Полицейский пробирался верхом по Гималайским лесам, под обомшелыми дубами, а за ним трусил его вестовой.

— Скверное дело, Бхир Сингх, — сказал полицейский. — Где они?

— Очень скверное дело,-- откликнулся Бхир Сингх.-- Теперь они, конечно, жарятся на огне, но огонь тот пожарче, чем пламя костра из веток хвойного дерева.

— Будем надеяться, что нет, — сказал полицейский, — ведь если позабыть о различиях между расами, это история Франчески да Римини, Бхир Сингх.

Бхир Сингх ничего не знал о Франческе да Римини, поэтому он хранил молчание, пока они не добрались до вырубки угольщиков, где умирающее пламя шептало «уит… уит… уит», шурша и порхая над белым пеплом. Когда этот костер разгорелся, он, наверное, полыхал очень ярко. В Донга-Па, на противоположном склоне долины, люди видели, как огонь трепетал и пылал в ночи, и говорили между собой, что угольщики из Кодру, должно быть, перепились.

Но то были только Сакат Сингх — сипай сто второго пенджабского туземного пехотного полка, и Атхира — женщина, и они горели… горели… горели…

Вот как все это случилось; донесение полицейского подтвердит мои слова.

Атхира была женой Маду — угольщика, одноглазого и злого. Через неделю после свадьбы он отколотил Атхиру толстой палкой. Месяц спустя сипай Сакат Сингх, отпущенный из полка на побывку, проходил по этим местам, направляясь в прохладные горы, и волновал обитателей Кодру рассказами о военной службе и славе и о том, в какой чести он у полковника сахиба-бахадура.

И Дездемона, как Дездемоны всего мира, слушала Отелло, и, слушая, она полюбила.

— У меня уже есть жена,-- говорил Сакат Сингх,-- но если хорошенько подумать, это неважно. Кроме того, я скоро должен вернуться в полк; нельзя же мне стать дезертиром — ведь я хочу дослужиться до хавалдара.

Двустишие:

Когда б я чести не любил,

Я меньше бы любил тебя…--

не имеет версии, созданной на Гималаях, но Сакат Сингх был близок к тому, чтобы ее сочинить.

— Ничего,--говорила Атхира, — оставайся со мной, а если Маду примется меня бить, отколоти его.

— Ладно, — согласился Сакат Сингх и, к восторгу всех угольщиков в Кодру, жестоко избил Маду.

— Хватит, — проговорил Сакат Сингх, спихнув Маду под откос. — Теперь мы будем спокойны.

Но Маду вскарабкался наверх по травянистому склону и с гневом в глазах бродил вокруг своей избушки.

— Он забьет меня до смерти, — говорила Атхира Сакату Сингху. — Увези меня.

— В казармах будет переполох. Жена вырвет мне бороду, но ничего,-- отвечал Сакат Сингх.--Я тебя увезу.

В казармах был шумный переполох, Сакату Сингху рвали бороду, и жена Саката Сингха ушла жить к своей матери, забрав с собой детей.

— Это хорошо, — сказала Атхира, и Сакат Сингх согласился:

— Да, это хорошо.

Итак, Маду остался в избушке, из которой была видна вся долина вплоть до Донга-Па, и жил один, но ведь никто спокон веку не сочувствовал таким незадачливым мужьям, как он.

Маду пошел к Джасин-Дадзе, колдуну, хранившему Голову Говорящей Обезьяны.

— Верни мне мою жену,--сказал Маду.

— Не смогу, — отозвался Джасин-Дадзе, — пока ты не заставишь Сатледж течь вверх, к Донга-Па.

— Говори дело, — приказал Маду и взмахнул топором над белой головой Джасин-Дадзе.

— Отдай все свои деньги деревенским старейшинам, — молвил Джасин-Дадзе, — и они созовут совет общины, а совет прикажет твоей жене вернуться.

Итак, Маду отдал все свое состояние, заключавшееся в двадцати семи рупиях, восьми анах, трех пайсах и серебряной цепочке, общинному совету Кодру. А затем предсказания Джасин-Дадзе оправдались.

Брата Атхиры послали в полк Саката Сингха, чтобы призвать Атхиру домой. Сакат Сингх пинками заставил его разок пробежаться вокруг казармы, погом передал хавалдару, который огхлестал его поясным ремнем.

— Вернись! — вопил брат Атхиры.

— Куда? — спросила Атхира.

— К Маду, — ответил он.

— Никогда, — сказала она.

