Близился полдень, и редкие прохожие спасались в тени. Море блестело за крышами дальних домов, а здесь, в городе, набирали жар белые камни улиц.

Базарное утро кончалось. Оглушенные курортницы слонялись в чаду шашлыков среди яблок и рыбы.

Резал баян.

Безногий баянист в тельнике набирал неловкую дань у ворот.

Один оглядел калеку, пожал плечами. Выходя с горстью тыквенных семечек, сплевывая в пыль их бледные облатки, опустил в черную кепку червонец.

— Вот… — растрогался баянист. — Спасибо, браток!..

Человек стоял, чуждый жаре, сухощавый, в светлом с иголочки костюме и ярком галстуке.

— Из моряков сам?

— Нет. Сделай «Ванинский порт».

…Он вернулся с коньяком. Подстелив газету, сел рядом. Инвалид достал из кошелки стакан и четыре абрикоса.

— Прими-ка.

Выпил с чувством, прикрыв глаза.

«Эх, дороги!..» — рванул.

Человек слушал: «Амурские волны», «В лесу прифронтовом».

— Сделай еще что-нибудь. «Таганку» можешь?

Отмерили еще.

Рукопожатие заклещили:

— Виктор.

— Гена. «Виктор»… победитель, значит… — пояснил. — Топчи землю крепче, победитель! — принял.

— В точку, — налил себе ровно. — Чтоб руки не подвели, верно?

— Руки-то служат покуда. — Баянист сплюнул, закурил. — Ты сам-то командировочный, или отдыхаешь здесь?

— Командировочный.

— А специальность какая?

— Специальность? Научный сотрудник. Биолог.

— Из Москвы?

— Из Харькова, — улыбнулся легко.

Звякнул в кепку гривенник.

— А вот скажи мне, Виктор, такую вещь: ты с большим образованием человек, ученый, а вот пьешь со мной, сел рядом?

— Да захотелось.

Гена пересыпал мелочь в мешочек, оставив в кепке несколько монет.

— И много выходит?

— До червонца и больше.

— Куда тебе — пьешь?

— Мне для дела… — наставительно.

— Какого дела?.. — плеснул остаток.

Коньяк был крепок, да крепко жгло солнце, человек молчалив без жалости, и Гена скоро поведал свою историю, где была деревня на севере, красавица жена, новороссийский десант и много тяжких раздумий.

Человек посоображал.

— Бабе, значит, отсылаешь?

— Жене, Витек. Жене.

Витек посвистал.

— Хочешь слово? Дуй к ней.

— Неправильно. Обрубок… Я ж, Витек, первый парень был: работник, гармонист, чуб в золоте… Анька из всех самая. Поначалу-то… Позору — девки завидовали…

— Ну так!..

— Со стороны… а в доме калека — обуза скорая. Ждать-то — иначе в представлении. Да более двадцати прошло — что ждать…

Он установил баян: «Эх, дороги…»

— А может, думает, сошелся я с кем. Так тогда не посылал бы… Хоть и из разных городов с людьми — чует, поди… А что я могу…

Человек следил за движением чаек над бухтой.

— Покой души за деньги имеешь?.. — спросил он.

— Не имею, — сказал безногий. — и обиды моей тебе не достичь, хоть и поил ты меня. — Он вынул из кошелки заткнутую бутылку и налил молодого вина.

— Обида… — Человек пожал плечами, выпив. — Не люблю просто, когда….., — словцом выразил.

-….., — прошептал безногий…

В молчании и зное, в охмелении глаза его вперились в свою даль.

