна его лыжа лежит у него под задницей, вторая воткнута вертикально в снег. Он пытается встать, опираясь на палку, но это ему не удается, потому что острие означенной палки проткнуло его штанину и он буквально пригвожден к земле.

Наставнику юношества совсем не до смеха, тем более что выражения Берюрье относятся главным образом к нему. Толстяк называет его убийцей, дипломированным костоломом и поставщиком клиентов для клиник.

Я появляюсь вовремя, чтобы перевести его в вертикальное положение.

Он отряхивается, выплевывает снег, массирует поясницу.

— Ой, как мне плохо, — завывает мой доблестный подчиненный. — Я получил страшный удар по наследству. Такие удары могут быть смертельными…

Он хочет расстегнуть крепления, но, когда наклоняется, лыжи скользят и Толстяк проезжает оставшуюся часть склона, вопя ругательства, которые, должно быть, слышны по всем Альпам. Это похоже на красно-синий обвал. Я бегу снять с него лыжи и, чтобы успокоить, обещаю двенадцать стаканов аперитива.

Очень плотный обед унял ярость Берю. Толстяк трижды просил рагу и теперь блаженно переваривает съеденное, как удав-боа.

— Знаешь, — говорит он, — хочешь верь, хочешь нет, но я скоро начну снова. Я теперь понимаю, что сделал глупость, пойдя к соплякам. Они надо мной смеялись, и я постоянно ошибался. Со взрослыми людьми, хорошенько постаравшись и точно следуя указаниям инструктора, я должен справиться. Ведь не дурее же я остальных?

— Может, и нет. Во всяком случае не умнее. Берю возмущенно пожимает плечами.

— Скажи, приятель, в котором часу Бержерон ушел вчера днем из отеля?

— Около трех.

Я смотрю на часы. Времени у меня полно. Я заказываю шестую рюмочку крепкого коньяку для Толстяка, желаю ему успехов на лыжне и оставляю строить глазки его испанке — очаровательной даме лет шестидесяти восьми с такими усами, что ей надо бриться. Она чуть потолще, чем сам Берю, и не катается на лыжах из-за деревянной ноги.

Я иду к автобусной станции. Служащий в синем халате встречает меня очень любезно.

Я показываю ему удостоверение, и он выражает сильное удивление.

— О! Полиция?

— Мне нужно задать вам несколько вопросов. Но предупреждаю, что мне необходимо быть уверенным, что вы не разгласите содержание нашей беседы.

Его герметическая физиономия меня успокаивает. Савояры не привыкли без толку молоть языком, особенно о секретах, которые им доверяют полицейские.

— Вы знаете некоего месье Бержерона?

— Разумеется.

— Этот господин, кажется, получает у вас много лыж?

— Когда он здесь, то почти каждый день.

— Как вы это объясняете?

— Он владеет в Париже заводом по производству лыжных креплений. Вот он и продает их своим знакомым по себестоимости.

Я говорю себе, что пока все о'кей.

— Откуда поступают лыжи?

— Из Шамоникса. Там находится фабрика, где их выпускают.

— Вы получили для него лыжи с дневным автобусом?

— Да.

— Я бы хотел на них взглянуть. Служащий ведет меня в конец склада.

— Вот. Можете убедиться, они совершенно новые. Я их тщательно осматриваю. Лыжи действительно как только что сделаны.

— Благодарю вас. Ни слова месье Бержерону о моем визите.

— Будьте спокойны.

Он колеблется, потом, смущаясь от своего любопытства, бормочет:

— Что-нибудь… серьезное?

— Вовсе нет. Я провожу некоторые проверки в налоговом плане, а эти частные продажи незаконны, вы понимаете?

Он понимает. Я пожимаю ему руку и иду к подъемнику Бель-Кот.

Час спустя я вижу Бержерона с двумя парами лыж. Как и утром, он садится на подъемник и сидит, как виртуоз, не держась за брус.

Я следую за ним. На этот раз между нами никого нет. Погода великолепная. Гора сверкает на солнце, женщины прекрасны, яркие краски спортивных костюмов создают чудесную симфонию.