— Ну, так Джасин-Дадзе тебя проклянет, и ты засохнешь, как дерево, которое ободрали весной, — сказал брат Атхиры.

Атхира заснула с мыслями обо всем этом.

Наутро она захворала ревматизмом.

— Я уже начинаю сохнуть, как дерево, которое ободрали весной,-- промолвила она. — Это все проклятие Джасин-Дадзе.

И она действительно начала сохнуть, ибо сердце ее высохло от страха, а те, кто верит в проклятия, от проклятий и умирают. Сакату Сингху тоже стало страшно, ибо он любил Атхиру больше жизни.

Прошло два месяца, и вот брат Атхиры уже снова стоял за казармами и визжал:

— Ага! Ты сохнешь. Вернись!

— Скажи лучше, что мы вернемся оба, — проговорил Сакат Сингх.

— Я вернусь, — сказала Атхира.

— Да, но когда же? — спросил брат Атхиры.

— Когда-нибудь рано поутру, — ответил Сакат Сингх и пошел просить у полковника сахиб-бахадура недельный отпуск.

— Я сохну, как дерево, которое ободрали весной!--стонала Атхира.

— Тебе скоро станет лучше, — говорил Сакат Сингх и наконец рассказал ей о том, что задумал, и оба они тихо рассмеялись, ибо любили друг друга. Но с того часа Атхире стало лучше.

Они уехали вместе; путешествовали в вагоне третьего класса, как полагалось по воинскому уставу, а потом в повозке — по низким горам и пешком — по высоким. Атхира вдыхала сосновый запах своих родных гор. влажных Гималайских гор.

— Хорошо быть живыми, — промолвила Атхира.

— Ха! — произнес Сакат Сингх. — Где дорога на Кодру и где дом лесника?..

— Двенадцать лет назад оно стоило сорок рупий,-- сказал лесник, отдавая свое ружье.

— Вот тебе двадцать, — сказал Сакат Сингх, — а пули дашь мне самые лучшие.

— Как хорошо быть живыми, — задумчиво промолвила Атхира, вдыхая запах соснового перегноя; и они стали ждать, пока ночь не опустится на Кодру и Донга-Па.

На вершине горы, выше избушки, был заготовлен костер из сухих дров — это Маду сложил его, собираясь пережигать уголь на другой день.

— Молодец Маду — избавил нас от этого труда, — сказал Сакат Сингх, наткнувшись на костер, сложенный квадратом; каждая сторона его достигала двенадцати футов, а высота — четырех. — Подождем, пока не взойдет луна.

Когда луна взошла, Атхира преклонила колено на костре.

— Будь у меня хотя бы казенная винтовка, — с досадой проговорил Сакат Сингх, косясь на перевязанный проволокой ствол лесникова ружья.

— Поспеши, — сказала Атхира, и Сакат Сингх поспешил; но Атхира уже не спешила. Тогда он поджег костер со всех четырех углов и влез на него, перезаряжая ружье.

Язычки пламени стали пробиваться между толстыми бревнами, поднимаясь над хворостом.

— Правительству не худо бы обучить нас спускать курок ногой, — мрачно проворчал Сакат Сингх, обращаясь к луне.

То было последнее суждение сипая Саката Сингха.

Рано утром Маду пришел на огнище, вскрикнул от ужаса и побежал ловить полицейского, объезжавшего округ.

— Этот низкорожденный сгубил дрова для угля, а стоили они целых четыре рупии, — задыхался Маду. — Кроме того, он убил мою жену и оставил письмо, которое я не могу прочесть; оно привязано к сучку на сосне.

Прямым писарским почерком, усвоенным в полковой школе, сипай Сакат Сингх написал:

«Если что от нас останется, сожгите нас вместе, ибо мы совершили надлежащие молитвы. Кроме того, мы прокляли Маду и Малака, брата Атхиры, — оба они злые люди. Передайте мое почтение полковнику сахиб-бахадуру».

Полицейский долго и пытливо смотрел на брачное ложе из красного и белого пепла, на котором, тускло чернея, лежал ствол лесникова ружья. Он рассеянно ткнул каблуком со шпорой полуобугленное бревно; с треском взлетели искры.

— Совершенно необычайные люди, — проговорил полицейский.

«Уиу… уиу… уию»,--шептали язычки пламени.

Полицейский включил в свое донесение одни лишь голые факты, так как пенджабское правительство не поощряет романтики.

— Так кто же уплатит мне эти четыре рупии? — ныл Маду.