— Вот ты скажи, Витек, ты ж образованный, — заговорил себе тихо и быстро, — отчего ж запутанно все так… Ах, браток, как запутанно-то оно все! Получается вот: верность там, любовь, навязываться не желает — благородно выходит… по совести же вроде… И так оно! — да только это разве… Если б я, конечно, к ней сразу поехал. Так ведь думал же все, как тут не думать… дни и ночи все думал. Извелся; решусь, думаю, успокоюсь, напишу тогда все, да и двину. А пока-то ничего не писал. Играть вот как-то пока сам стал. Деньги стали, значит — я ей-то деньги и послал пока; себя ни фамилии, ничего не указал. Молчал столько — так теперь подкоплю, сообщу все сразу, и поеду. Сам колеблюсь, конечно, иногда, сомневаюсь, но все же думаю: поеду, успокаиваюсь на этом, привыкаю к мысли, что поеду все же. Деньги пока еще послал. И вместе с мыслью этой привычной — время-то идет! — и жизнь моя мне привычная становится! Время-то идет! а я все откладываю — и привыкаю! Привыкаю!.. Да ехать же надо, подумаю! уж какой есть, нешто не примет? еще слезами умоется в счастье, что живой да вернулся. Руки у меня хваткие, соображение тоже имеется, — прокормимся. А то — как представлю жизнь эту жалостивую, — да хрен ли мне в этом, думаю… А сам это время все больше привыкаю!.. Деньги есть легкие, в обед выпил, утром похмелился, — душа наша матросская, когда мы сдавались! Так что я?.. работать уж и забыл, выпить есть с кем… подумаешь когда: а нравится ведь жизнь-то такая… вот страшно что — нравится! Щемит только: она-то ждет там, мучится… а самому-то и приятно в то же время, что вот ждет она и мучится… и жутко даже оттого, что приятно это… Хоть бы, думаю когда, разыскала как-то сама, увезла бы! — а ведь упирался бы еще, и благодарен был бы до гроба — а и куражился… И что за черт такой сидит — представишь, что делает она тебе как сам же хочешь — и что-то в душе сопротивляется! И себя жалко — и ненавидишь порой, и ее жалко — и тоже ненавидишь, что есть она на свете, любит еще поди, и опутана, связана душа любовью ее этой. Хоть бы, мечтаешь, был ты один-одинешенек на свете, и всем-то наплевать, и ни перед кем ответа держать не надо; вот душа-то свободна как птица была бы, вот было бы счастье-то! Да хоть бы, думаю когда, померла она, мне все легче стало бы; грустил бы в думах, и покой был бы душе, и облегчение. Хоть бы забыла меня совсем, совсем! А представишь так — и тоска-злоба наваливается: хочешь ведь, чтоб мучилась она по тебе — а сам же жизнь отдать готов, только б мучений ее этих не было! Как же это так человек-то устроен?.. Иногда кажется — все же я правильно, хорошо решил. Может, вышла она давно за хорошего человека, дети уж большие; на ней глаз многие держали. Счастья иногда просишь ей и плачешь… А зачем тогда я посылаю-то ей? Я здесь как собака, а она поплакала да забыла? — ну нет… злоба берет!.. А и обратно — ведь прожила б уж она как-то без денег моих, — зачем же я душу-то ей рву, о себе напоминаю?.. Да что ж теперь… свыкся, со всем свыкся. Это все поначалу больше… а дальше все по привычке становится. У меня ведь и кореша есть, и бабы тоже бывают; жизнь — она ведь у всякого жизнь. И только хочется все же, наверно, чтоб уверилась она, что нет уж меня давно на белом свете… чтоб успокоилась бы душа ее, — и моей бы тогда спокойней было.

Он высморкался, вина выглотал, закурил…

— Такую услугу я тебе могу оказать, — помолчав, сказал человек.

— Ты чо?

— Буду скоро в тех краях.

Гена поморгал:

— Да тебе что ж за охота?..

На пустеющих прилавках собирали непроданное и пересчитывали выручку. Движение с сетками и пляжными сумками почти прекратилось.

— Говори — хочешь?

— Ты всерьез, что ли?..

— Сделаю я тебе. Точку поставлю, — и определенность. Будет покой тебе, и ей будет.

— Покой… Одна в жизни точка, — поделился Гена из своих истин, — остальное запятые все.

Тот угол рта скривил.

Из мягкого вагона он сошел на перрон северного городка в последних числах августа — в белом югославском плаще, с вкусно поскрипывающим польским чемоданом.