Когда мы проделали полпути, Бержерон с такой же неловкостью, как и утром, падает. Я говорю себе, что для опытного лыжника этого многовато и простое совпадение слишком маловероятно. Поэтому через двадцать метров, убедившись, что он на меня не смотрит, я отпускаю мой брус и устремляюсь вниз по лыжне. Я описываю широкий полукруг и оказываюсь на одном уровне с биржевиком. Тот восстановил равновесие, взвалил на плечо запасную пару лыж и трогается с места. Но спускается он не к Куршевелю, а пересекает спуск наискось в сторону долины Пралонг.

Я даю ему оторваться на приличное расстояние и мчу по его следам. Бержерон действительно мастер. Теперь я нисколько не сомневаюсь, что его падения были намеренными.

Он летит к пихтовому лесу, выделывает два или три виража и подкатывает к притулившемуся у склона горы домику.

На пороге этого шале он снимает лыжи, втыкает их в снег и входит, по-прежнему держа вторую пару на плече.

Ваш любимый Сан-Антонио не колеблется. Его окружает белое безмолвие, но и сам он производит шума не больше, чем гусеница, ползущая по полированному столику. Он в свою очередь снимает лыжи, вытаскивает из кармана куртки пушку и медленно подходит к двери дома.

Внутри игра света и тени. Пахнет коровами и их экскрементами. С потолка с толстыми суковатыми балками свисает паутина. Я вытягиваю шею и с огромным удовольствием вижу месье Бержерона за работой. И знаете, что он делает? Колет лыжи на дрова. Ну, каково? Признайтесь, что вы озадачены. Месье получает в день по две пары лыж и уединяется, чтобы развести из них костерок.

Неподвижно стоя в дверном проеме, я не упускаю ни одного его движения. Бержерон работает энергично. Может, он чокнулся? Только ненормальный может топить печку лыжами.

Получив солидную кучку щепок, он бросает ее в старый камин, чиркает спичкой, поджигает валяющуюся тут же газету, и лыжи красиво вспыхивают! Если вы хотите, чтобы в ваших каминах горел красивый огонь, мой вам совет: топите их лыжами. В почерневшем очаге начинает трепетать пламя. Бержерон, словно демон, смотрит на свои необычные дрова.

— Очень красиво, правда? — любезно осведомляюсь я и шагаю через порог.

Можно подумать, что биржевик сел на улей, спутав его с пуфом, так он подскакивает.

Он похож на затравленного зверя. Надо его понять: избушка не имеет другого выхода, кроме низкой двери, а в ней стоит Сан-Антонио со шпалером в руке.

— Кто вы такой? — спрашивает он. Он не может меня узнать из-за моей шапки, солнечных очков и из-за того, что я стою против света.

— Вы перестали узнавать старых приятелей, Бержерон? Должно быть, мой голос вызывает у него какие-то воспоминания. Он у меня просто неподражаем: какая теплота (сорок градусов по Цельсию), какой тембр! А сила! Уверен, после Карузо… Ну ладно, замнем для ясности, я здесь не затем, чтобы себя расхваливать.

— Кто вы? — квакает он.

Я делаю шаг вперед, чтобы подставить свое мужественное лицо свету очага, потом снимаю очки. Бизнесмен снова подпрыгивает.

— Комиссар… — бормочет он.

— Ну да, — весело подтверждаю я. — Любуетесь огоньком, месье Бержерон?

— Я…

— Вы?

— Это были старые лыжи…

— Из тех новых, что вы получаете дважды в день? Вижу, он бледнеет.

— Думаю, самое простое для вас — это начать колоться. Место, конечно, не самое удобное, но природа имеет свой шарм. По крайней мере, здесь нам будет спокойно.

— Но я… клянусь вам, что я…

Не переставая держать его под прицелом шпалера, я нагибаюсь и поднимаю с пола крепления, которые Бержерон снял, прежде чем сжечь лыжи.

Когда я поднял одно из них, биржевик пытается броситься ко мне, но моя пушка быстро останавливает его порыв.

— Спокойнее, мой дорогой друг, спокойнее! Я беру топорик, которым он рубил лыжи, и несколько раз бью им по креплениям, после чего отступаю на шаг, чтобы взглянуть на рубцы.

— Браво, — говорю, — так я и думал. Хромированное золото. Обычно туфту пытаются выдать за сокровище, а у вас все наоборот.

Больше я ничего сказать не успеваю. Горящая деревяшка приземляется на угол моего портрета. Ожог хлещет по правой щеке. Боль настолько сильная, что несколько секунд я не способен реагировать. Прижимаю руку к лицу. Чувствую, меня толкают, пушку вырывают из руки. Это было нетрудно, потому что я держал ее только одним пальцем, а остальные прижимал к обожженной щеке.

— Ни с места, или я выстрелю! — бросает Бержерон.

Судя по голосу, он вполне способен это сделать. Я опускаю руки вдоль тела и смотрю на биржевика. Он уже поднял крепления и сунул их в нагрудный карман своей куртки. От этого у него возник тяжелый горб, который тянет одежду вперед. Этот горб вызывает в памяти полишинеля — не хватает только дурацкого колпака, без которого трудно представить эту куклу.

Теперь он надевает лыжи, застегивая крепления одной рукой, на ощупь, потому что смотрит на меня, держа на мушке револьвера.

Закончив, он берет одну из моих лыж и бросает ее вниз по склону, потом убирает пушку в карман и берет палки.

— Вы делаете ошибку, — говорю я довольно растерянным тоном. — Этот вестерн только ухудшит ваши дела, старина.

Он не отвечает и срывается с места.

И тут, ребята, я хочу немного рассказать о Сан-Антонио. Рассказать о том, как комиссар играет в супермена.

Забыв про ожог на лице, я бросаюсь к оставшейся лыже, в мгновение ока надеваю ее и на одной бросаюсь вдогонку за той, которую мерзавец Бержерон столкнул в долину.

По невероятно счастливой случайности моя лыжа воткнулась в невероятно большой сугроб всего в сотне метров. Схватить ее и надеть просто детская игра.

Делая все это, я не теряю из виду Бержерона. Я сразу понял его замысел. Вместо того чтобы гнать к Куршевелю, он несется к подъемнику Пралонга и оказывается около него с жутким отрывом от меня. Люди стоят в очереди, но он их расталкивает и хватается за брус.

Не знаю, что он сказал служащему дороги, но для него это прошло хорошо. Он начинает подниматься по склону, как муха по бутылке молока.

Мой ход.

Подъезжаю. Лыжники, понявшие мое намерение, пытаются мне помешать и с трогательной синхронностью орут: «В очередь!» (музыка и слова народные). Но вы же меня знаете. Одним ударом плеча я отбрасываю в сугроб вставшего у меня на пути старого гриба, которому не то что на лыжах кататься, стоять без посторонней помощи и то трудно. Он роняет в снег свою вставную челюсть эпохи Ренессанса и остается ждать весеннего таяния снегов, чтобы подняться на ноги, а Сан-Антонио тем временем уносится на подъемнике.

Ищу глазами Бержерона. Он находится в пяти лыжниках впереди меня. Это не страшно. За время подъема я перевожу дыхание и собираюсь с мыслями. Этому умнику в любом случае конец. Вот только мне не нравятся его отчаянные поступки.

Поднявшись на вершину, Бержерон снова устремляется вниз, на этот раз в сторону Бель-Кота. Он отличный лыжник. Ну, положим, в сборную Франции его бы не взяли, но все равно здорово гонит. Когда я в свою очередь слезаю с подъемника, он уже превратился в маленькую черную точку. Тогда я меняю тактику. Мои палки рубят снег, как топор дерево. Я спускаюсь шуссом. И черт с ним, если свалюсь. Я не могу позволить этому уроду уйти от меня.

По моим прикидкам я сократил разрыв между нами на несколько метров, но он все равно далековато.

Не остановившись на вершине Бель-Кот, он мчит в направлении Вердона. Если бы он загремел! Но нет, катит. Поднажми, Сан-Антонио! Как бы я хотел иметь в заднице реактивный мотор!