Позавтракал в кафе на пустыре центральной площади.

— Не поеду, — отрезал таксист.

— Пять.

— На перевал не вытяну.

— Семь.

— И обратно пустым.

— Червонец.

Разъезженная «Волга», верно, еле тянула подъем. Сосны на сопках уходили вдаль теряющими цвет волнами — от табачно-зеленого к сизому. Кричали сойки. Желтая морошка крапила мхи.

С перевала открылся серый в блестках залив. Песчаные островки лучились соснами.

Шофер опустил козырек от солнца.

— Красиво, — сказал Виктор.

Шофер жевал папиросу.

Остановились в деревне у мостика. Соломинки неслись в ручье. Коза косила ясным глазом. Куры квохтали за забором. Велосипед косо катил под стриженым мальчишкой.

Виктор остановил его за руль.

— Прасол где живет, Анна Емельяновна?

— Вон, в третьем доме. — Насупясь, мальчишка дергал велосипед.

— Проводи-ка.

— Она, наверно, на ферме.

— Посмотрим.

— Меня мамка послала, дяденька, — угрюмо сказал мальчишка.

Виктор наградил его полтинником.

В калитку мальчишка треснул ногой.

— Тетя Аня-а! Тетя Аня! Спрашивают вас тут…

Женщина вышла, вытирая руки о передник.

— Здравствуйте, Анна Емельяновна.

— Здравствуйте…

— Меня зовут Гурча, Виктор Сергеевич.

— Вы проходите, проходите, — заторопилась она.

В комнате («Простите, прибиралась я…») сели…

Юнолицый Гена с заглаженным чубом был ответственно-суров на фотографии над кроватью с тремя подушками горкой.

Виктор Сергеевич выставил на скатерть бутылку вина.

Напряженно читая его взгляд, она стала механическими движениями собирать на стол.

— Много лет все думал приехать к вам…

— А… — Она сглотнула. — Устали, поди, с дороги…

— Вы сядьте.

Она подчинилась в отчаянии.

Он налил стопки, посмотрел ей в глаза, на фотографию, отвел взгляд, вздохнул и кивнул коротко…

— Гена, — сказала женщина и упала головой на стол.

Она прихлебывала воду и аккуратно промокнула тряпочкой мокрое пятное на скатерти. Виктор Сергеевич загасил папиросу, встал со стопкой:

— Светлая его память…

Спокойная слеза затихла на ее подбородке и упала.

Он помолчал и кашлянул для разговора.

— Вы расскажите, — произнесла Анна Емельянова тоскуя и томясь.

Он заговорил с паузами, затягиваясь глубоко, приопуская веки.

-…И когда зашел на катер второй раз пикировщик, — жал он, — раненые, лежим рядом… И дали мы с ним тогда слово друг другу, — крепко выделил, — матросское фронтовое слово дали: живой кто останется — не забудет другого и волю его последнюю исполнит.

Рассказ его был краток.

Женщина слушала с обескровленным неподвижным лицом.

— Вы ешьте, — сказала она и вышла.

Он выпил и закусил.

Кот приблизился, потерся об ноги. Он поднял его за шкирку.

— Вот так, — сказал он коту и подул на него.

Женщина вернулась с сухими глазами.

— Не верю я вам, — сказала она. — Неправда это все. Я ведь чувствую. Он специально прислал вас. Где он?

Ах ты черт. Ай да баба! Знал Гена, кого выбрать.

Виктор Сергеевич покачал головой.

— Милая Анна Емельяновна… Правда. Я работаю в Коломне, представителем завода по эксплуатации электровозов, — мягко объяснил. — Получаю много, жизнь в командировках, — вот и посылал иногда.

— Да зачем же, зачем!.. Лучше б вы не приезжали…

Ветер отдувал занавеску.

— Простите меня… — проговорила она наконец.

— Ничего.

— Нет, вы простите. Да и… я ведь вам всю жизнь обязана. Не отблагодарить. А сказали вы правду. Я знаю, правду. Да только… Ведь ждала. Двадцать два годочка все ждала. Жила этим. И теперь уж не перестану ждать, сколько осталось мне. Знаю, — а не могу не ждать.