Он на всей скорости летит к Солиру. Все ясно: хочет оторваться от меня и успеть вскочить в вагон подвесной дороги. Он достигает здания станции и исчезает в нем.

Через несколько мгновений я подъезжаю к станции, снимаю лыжи, и только тут понимаю его дьявольскую хитрость.

Бержерон всего лишь спрятался за зданием. Он просто хотел заставить меня снять лыжи. Сам-то он свои не снимал и молниеносно улетает прямо у меня из-под носа. Признаюсь, что тут я отпускаю такое ругательство, от которого покраснел бы вареный рак. Меня дважды одурачили за несколько минут. Для такого человека, как я, это уже слишком.

Пока я надеваю лыжи так быстро, как только позволяют застывшие клешни, меня окликает знакомый голос:

— Эй, Тонио!

Я поднимаю голову, потому что голос идет с небес, вроде тех голосов, что велели Жанне д'Арк идти бить морду англичанам.

В вагоне фуникулера едет Берю.

Он собирается выйти на платформу, но мои руки никак не могут снять цепочку безопасности. Когда это сделано, его брюхо оказывается зажатым в узкой двери. Кабина, несмотря на все усилия принимающего пассажиров, проплывает мимо платформы и описывает дугу в сто восемьдесят градусов.

— Твою мать! — вопит Толстяк, который выражается очень ярко и образно. — Я второй раз пропускаю спуск! Все это происходит очень быстро, и я уже на лыжне.

— Бросай мне пушку! — кричу я моему боевому товарищу.

Он вынимает свой шпалер и кидает в мою сторону. Но он плохо прицелился. Оружие попадет прямиком в голову толстой дамы, которая собирается начать спуск. Сбитая мишень издает слабый крик и падает на снег.

Я не теряю времени на поиски пистолета. Нужно взять Бержерона во что бы то ни стало.

Издалека Толстяк кричит:

— Мне надоели эти корзины. Лучше поеду на подъемнике.

Ветер уносит его слова.

Я взглядом оцениваю ситуацию. Беглец оторвался от меня больше чем на пятьсот метров, но в спешке поехал по наименее удобному склону Вердона.

Я прикидываю, что, взяв вправо, буду иметь большой простор и сумею нагнать его на прямой.

Поскольку расчет верен, я так и поступаю.

Тут же с радостью замечаю, что расстояние между нами сокращается. К тому же он выехал на большой, почти плоский участок. Пользуясь разгоном, я могу надеяться догнать его. Я гоню, гоню изо всех сил, как оксфордская восьмерка, которой удалось обойти кембриджскую лодку.

Бержерон сознает опасность. Он оборачивается и видит, что я несусь на него, как стервятник на кролика. Он знает, что не сможет от меня уйти, и тогда целится в меня из моей же пушки.

Ой, ребята, какие же поганые моменты бывают в жизни! Я уже вижу себя мертвым на снегу. Признайтесь, что довольно неприятно забраться на высоту две тысячи пять метров, чтобы тебя здесь подстрелили.

Однако я продолжаю нестись вперед. Приблизившись, я делаю несколько зигзагов, чтобы не дать ему прицелиться. Будет ли он стрелять? Да. Я же вам говорил, что этот придурок способен на самые отчаянные шаги.

Видя, что пропал, Бержерон теряет голову. Пуля с визгом проносится в морозном воздухе мимо моего уха, вторая вонзается в снег в двух сантиметрах от моих лыж. К счастью, пальцы бизнесмена онемели от холода, а то он бы меня, наверное, подстрелил.

Я продолжаю нестись на него. Вижу, он вдруг вырос с гору. Револьвер направлен в мою грудь, из ствола идет тоненькая струйка дыма. Может, он покончит со мной теперь?

Наклон в сторону. Пуля вырывает клок из моей шапки. Больше он выстрелить не успевает. Я врезаюсь в него на всей скорости, всем моим весом, со всей моей волей. Мне кажется, что я врезался в стену. Вокруг меня начинают летать искры и звонить колокола Нотр-Дама. Я сижу на снегу. Смотрю по сторонам и вижу лежащего Бержерона. Удар отбросил его метров на пять. Он упал на скалу, и золотые крепления, которые он хранил на груди, пробили ему грудную клетку.

Подхожу к нему. Месье в жалком состоянии. Вы бы не дали и трех старых франков за его шкуру, тем более что она дороже не стоит.

Он тяжело дышит, как вытащенная из воды рыба.

— Ну что, — спрашиваю, — теперь вы довольны? Он шевелит губами и говорит так тихо, что кажется, будто его голос доносится с другой планеты:

— Это ради нее…

Я все понимаю. Для нее! Я снова вижу прекрасную, мадам Бержерон, элегантную и роскошную. Да, для такой красотки нужно много денег.

— Как функционировал ваш золотой бизнес?

— Швейцария — Франция. Швейцарские лыжники катались до Шамоникса на лыжах с золотыми креплениями. В Шамониксе они брали другие лыжи, чтобы вернуться, а те посылали мне сюда. Я снимал крепления, сжигал лыжи и возил золото в Париж.

— Очень изобретательно…

Подходят люди.

— Несчастный случай?

— Да, — отвечаю. — Вызовите спасателей. Поворачиваюсь к Бержерону. Действовать надо быстро.

Сомневаюсь, что он долго протянет. Его затуманенный взгляд не обманывает.

— А Буальван? Его роль?

— Некоторое время он участвовал в деле, потом захотел выйти. Он испугался. Тогда парижская банда пригрозила его убить. Он не пошел в полицию, чтобы спасти от скандала меня. Он был мне благодарен за то, что я сделал для него вначале…

— И тогда, чтобы спастись от банды, он решил сесть в тюрьму?

— Да. Я понял это потом, из-за письма…

— Того, которое ему написала путана?

— А! Вы знаете?

— Знаю. Где оно было?

— Мне неизвестно. Я рассказал о нем банде после визита ее сутенера. Я испугался, что вы его найдете и все поймете…

— Ну и что?

— Они его нашли. Кажется, оно было у нашей секретарши. Даниэль была любовницей Буальвана…

— И они ее убили, чтобы заставить замолчать.

— Убили?

— Они вам не рассказали?

— Нет. Они позвонили мне по телефону как раз перед моим отъездом на вокзал и сказали, что все в порядке…

— Ну еще бы! Кто эти люди?

— Международные дельцы. Их штаб-квартира находится в районе Биржи. Я познакомился с ними в баре… Там есть турок, швед, швейцарец…

— В общем, ООН в миниатюре! Их имена?

— Ялмар, Бретти, Фескаль. Я не знаю, настоящие это имена или нет…

— А их штаб-квартира?

— Бар «Консул»… за… Биржей… Бержерон совсем обессилел. В углах его губ собралось немного кровавой пены.

— Ладно, не говорите больше, — советую я.

— Мне конец, — добавляет он.

Мне нечего ему ответить, потому что я сам в этом убежден. Он открывает глаза. Должно быть, он еще видит меня сквозь застилающий его глаза туман.

— Скандал…

Его рука с трудом поднимается, шарит в пустоте и находит мою.

— Поклянитесь… вы скажете ей… скажете… ей…

У него больше нет сил. Его рука падает на снег и оставляет на нем свой отпечаток.

Я вижу двух лыжников во всем красном, с носилками, покрытыми бараньей шкурой.

Это спасатели. Тут я замечаю, что вокруг меня полно народу. Все молчат. Их пугает револьвер, который сжимает в руке Бержерон. Должен сказать, что в этой чистой и радостной атмосфере он выглядит особо зловеще.

Я беру пушку и сую в карман.

— Не пугайтесь, — говорю, — я полицейский…

Кладу руку на грудь Бержерона. Сердце еще бьется, но очень слабо.

— Несите его осторожнее, — советую я. — Встречаемся у врача.

Сунув золотые крепления под мышку, я гоню в Куршевель.

Намного опередив кортеж спасателей, я переступаю порог медицинского пункта и слышу громкие крики.

— Роды? — спрашиваю я хорошенькую медсестру, встретившую меня.

— Нет, — шепчет она. — Один месье сломал себе копчик, когда прыгал из вагона фуникулера.