-…Мы за то воевали, чтоб жизнь была счастливая.

— И деточек у нас не было…

— У меня тоже нет детей.

— Вы что же, не женаты?

— Женат.

Он не спеша с папироской по дороге, перекидывая с руки на руку легкий чемодан.

— Удружил, — усмехался. — А хрен его знает. Два дня поревет, а там привыкнет — легче станет. Полная определенность. Крути не крути, раз все ясно — точка. Полбанки с тебя, Гена.

Собирал малину с придорожных кустов. Спустился к заливу. Раздевшись, вошел в жгучую воду, отмахал туда-обратно. Ухая, растерся — поджарый, в отметинах.

Попутная машина подкинула его до города.

— Опять к нам? — улыбнулась официантка в кафе.

— Моя славная, — подмигнул. — Два бифштекса, бутылку «три звездочки» и плитку шоколада.

Когда принесла, шоколад пододвинул ей.

— Спасибо, — мотнула она завитушками.

— После работы свободна?

— А быстрый вы.

— Быстрый, — подтвердил он.

Он сидел до закрытия, слушал музыку, еще заказывал: угощал соседей.

— Анечка, будешь ждать меня двадцать два годочка? — в сгустившемся гомоне подсек официантку. Она сделала глазки:

— Пьете вы много.

— Ничего, — сказал он. — Я умею.

— Это вы все умеете.

Из погасшего кафе они вышли под руку в половине первого.

Их ждали.

— Что, — весело оскалил Гурча золотые зубы, — поговорить надо?

— Догадливый, — порадовался передний, столб.

— Разойдемся миром, ребята, — сказал Гурча.

— Конешно разойдемся. Морду тебе набью и разойдемся, ты не бойсь. А с тобой, Анька, разговор отдельно, шкура дешевая.

— Те-те-те, — поцокал Гурча и ударил правой. Столб согнулся и лег на землю.

— С дороги!

Трое насели разом в беспорядочном махании. Он отпрыгнул к витрине. Плюнул в лицо — лягнул в пах — один скорчился под ногами.

— Калечить буду… — прорычал Гурча.

Длинный вставал. Слева кряжистый нацелил мощный кулак — он уклонился — загремела обсыпаясь витрина — отскочил.

— Все, падла… — длинный достал нож. Четвертый, придвигаясь, пристраивал на руке кастет.

Гурча качнулся влево-вправо согнувшись, с криком прыгнул вбок, пятерней ткнув ему в глаза.

Милицейский свисток рассвертил слух. Быстро придвигался топот. Гурча побежал вдоль стены к черному проходу между домами, но брошенный с шести шагов вдогонку самодельный литой кастет попал ему в затылок, и он с маху распластался на асфальте, раскинув полы белого плаща, подломив под себя левую руку и выбросив вперед правую с золотым перстнем на мизинце.

Ночью он сидел в камере на нарах, осторожно трогал разбитый затылок. Зло затягивался добытым чинариком.

«Так сгореть, — щурился, аж скулы сводило в презрении… Подрывать отсюда, пока не расчухали. Запросы, идентификация, тра-та-та, мотай чалму: семь отсидки, да три за побег, да здесь довесят. Пришить-то ничего не сумеют — вот уж шиш, чисто все; мало и так не будет. Эть твою, не было печали. Ну как сопляк, как фраеришка. И за каким хреном? Не-ет, подрывать отсюда».

--------

Данное художественное произведение распространяется в электронной форме с ведома и согласия владельца авторских прав на некоммерческой основе при условии сохранения целостности и неизменности текста, включая сохранение настоящего уведомления. Любое коммерческое использование настоящего текста без ведома и прямого согласия владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.

По вопросам коммерческого использования данного произведения обращайтесь к владельцу авторских прав непосредственно или по следующим адресам:

Internet: barros@tf.spb.su Тел. (812)-245—4064

FidoNet: 2:5030/207.2 Сергей Бережной (Serge Berezhnoy)