Подталкиваемый предчувствием, я прошу разрешения войти в кабинет, где работает доктор.

Моим глазам открывается пейзаж дикой красоты, непревзойденной мощи и величины, от которого идет кругом голова — толстяк Берю лежит на животе на столе доктора. Его огромная голая задница с черными пятнами похожа на восход луны над Босфором. Склонившись над седалищем, врач осторожно ощупывает его верхнюю часть, а Мамонт тем временем ревет о своих страданиях всем, кто хочет его слушать.

— Эй, приятель, — говорю я, подойдя поближе, — неужели задница полицейского тоже может ломаться?

Я пришел в удачный момент, потому что Толстяк встречает меня поэмами собственного сочинения:

— Я чуть не погиб из-за твоих дурацких делишек. Я совершил два круга на этом поганом фуникулере, черт его дери, но никак не мог сойти. В конце концов я решил спрыгнуть, но плохо рассчитал и приземлился на задницу. Ой! Что со мной теперь будет?

— Некоторое время ты не сможешь сидеть, Толстяк. А когда ноги уже перестанут тебя держать, тебе будут играть «Марсельезу», чтобы чувство патриотизма придавало тебе вертикальное положение. Вспомни, Виктор Гюго всегда писал стоя.

Он мне сообщает, что думает о Викторе Гюго, и я мысленно радуюсь, что бородатый поэт давно помер, потому что, если бы слова Берю дошли до его ушей, он бы наверняка пустил себе пулю в лоб.

В тот момент, когда я покидаю кабинет доктора, появляются спасатели.

— Как он? — с тревогой спрашиваю я.

— Уже никак, — отвечает один из них с великолепным савойским акцентом, звучащим словно чистый ветер с Солира.

Я в задумчивости возвращаюсь в отель позвонить Старику. Надо заняться международными завсегдатаями бара «Консул».

Бедняга Альфредо, которого я оставил мариноваться в секретной камере-одиночке, в дикой ярости. Он весь зеленый от бешенства, а этот цвет не очень идет сутенерам.

— Я хочу адвоката! — вопит он. — Я имею на это право! Арест незаконный!

Я успокаиваю его одной фразой:

— Замолчи, Альфредо, ты свободен.

Он сразу замолкает.

Его глаза мигают, как указатели поворота автомобиля.

— Свободен?

— Ну да. И знаешь, парень, я даже собираюсь перед тобой извиниться.

Верите вы или нет, мне наплевать, но я искренен. Наш Альфредо белый, как «снежок», который его кореша толкают парижским наркоманам.

Он не убивал свою девицу и не соврал насчет Буальвана.

Я вынимаю из кармана пуговицу от его пальто.

— Ты потерял эту пуговичку, Альфредо. Глупость, но именно из-за этой детали ты парился на нарах.

— Вы, легавые, слишком увлекаетесь детективными романами, — ворчит блатной.

— Ты помнишь, где ее потерял?

У меня есть своя идейка на сей счет, и его ответ ее только подтверждает.

— В моей тачке, — говорит он. — Она зацепилась за руль и оторвалась.

— О'кей, малыш.

Я протягиваю ему руку.

— Надеюсь, без обид? Если у тебя будут неприятности, заходи ко мне. Я постараюсь тебя вытащить.

Альфредо немного взволнован. Он тоже тянет мне свою аристократическую руку, и мы обмениваемся энергичным рукопожатием.

— Вы мне нравитесь, — говорит он. — Жаль, что вы легавый.

— Ты мне тоже нравишься. Жаль, что ты блатной. Мы смеемся и расстаемся добрыми друзьями.

Моему старому приятелю Пакретту намного лучше. Бинты, делавшие его похожим на древнюю мумию, заменены на широкий пластырь. Когда я прихожу его навестить, он блаженствует, потому что медсестра поставила ему свечу и пообещала в скором времени сделать укол не знаю какого, но очень эффективного лекарства.

— Ну как? — весело спрашивает он. — Что новенького, комиссар? Я тут просто умираю от скуки.

— Произошла масса разных событий, старина. Во-первых, мы совершенно неожиданно разоблачили опасную международную банду торговцев золотом…

— Не может быть!

— Точно, это я вам говорю.

— А во-вторых? Я ему улыбаюсь.

— Во-вторых, установили личность маньяка-убийцы.

— Да? Ну наконец-то!

— Да, наконец. Я усмехаюсь.

— Неудивительно, что девицы продолжали уходить с этим зверем, несмотря на публиковавшиеся в прессе предупреждения.

— Да? А почему?

— Маньяк — инспектор полиции, Пакретт, вы представляете?

Он широко раскрывает глаза.

— Вы шутите?

— Совсем нет. Ему достаточно предъявить выбранной им жертве служебное удостоверение, сказать ей «Пройдемте», и девица ни в чем не могла ему отказать… А знаете, как я разоблачил маньяка?

Он не отвечает.

— По одной маленькой детали. Сейчас расскажу. Это вас развлечет. Инспектору, о котором я говорю, было поручено следить за спящей шлюхой, которую я оставил в Булонском лесу в машине.

Когда он остался один, ночью, рядом с этой девицей, то оказался во власти своего звериного инстинкта. Им завладела непреодолимая сила, заставлявшая его убивать. Он больной человек. Он задушил девушку. Потом, утолив жажду убийства, он понял, что подписал свой смертный приговор. Как он объяснит это убийство, ведь ему приказали охранять ее? Единственный выход: инсценировать нападение. Он расцарапал себе руки, рассчитывая иметь доказательство своей борьбы с несуществующим противником, подобрал валявшуюся в машине пуговицу, собираясь затем сказать, что сорвал ее с одежды убийцы. У этого болезненного и слабого человека хватило садистской смелости разбить себе лицо, изо всех сил колотя головой о дверцу машины. Затем он отполз в ближайшие кусты и стал ждать. Гениально! Потом он дал описание сутенера убитой девицы, которого знал, потому что много лет проработал в полиции нравов. Он нарочно описал его очень расплывчато, чтобы иметь возможность взять свои слова назад в случае, если бы у сутенера оказалось алиби. Все бы прошло хорошо, если бы не эта пуговица. Понимаете, старина Пакретт, у Альфредо есть бесспорное алиби, а инспектор сжимал в руке пуговицу от его пальто.

Вывод: инспектор врал. Он не мог сорвать эту пуговицу.

Долгое молчание.

Пакретт смотрит на трещину на белом потолке. О чем он думает?

— Этот тип всю жизнь прожил один. Парадоксальная вещь, он остался целомудренным среди самых распутных девиц. Но однажды он сломался. Чувствуя, куда влекут его наклонности, он попросил перевода в другой отдел, чтобы победить это маниакальное влечение к убийству. Но это не помогло, и он поддался своему влечению. Ему представился второй шанс остановиться: когда он убил Буальвана. Но было уже слишком поздно. Он был конченым человеком.

Я достаю из кармана маленький пакетик.

— Помните, когда я приходил к вам в прошлый раз, то пообещал принести в следующий приход гостинцев. Я кладу пакетик на ночной столик.

— Вот. Это от Старика. Внутри капсула. Кладете ее на зуб, разгрызаете, и в одну секунду все горести мира исчезают. — Я вздыхаю — Старик не любит скандалов, и я думаю, что в данном случае он прав.

Я протягиваю Пакретту руку:

— Прощайте, инспектор. Желаю вам мужества. Он смотрит на меня влажными грустными глазами.

— Прощайте, комиссар.

По дороге домой я заезжаю к Берю. Толстяк стоит у окна. К его заднице привязана подушка.

— Спасибо, что навестил, — мрачно говорит он. — Я на всю жизнь запомню эту поездку в Куршевель: туда в сидячем вагоне, обратно в спальном, но стоя!

Я дружески кладу ему на плечо руку:

— Ну, Толстяк, крепись. Чего бы ты сейчас хотел?

Он размышляет, выдергивает из носа волос и вытирает слезу, которая выступила от этой жуткой операции.

— Ванну крема «шантийи», — наконец отвечает он. — Мне так хочется отдохнуть.